Безымянному

Кира Брайан

Безымянному

Staccato

(итал. staccato «отрывисто»)

Помню, когда я была совсем ребенком, матушка пела мне колыбельные. Я долгое время не понимала, почему она так часто поет. Когда мыла посуду, когда возвращалась с магазина, когда мы гуляли по каменистому пляжу. Если матушка пела мне сказочные колыбельные перед сном, меня это раздражало. Если она мычала про себя выдуманную мелодию, мне хотелось заткнуть уши и закричать. В те детские годы я многого не понимала. Сколько бы матушка ни пела нам сказки и не пыталась рассказать обо всем, мы, как и подобает беззаботным детям, лишь суетились и сбегали по утрам к морю. Я долгое время не понимала, почему она поет. А сейчас я сама пою. Ведь только так нам велено заглушать все то, о чем кричит голова. Вся моя семья вынуждена петь, чтобы хотя бы на секунду прекратить этот бесконечный кошмар. Так было велено нашим Создателем, и именно он поставил нас перед выбором. Выбирай, моя маленькая птичка, либо ты поешь на радость людям, либо обращаешься к истокам и предстаешь в своем истинном обличии. Как бы парадоксально это не звучало, но там запрещено обличать свою сущность перед другими людьми. Вся моя суть и те испытания, на которые мы обречены, мне стояли поперек горла. И без того хотелось рвать и метать от обиды, но бабушка всегда нарекала, что такова наша судьба. Вся наша судьба – знать о чужих секретах, о будущем, но молчать, иначе нас сожжет Солнце. Каждая Птица Гамаюн обречена страдать от собственного знания и мычать себе под нос мелодию, чтобы хоть немного заглушить вой чужих голосов.

Городской шум мешает моему мимолетному сну в такси от аэропорта до гостиницы. Мне, привыкшей к жизни в небольшом поселке у Западной бухты, совершенно чужды звуки сумасшедшего транспорта и крики рекламы с красочных билбордов. Облокотившись на дверь такси, я кладу подбородок на тыльную сторону ладони и вздыхаю. Если матушка выбрала тихую жизнь ближе к морю, напевая себе под нос сказочные песенки, то я желала, чтобы о моей боли услышали все, кто умел слышать. Я мечтала, что за заученной мелодией они почувствуют мой крик о помощи и помогут. Я выбралась из Западной бухты. Я гастролирую по стране вокалисткой в составе небольшой труппы актеров. Теперь песни в моем исполнении слушают не в одном городе, и простые люди могут узнать то, что я хочу ими донести. Хоть один, но должен услышать. Прикрываю глаза и откидываюсь на спинку сидения. Следующие три дня мы выступаем в Новосибирском оперном театре, а я исполняю песни Анны Герман для тех, кто помнит об ее творчестве. Такси останавливается у гостиницы «River Park» и я шумно выдыхаю, радуясь свежему воздуху и мимолетной тишине. До первого выступления несколько часов, и мне отведено лишь принять душ и закинуть вещи в номер перед тем, как отправиться на новом такси в театр.

Забавная история – популярность. Пять лет я разъезжала по своему региону и выступала в кабаках и домах культуры. Пять лет – и лишь сухие аплодисменты, брошенные, словно подачка. Одно видео в интернет, и вот я уже год – долгожданный голос во многих городах. Одно видео – и я живу в хорошей гостинице, и за мной присылают транспорт. Моему счастью не было бы предела, если бы моя горячо любимая матушка не причитала перед моим отлетом. Ее горячие руки цеплялись за мои плечи, черные глаза смотрели в самую душу, а губы шептали: «Гала, помни о том, кто ты. Не забывайся и не теряй голову. Скоро тебя потянет домой, к морю. Помни об этом. И знай, что лишь здесь твой дом». Я забвенно кивала ей, напоминая себе о том, что матушка любит добавлять драмы туда, где драмы нет. Разобьет сестрица коленку, так она слезы льет над ней, поднимется буря, что поломает вишни, так она молится Создателю в прощении за грехи. Матушка любит драму, но я выбрала оперу.

