Мелочи с Камчатки

Кира Гольдберг

Мелочи с Камчатки

Глава

Посвящается памяти моей прабабушки, Булгаковой Елены Иосифовны

Вот всё, чем богат я!

Лёгкая, словно жизнь моя,

Тыква-горлянка. Кувшин для хранения зерна.

Басё

МОЯ КОЛЫБЕЛЬ

В конце тысяча девятьсот тридцать восьмого мне исполнилось одиннадцать.

Перед новым годом взрослые любят подводить итоги. Всё сливается: папины рабочие бумажки, которые я разглядывала урывками и тайком («план по вылову рыбы выполнен на 120%», «повальная цинга», «триста пар сапог на тысяча четыреста тридцать человек рабочих»), страницы из маминой толстой тетради (ячневая каша, 1 кг – 1 руб. 10 коп.; дес. яиц – 5 руб.; вискозные чулки – 1 руб. 28 коп.), мой читательский дневник (Хаггард, Рид, Буссенар…). Триста с хвостиком дней проглядывали сквозь плотные числа и буквы, показывали: вот, смотри-ка, что произошло за год.

Теперь папы нет. А тогда… Тогда привычку с итогами мы заимствовали у Робинзона Крузо. Он делил дневник на две колонки, «добро» и «зло». И самозабвенно верил: во всяком зле отыщется добро.

В те дни я много спала, надеясь отыскать папу во сне. Но снилось другое: я стояла на крыльце, в большом комбинезоне, как у рабочих, с тонкой веткой в руках. Напротив меня толпились кули – так на Камчатке называли китайцев-носильщиков. В Москве они бродили по дворам и продавали детские игрушки, и их звали «ходя-модя». А у нас – кули. Десяток желтолицых мужчин с приплюснутыми лицами, с узким разрезом глаз, в смешных шляпах семенили туда-сюда. Они переносили наши вещи. Мешки с мятными пряниками, поеденные крысами. Разбившуюся пепельницу с мопсом. Книгу «Детство Никиты», которую папа подарил на Новый год. Она была особенно дорога мне. После переезда одноклассница из новой школы приходила ко мне в гости, мы приглашали маму к столу и читали все втроём. Потом девочка эта сказала маме: «Спасибо, что научили меня читать. То есть… Не грамоте, а тому, что научили видеть смысл». Исчезла книга, а вместе с ней – моя подруга. До сих пор я не знаю, зачем всё это было надо… Варёные бигуди. Петушиное перо. Наручный компас с треснувшим стеклом. Чулки, которые хоть сколько чини при помощи аккуратных стежков, всё равно износятся… Китайцы бегали, суетились, а я стояла и командовала. Надеялась: теперь всё уцелеет. Но уцелели только фотографии в рамках, рядом с которыми мы с мамой зажигали свечи.

От свечей тепло… А вот на Камчатке – зябко. От холода на Камчатке спасались в бане. Древесина потемнела почти до черноты, дым от берёзовых дров съедал глаза. Натянула исподнюю рубашку, обернулась полотенцем, накинула сверху фуфайку – и бегом обратно, в большой, деревянный, заиндевелый дом. Он условно делился на три части. В одной хранились продукты, другая принадлежала нам, третья и самая большая – бывшему начальнику рыбного управления, Виктору Григорьевичу Вулфу. В нашей комнате я помню диван у окна и мамину швейную машинку. Письменный стол, папины стопки бумаг, клетку с поющим кенором. Печь-голландку, большой сундук, буфет и шифоньер.

Мир, конечно, не ограничен комнатой. Прибрежную землю прятала высокая солёная трава с членистыми, разветвлёнными стебельками. Папа рассказывал, что это солерос и что раньше его собирали и сжигали, а из золы делали стекло и мыло. Рядом высились могучие ивы, своими ниспадающими ветвями как бы скрывающие наш край от чужих глаз. Мы собирали грибы, кедровые орехи, а на сопках высаживали картофель. Подножия гор летом окрашивались «в крапинку»: чёрная шикша, жёлтая морошка, голубая жимолость и моя любимая красная брусника. За нашим посёлком тянулась тундра, поросшая ягелем – казалось, что осыпались с неба игольчатые, удивительно фигурные снежинки и так и остались лежать, забыли растаять. Или что кто-то связал за ночь длинную-длинную узорчатую скатерть и накинул на землю, чтобы снова укрыть всё богатство от чужаков. Родители запрещали туда бегать – слишком много там скрывалось болотистых ямок-колодцев, со дна которых пробивался пар.