Несмотря на то, что до выступления остается еще несколько часов, артисты и работники театра уже суетливо бегают из гримерки в гримерку, хотя на место не прибыла даже половина. Стараюсь тише стучать каблуками по паркету и ищу взглядом хоть одно знакомое лицо. Трупа актеров, с которыми я выступаю, приехали днем раньше, поскольку я была вынуждена задержаться в Красноярске лишний день из-за недомогания. Благо время позволяло. Из-за ненавистной мне сущности Птицы, которая кричит в голове тогда, когда не нужно, я вынуждена отставать, казаться странной, чужой. Вижу, как по лестнице поднимается наша пианистка и спешу за ней.

– Лида! – останавливаюсь у самого подъема, надеясь, что она меня слышит. Лида оборачивается, грубые черты лица смягчаются на глазах, и она улыбается мне. Она не перекрикивается со мной по разным сторонам лестницы, а спускается ко мне и легонько касается плеча, приветствуя. – Я не слишком задержалась?

– Гала, – Лида поправляет прядь черных волос, выбившихся из моего хвоста, и щурит глаза. – Ты вовремя. Как чувствуешь себя?

– Хорошо, спасибо за беспокойство. Не хотелось провоцировать мигрень перелетом. – Эта сказка не слишком отличается от правды, поэтому Лида сочувственно кивает мне и делает шаг назад, чтобы оценить мой внешний вид.

– Ты совсем не спала? – она хмурится и склоняет голову набок. Ей не требуется мой ответ, и она все понимает без слов. – Как же так?

– После выступления отосплюсь, обещаю. – Я и сама искренне надеюсь, что эта ночь будет спокойной. – Подскажешь, куда мне бежать, перед кем отметиться? А то я совсем затерялась.

– Конечно, птичка моя, – Лида снова касается моего плеча, и становится спокойно. – Александр Маркович – главный режиссер – хотел встретиться с тобой. Я последний раз видела его у сцены. А потом ступай на распевку, он тебе покажет куда, – она подмигивает мне и убегает вверх по лестнице.

Лидия – одна из немногих, с кем мне хорошо разъезжать по гастролям. Не стоит говорить что-то о ее характере, чтобы понять лишь по одному взгляду на нее, что она прекрасна. При первом нашем знакомстве мы разговаривали с ней около часа на балконе, а после еще долго молчали безо всякого дискомфорта. С Лидой мне не было страшно. С Лидой я не видела кошмаров. Я не слышала ее секретов, и именно это было моей безопасной зоной. Она всегда была рядом и почти не задавала лишних вопросов. Даже когда у нее появлялись вопросы, она просто крепко обнимала меня и утешала. После гастролей мы с ней решили, что обязательно отправимся ко мне домой, к морю. Отпуская кошмары из своей головы, я держусь за мысли о том, как будут гореть ее глаза.

– Галина Константиновна? – мужчина с проседью в волосах оборачивается на меня, отвлекаясь от сцены. – Рад познакомиться с Вами лично.

– Я тоже рада, Александр Маркович, – он целует мою руку, и по коже пробегает холодок. – Вы хотели со мной встретиться?

– Хотел, – он улыбается, и в уголках его глаз собираются морщинки. – Но позвольте сохранить интригу. Не хочу перегружать Вас перед выступлением. Мне бы хотелось для начала посмотреть, как Вы смотритесь вживую на сцене. А после я смогу выразить Вам восхищение и поговорить.

– Вы меня смущаете, Александр Маркович. Не хотелось бы, чтобы Вы строили напрасных надежд. Можете разочароваться.

– Только не в Вас, Галина. Для меня было честью пригласить Вас в театр.

– Подскажите, куда мне отправиться на распев? – Или от его лести, или от прикосновения холод на коже постепенно разрастается в жар.