РЫБА И ПРЯНИКИ

С нашим соседом, Вулфом, я пересекалась только на кухне – боялась его. Старость проглядывала через его натруженные, мозолистые руки, крючковатый нос, сгорбленную спину, запавшие глаза. Я всё время разглядывала отвратительную волосатую родинку внутри ушной раковины. На пенсию он вышел год назад. Каждый день уходил на завод, брал себе рыбину и банку икры. За пределами комнаты Вулф неизменно появлялся в старом и поношенном, но в тщательно выглаженном костюме и вычищенных ботинках, неважно, шёл он выносить мусор или ужинать на кухне. Этот костюм постоянно штопала и перешивала моя мама. Иногда Вулф надевал шляпу, брал трость и трубку. Одежда его оставалась чистой недолго – руки не слушались, икринки падали на штаны и пиджак. В комнату он возвращался заляпанным, пропахшим рыбой, и костюм блестел от чешуек, как от бисера.

Кухня – тесная, душная, с вечно перегорающими лампочками. Рядом с плитой – стол, на нём – обрывки газет, на которых разделывают рыбные тушки, особый деликатес – брюшки и пупки. Рыбы молчали, разговаривали одни газеты, какими-то непонятными словами: «Раскрытие и расстрел шайки шпионов!», «Приветствуем приговор!», «Проклинаем врагов!».

– Рыба, рыба… Устал от неё. Мандаринов хочу. Смотри, Лиля, что будет, если фрукты не есть, – Вулф манил меня указательным пальцем. Оттопыривал нижнюю губу и высовывал язык, располосованный красными загрубевшими линиями. Некоторые зубы выпали, другие выглядели «голыми», не прикрытыми дёснами, а сами дёсны сильно кровоточили. Рот Вулфа неожиданно растягивался в кошмарной, пустой ухмылке. Старик брал салфетку, вытирал руки, – вот так вот. Многие моряки умирали не от морских сражений, а от цинги, дорогая, никакой романтики тут нет, – Вулф курил, выпускал колечки дыма, – ты тоже уедешь, Лиля… Одна вот убежала, так и не привезла мне мандарины, и ты здесь не останешься, – старик докуривал и шёл разделывать рыбу. Промывал её под холодной водой, смывая слизь и частички мусора. Резкими движениями блестящего ножа соскребал чешуйки.

Старик заразил меня мечтой о тропических плодах. Я долго думала о мандаринах и в то же время отгоняла эти мысли – боялась разочароваться. Фрукты и овощи привозили в основном консервированные, из Китая, с рисунком Великой китайской стены на банках. Свежих было мало, и тыкву, подаренную соседями, я впервые попробовала в девять лет. Овощ показался мне отвратительным и по запаху, и по вкусу.

Не один Вулф ел морепродукты. Иногда мы с папой шли на пристань, где ужинали рабочие. Посередине стояла большая бочка, где варили крабов. Была в этом особенная возможность проявить любовь к окружающим тебя людям – не прийти на всё готовое, когда всё разлито по маленьким плошкам, а самой зачерпнуть мясо с бульоном, заботясь о ближнем, думая, чтобы хватило всем. А иногда папа тоже приносил икру домой. Он работал заместителем начальника рыбного управления, до этого изучал экономику и японский язык. Деловой японский, для разных переговоров, и обычный, «для людского общения», как говорил папа. Отдельно шёл курс по японской литературе, после которого папа полюбил стихи «старика Басё».

Бочонки с рыбокомбината папа ставил в обшарпанной, полутёмной кладовой – из-за холода икра не портилась и стояла долго. Точнее, могла бы стоять, если бы не крысы. Иногда они прогрызали дно бочек. Среди мелких тёмно-оранжевых и красных шариков мерцали чужие глаза-бусинки. Эти глаза смотрели на меня и в комнате, ночью. Изредка папа приносил любимое мамино лакомство – пряники с мятой. Крысы пробирались в комнату, чтобы и их утащить. Вулф ухахатывался: «Надо же! Крысы, уставшие от красной икры, лакомятся мятными пряниками! Гурманы, ну и ну!». Вулф смеялся, но при виде крыс морщился, и лицо его становилось противнее.