Он объясняет, и я поскорее хочу вернуться к моей Лиде и к ее тонким пальцам, что ловко стучат по клавишам фортепиано. Сердце пляшет в бешеном ритме, а это явно не сулит мне спокойную ночь. Каждый новый город и новый театр предстает передо мной не в лучшем свете. Любое красивое место скрывает за яркой картинкой грязь. И, увы, эта грязь просачивается сквозь меня. Она плавит кожу и высвобождает наружу мои острые перья, которым положено таиться на самых костях. Единственная надежда на то, что выступление сгладит углы, и моя песня поможет мне пережить эту ночь в тишине. Каждая Птица Гамаюн мечтает лишь о спокойствии. Поэтому наши семьи гнездятся вдали от городской жизни, там, где людей можно пересчитать по пальцам, и их секреты со временем истончаются. Душу тянет к морю, а разум молит о тишине.

Гримеры укладывают волнистые волосы и подчеркивают черные глаза. Раз за разом не узнаю себя в зеркале, но сейчас тешу себя мыслью, что грим не сравнится с оболочкой одной из сотни певичек, под которой таится дьявольская сущность. Пусть лучше волосы будут прилизаны к голове, а глаза обведены лайнером, чем лазурные перья лоснятся кровью и отражают лунный свет. Кроваво-красный цвет платья, что подобрали мне для выступления, тоже чужд мне. Лоснящийся шелк не сравнится с легким ситцем, в которое меня одевала матушка перед тем, как пустить на пляж. В зеркале не я. Это кто-то чужой смотрит и выдает себя за меня. Она красивая, эффектная и обязательно вызовет фурор на сцене. Мне не нужен фурор, я хочу понимания. Лишь симпатичная картинка, которой принято восхищаться. За такую картинку не принято заглядывать. Такой картинкой принято любоваться без подноготной.

Концертный зал поистине прекрасен. Красный цвет кричит о шике, а выпуклый шатер с узорами на потолке украшен круглой люстрой-каскадом. Почти под самым потолком расположены белокаменные статуи на фоне бархатного алого полотна. Над статуями – резные позолоченные узоры, обрамляющие весь концертный зал. Мое внимание было приковано к режиссеру, когда я стояла между рядов, но сейчас из-за кулис я могу вдоволь налюбоваться величием и красотой зала. Люди уже заполнили амфитеатр, и слышен гул голосов, который неприятно покалывает кожу из-за воспоминаний о беспокойных ночах. До выступления пятнадцать минут, а дух захватывает, словно я на большой сцене впервые. Это не связано с волнением, а лишь предвкушение слегка саднит изнутри. Раздается третий звонок, и я выдыхаю.

На сцену выходят актеры и начинают выступление. В оркестровой яме вижу Лиду, что всю свою душу отдает фортепиано, и в данный момент они сосуществуют как один целый организм. Танцоры припадают друг к другу, словно продрогшие котята в коробке, а после также разбиваются на отдельных людей и разбегаются по разные части сцены. Они напоминают небольшие бусины из коробки на туалетном столике матушки. В детстве мы с сестрой часто рассыпали эти бусины, которые долгое время жались друг к другу в банке, и они разлетались по всему полу. Они не имеют ценности поодиночке и лишь в общей банке представляют собой что-то большее, чем просто яркий блестящий шарик. Нитка, что связывает эти бусины – сцена. А я лишь небольшая застежка, что замыкает нить и является финалом выступления. Актеры лежат на сцене и смотрят на воображаемое небо. Время застегнуть бусы на шее этого города.

Лида играет тише, и я слышу, как она меняет тональность и легкими касаниями и начинает вступление. На первых секундах я все еще чувствую сцену под ногами и вижу зал, но как только вступает остальной оркестр, то все эти мелочи улетучиваются вместе с волнением и чужими голосами в моей голове. Кожа больше не горит от прикосновений, а сердце не пляшет в ритме польки. Кульминация. За спиной вырастают мнимые крылья, и я чувствую, как укрываю ими весь концертный зал. Я словно защищаю этих людей своим голосом от самой себя. Я могу стать их главным кошмаром, обличась прямо сейчас, а могу оказаться спасением от бренных будней и подарить свой голос на память. Музыка затихает, а я снова касаюсь ногами сцены и прячу крылья за спину.

Поднимается волна аплодисментов, и актеры выходят на сцену для поклона. Люди подносят букеты цветов, и я радушно им улыбаюсь. На одном из крайних рядов замечаю мужчину, что в упор смотрит на меня и лишь слегка улыбается. И почему я решила поймать этот зрительный контакт, а не отвести взгляда, как это делаю обычно? Мужчина так и продолжает доброжелательно улыбаться, даже когда заметил то, что я смотрю на него в ответ. По нему нельзя было сказать, что он частный гость в театрах и принадлежит к категории людей, что пьют дорогое шампанское в буфете и обсуждают творчество эпохи Ренессанса. На нем была простая одежда, как у обычного рабочего человека, не слишком модная стрижка и барсетка. Мне казалось, что он смотрит далеко не на меня. Не на ту картинку, что нацепили поверх в гримерке. Он видит меня. Настоящую меня, ту, что перьями рассекает воздух и плачет, подобно раненной чайке над морем. По коже пробегает знакомый холод, и я поднимаю взгляд чуть выше. На меня с балкона смотрит режиссер и машет рукой, чтобы я после подошла к нему. Чувствую легкое головокружение и мысленно проклинаю этого человека с балкона. Только избавившись от горького привкуса чужого недуга, Александр Маркович снова вселяет в меня это зерно, что уже начинает разрастаться в бессонную ночь и болезненное превращение.

Чувствую, как пелена накрывает меня с головой, и я больше не могу искренне улыбаться зрителям. Еще немного, и я перестану слышать все, что происходит со мной и вокруг, и останутся лишь чужие голоса. Сначала они шепчут, но, если не превратиться, начнут кричать так громко, что я больше не услышу себя. Опускаю взгляд на свои руки, что со всей силы сжимают букет алых роз. Шипы впиваются в пальцы, но даже эта боль не отзывает нарастающую панику перед бурей. Если прямо сейчас не сбежать в гостиницу, то есть огромный шанс обнажить крылья прямо перед концертным залом. Вручаю букет близстоящему актеру и бегу к выходу из театра. У меня нет времени, чтобы вернуть платье в гримерку, и нет ни секунды, чтобы пообщаться с режиссером. Словно маленькая канарейка в клетке, я бьюсь в закрытые двери в поисках нужной. И когда мои попытки увенчаются успехом, то я вылетаю на свободу. Чувствую чью-то руку и готовлюсь к тому, чтобы отмахнуться от этого человека. Но, заглянув в лицо, вижу перед собой светлые русые волосы и обеспокоенный взгляд Лиды.

– Что случилось? – она крепко сжимает мою ладонь, но сейчас не поможет даже это.

– Вызови мне такси. Срочно, – чувствую, как мои глаза намокают, и мутная пленка перекрывает весь вид. – Умоляю.

– Вызову к служебному входу. Беги, – Лида отпускает меня, но я чувствую затылком, как она провожает меня взглядом в гущу толпы.

Это чувство нарастающего ужаса сравнимо с панической атакой, которую ты можешь предотвратить лишь переломав себе все кости и разорвав кожу, чтобы превратиться в чудовище. Сейчас не поможет даже пение. Обнимаю себя руками и молюсь Создателю, чтобы он потерпел еще чуть-чуть. Пусть будет больно как никогда. Главное успеть попасть в номер гостиницы. Вечерний Новосибирск полон машин и пробок, которые быстрее обогнуть на ногах, чем на машине. Выбегаю из такси и чувствую, как пальцы на руках ноют неестественной болью. С минуты на минуту они будут переломаны, как и сами руки. Прежде чем нажать на кнопку лифта, я смотрю в зеркало. Лицо все еще не тронуто тем, что со всей силы рвется наружу. Но потекшая тушь и размазанная помада добавляют драматичности и без того печальной ситуации. Пусть люди думают, что я несчастная брошенная девушка или убитая горем подруга. Но лишь бы не то, что скоро я буду переломана пополам.