– Гадкие они, Лиля. Ничего, потом узнаешь. Инфекцию разносят, вредят. Чуму вот навели когда-то. А слышала ты, Лиля, что они прожорливые? Солдатам и морякам уши отгрызают, пока те спят?

Когда утром папа уходил на работу, я перебиралась в кровать к маме. Мало крысам икры, мало пряников, вдруг человеческих ушей захочется? С мамой спокойнее. Мне нравилось любоваться ею, пока она спит. Лицо у мамы было овальной формы, с удлинённым прямым носом. Днём карие глаза лучились, а мягкую, великодушную улыбку подсвечивали веснушки. Вместе с тем на мамином лице как бы читался укор всему грешному и непристойному, что окружало её. Ночью она, с рассыпанными по подушке тёмно-каштановыми волосами, с длинными ресницами, со слегка приоткрытым аккуратным ртом становилась самой безмятежностью.

Если невмоготу становилось есть икру, папа старался добыть овощи и специи. На сковороде он смешивал яйца, помидоры, чеснок, кинзу и чабрец.

– Давай-ка, ешь. Ну что за ребёнок? Ты глянь, какая худющая… А знаешь, что это? Настоящая еда древних ацтеков и майя.

Я глядела на папу с прищуром и недоверием.

– Вот вырастешь, мы с тобой съездим в Мексику. Выпьем бульон на первое, на второе закусим тортильей с индюшачьим мясом и бобами, а на десерт будут тропические фрукты. Но чтобы вырасти, надо хорошо кушать и набираться сил, Лиля.

– Ну и сказочник же ты, Миша, – смеялась мама.

НЕМНОГО О СОБАКАХ

Я долго болела гайморитом. Иногда папа отпрашивался с работы, чтобы отвести меня к врачу. Мы ходили в больницу на противную процедуру под названием «Кукушка». Ложишься на кушетку, тебе при помощи шприца или трубки вводят в ноздрю раствор, а ты лежишь и как дурак повторяешь: «Ку-ку», «ку-ку»… Не считаешь, сколько жить осталось, а стараешься, чтобы слизь в горло не попала. Папа знал, как я терпеть не могла прочищать нос, и всякий раз придумывал, чем бы меня порадовать.

Помню, как-то мы вышли из кабинета, папа присел на корточки, чтобы поравняться со мной, и спросил:

– Хочешь, зайдём к дяде Вале? Они овчарку купили, назвали Хэппи. А вечером дойдём до рынка, поможешь дяде Вале выбрать подарок на день рождения.

Дядю Валю я знала давно. Он был постарше папы, выше, шире в плечах и лохматее. С щекотными усами и добрыми-добрыми глазами. Работал на рыбоконсервном заводе. Часто приходил в гости, с гостинцами и гитарой. Мы дружили семьями. Мама близко общалась с его женой, тётей Инной. А я дружила с их сыном, Володей.

У порога их дома нас встретила высокая, мускулистая собака со стоячими ушами. Я не боялась собак, но перед Хэппи чувствовала себя неуверенно. Она часто дышала, высунув язык, и я смотрела на её зубы. Все на месте, все ровные, чистые, острющие. Наверное, хорошо разрывают мясо… Да и рыбу тоже. Вулф бы обзавидовался.

За спиной, положив руку мне на плечо, стоял папа. Я вспомнила его историю о собаках. Папа тогда жил в Москве, возвращался с учёбы и решил пойти дворами. С центральной, оживлённой улицы он словно попал в совершенно другое пространство. Тянущиеся вверх дома окружали со всех сторон. Лампочки не работали. Ветер свистел. Папа шёл мимо заброшенного склада и увидел большую стаю собак. Бежать нельзя – собаки по движению узнают, жертва перед ними или опасность. Они смотрели, смотрели и залаяли. Лай – это сигнал, как объяснял папа. Способ вызвать движение и понять, опасность это или нет. Собаки щетинились и скалились, папа стоял спокойно, сжав кулаки в карманах брюк. Он сразу распознал вожака своры. Они внимательно смотрели друг на друга, пока папа не решился двинуться вперёд, спокойным шагом, без рывков. Вожак медленно поворачивал голову и следил за чужими движениями. Папа решил, что его отпустили, и пошёл дальше. Он говорил, что этот вожак очень сообразительный, как Хэппи.