Успеть бы снять театральное платье, прежде чем его разорвет на кусочки. Как только шелковое платье опускается на нетронутую кровать, ноги подкашиваются, и я падаю на пол. Обнаженная спина прилипает к закрытой двери, и прямо на моих глазах с кистей рук кожа сползает, а кости под ней оголяются. Следовало бы зажмуриться и переждать этот час, как кошмар. Следовало бы начать напевать какую-то мелодию, как это всегда делала мама, чтобы облегчить боль. Но я продолжаю смотреть, как из ломающихся костей прорастают сине-зеленые перья. Отказаться от этой боли или пытаться облегчить ее для меня значит украсть тот дар, которым меня благословил Создатель. Это расплата за дар, который для является сущим проклятьем, и я должна каждый раз принимать ее. Когда липкие от пота ноги уже не могут шевелиться из-за изувечения костей, то вид комнаты в отеле меняется на видения. Автокатастрофа, измена жене, наркотики: эти картинки, словно в калейдоскопе мелькают перед глазами. Осталось лишь выбрать нужную и зацепиться за нее, словно за паутинку, которая вытянет меня из этого кошмара. Вижу Александра Марковича с какой-то девушкой, что держит его под руку, и держусь за это. Девушка моложе его больше, чем на десять лет. Она смеется, а его руки спускаются к талии и все ниже. Хочется отвернуться из-за отвращения, но нельзя пользоваться благами и не платить за это нужную цену. Режиссер отводит ее в свой кабинет, и я, будто призрак, следую за ними.

– Я бы с удовольствием подарил тебе все главные роли этого театра, – он шепчет девушке на ухо, попутно закрывая дверь за щеколду. – Но ты же должна понимать, что ничего в этом мире не бывает просто так.

– Я это понимаю, Александр Маркович, – девушка медленно расстегивает пуговицы на блузке, но крупная ладонь режиссера останавливает ее. Он обхватывает ее тонкое запястье и прислоняет женскую ладонь к своим брюкам. – Я готова сделать все, чтобы попасть в основной состав.

– Постарайся, милая моя. Постарайся.

Вырываюсь из видения и снова оказываюсь в гостиничном номере. Опускаю взгляд на свое тело и надеюсь встретиться с обнаженной кожей, но виду лишь переливающееся оперение. С трудом добираюсь до зеркала, и хочется сильнее разрыдаться от увиденного. По перьям еще стекает кровь и пачкает белый пол. От человека остается лишь лицо, которое по скулам слегка обросло птичьей шкуркой. Глаза, что в обычные дни темнее черного, теперь золотятся, и мне хочется выколоть их, чтобы больше никогда не видеть себя такой. Были бы у меня мои руки с пальцами, а не эти безобразные крылья, то я бы непременно выдернула каждое перышко по одному. Но единственное, что мне остается, и что я сама выбираю каждый раз – это стоять напротив зеркала на этих омерзительных куриных ножках и ждать, пока мне вернут мое тело, мое лицо и мои руки. Матушка часто говорила, что в истинном обличии мы выглядим величественно и могущественно. В оперении и с крыльями мы подобны божеству, и весь наш род должен гордиться своими истоками. Я этого никогда не понимала и никогда не смогу этого понять. Мне тошно от одного только ощущения инородных перьев под кожей, которое продолжается всю мою жизнь. Мне больно смотреть на себя и знать, что эта омерзительная часть навсегда будет со мной, и мне не удастся вырезать ее из себя. То, что я вижу – это я. Если это и так, то я не хочу быть собой.