Дядя Валя взял печенье со стола и протянул мне.

– Держи, угости Хэппи.

Я взяла печенье, сжала и спрятала руку за спиной. Боязно подходить. Боязно, что сожму слишком сильно, и печенье раскрошится.

– Хэппи, маленький, – дядя Валя не грозил пальцем, он тоже держал руки за спиной, но строго глядел на овчарку. Хэппи сам подошёл ко мне, понюхал. Я решилась и на открытой ладони протянула печенье. Он осторожно взял его и захрустел.

– Вот и всё, мои поздравления. Теперь вы знакомы, – дядя Валя хлопнул меня по плечу, – Хэппи у нас умный. Если чувствует, что какая-то собака в упряжке лукавит, тут же останавливается и треплет за уши, только потом бежит дальше. А как его Инна любит, умора… Мы же всех кормим кетой или горбушей, а она ему, чудачка, как щенку, рыбу отваривает. Ещё и вилкой кости выцепляет.

Папа уходил с дядей Валей на охоту, а я оставалась с тётей Инной, чтобы позаниматься иностранным языком. Она всегда представлялась мне, как настоящая английская леди – в блузке, приталенном жакете с широкими плечами, юбке, туфлях на небольшом каблуке и шляпке. Время было непростое, поэтому Инна покупала ткань и отдавала её маме, чтобы она сшила костюм. А иногда мама просто перешивала старые юбки. Инна, в отличие от мамы, часто пользовалась помадой, придавала губам форму «домика». Волосы она подстригала коротко, оставляя чёлку до бровей и косой пробор – эта причёска называлась «долли систэр». Признаться честно, я не всегда хорошо готовила уроки. Тогда тётя Инна грозила пальцем и говорила: «Шейм он ю, Лиля, шейм он ю…». Но одна считалочка осталась со мной навсегда.

– Один, один, один, маленькие собачки бегут? – Инна стучала по столу, отбивая ритм.

– Уан, уан, уан, литл догз ран, – я отвечала медленнее заданного темпа. Зато широко открывала рот и старалась чётко проговаривать непривычные, непонятные сочетания звуков. Наверное, мне бы тоже подошли губы в виде «домика»…

– Всё верно, Лилечка. Больше носового призвука. Поехали дальше. Два, два, два, коты видят тебя?

– Ту, ту, ту, кэтс си ю?

– Ну, что это за поезд помчался? Я, конечно, сказала «поехали», но другое имела в виду. Давай-ка с чувством, с толком, с расстановкой, а то кэтс си ю. Ладно, продолжим. Четыре, четыре, четыре… на полу крысы?

Я вскрикнула.

– Где крысы?!

– Господи, напугала… В считалочке, успокойся… На полу, который в считалочке.

Я выдохнула.

– Фор, фор, фор, рэтс он зэ флор?

– Всё здорово, только без «эр» на конце. Десять, десять, десять, поймай меня, если сможешь?

– Тэн, тэн, тэн, кэтч ми иф ю кэн!

После охоты вернулся папа, и мы отправились на рынок. Он представлялся мне большой коробкой, с игрушками-людьми внутри, разными, непохожими друг на друга. Я впервые потерялась в лабиринте прилавков и витрин. Хотела посмотреть чулки. Отпустила папину руку, отбежала на несколько метров, а когда вернулась, его не оказалось на месте. Я не хотела оставаться одна среди деревенского говора, ругательств и нескончаемого «Конечно, идёт! Вы посмотрите, какая красавица! Невеста!», «Скидки! Только сегодня!», «Два ящика по цене одного!». Рядом с укутанными в шали тучными женщинами, с маслом, сахаром, мукой и яйцами. С худенькими, низкими старушками в платках, с бельём и тканями. С грузными усатыми мужчинами, с папиросами и мылом. И, главное, с рыбными прилавками, с их густым, тошнотворным запахом, блестящими чешуйками, отрезанными рыбьими головами, глядящими в пустоту. Картинки плыли перед моими глазами, но замерли, как только папа подошёл сзади и коснулся плеча.