скачать книгу бесплатно
Большая электрическая лампа под потолком была выключена. При тусклом свете керосиновой лампы, стоявшей на подоконнике, я стал с интересом разглядывать этого молодого человека. Ему было лет четырнадцать – пятнадцать. Достаточно высокого роста, но очень хрупкого телосложения. Видимо, это из-за какой-то болезни, подумал я. Лицо его было чрезвычайно бледным, а вид – совершенно несчастный. Какая-то беда постигла этого парня, и я сразу понял, что беда эта намного больше, чем просто его арест нами, чекистами.
Почему среди ночи его привезли сюда, а не в чрезвычайку или в городскую тюрьму? Кого доставили в этот дом раньше, и кто содержался во второй половине? Что это за важная птица, которую необходимо везти из Екатеринбурга даже не в Пермь, а в саму Москву? Пока я размышлял над этими вопросами, паренёк задышал ровно и глубоко, глаза его потихоньку закрылись, и он уснул.
Мы провели в этом доме ещё одну ночь и два дня. Всё это время молодой человек не вставал с кровати и почти ничего не ел. По нужде он просился крайне редко, и тогда мы приносили из сеней ведро, служившее ему туалетом.
Время шло, а узник наш всё так же пребывал в каком-то отрешённом состоянии. Трудно было представить, что могло с ним случиться, чтобы так его надломить. Он часами лежал на кровати, лицом к стене и часто, вроде бы совсем без причины, рыдал, начиная что-то скороговоркой произносить. Но слов разобрать было невозможно.
Мне было очень жаль этого парня, и я как мог, старался поддержать его, ну, по крайней мере, лишний раз не беспокоить. Однажды, возвращаясь в дом через сад, я заметил несколько вполне созревших яблок. Сорвал их и, заступив на дежурство, оставшись наедине с молодым человеком, положил эти яблоки ему на кровать.
Лицо его в этот момент будто просветлело, и он вдруг спросил:
– А они мытые?
Я не сдержался и рассмеялся, едва успев прикрыть рот ладонью. Он тоже едва заметно улыбнулся. В его положении узника с неизвестным будущим, главное было – не съесть немытое яблоко.
Потом он взял одно из этих яблок и долго вертел его в руках, с интересом рассматривая.
– Это, наверное, белый налив, – очень тихо произнёс парнишка, – у нас в саду под Петроградом, в Гатчине, такие росли.
После непродолжительной паузы он спросил:
– Скажите, а вы не видели девушку? Где-нибудь в этом доме не появлялась девушка в светлом платье с длинными волосами?
Я остановил его, подняв руку.
– Нам нельзя с тобой разговаривать. Таков был приказ. А девушку я здесь никакую не видел.
Тут я подумал, что сейчас вполне подходящий момент, чтобы вернуть парню найденный мной медальон. Я протянул его молодому человеку, прижав указательный палец к губам, показывая, что не надо ничего говорить, что пусть мой поступок останется в тайне.
Он кивнул головой и едва слышно прошептал: "Спасибо".
От всего произошедшего, не знаю как у него, а у меня на душе как-то легче стало. Аж перекреститься захотелось.
Комиссар Зарубин раз в день отлучался в город. Возвращаясь, он с каждым разом выглядел всё мрачнее и мрачнее. Наконец, в последний день нашего заточения он вернулся поздно и в хорошем расположении духа. Доктор был с молодым человеком, а мы втроём собрались в зале. Семёныч приказал собрать наши пожитки в вещмешки, проверить и зарядить оружие и быть готовыми этой ночью перебраться всей нашей командой на железнодорожный вокзал города. В конце он разразился настоящей речью. Напомнил о важности предстоящего дела, о строгой секретности задания. Почему-то он вспомнил Конституцию нашей молодой республики, которую приняли в том же июле восемнадцатого года, незадолго до этих событий. Сказал, что революция мстит тиранам и эксплуататорам трудового народа, будет бороться с ними до полного их истребления, но большевики не воюют с детьми, ещё не запятнавшими себя кровью людей. Он говорил ещё много и не очень для нас с Иваном понятно, но закончил опять напоминанием – если кто-то попытается освободить нашего подопечного, то в живых его оставлять мы не должны ни в коем случае.
Стали ждать сигнала к отправке. Мы с Иваном помогли парню одеться и, чтобы он не выделялся из нашей компании, собрали ему такой же солдатский вещмешок, как и у нас, положив туда всякой всячины.
В час ночи в дверь постучал уже знакомый нам комиссар в кожанке, тот самый, что привёз арестанта. Мы думали, что экипаж будет во дворе, но он остановился в соседнем переулке. До него мы добрались почти бегом. Я и Иван поддерживали под руки молодого человека, чекист в кожанке двигался впереди, а замыкали шествие Семёныч и доктор. К центральному вокзалу кучер доставил нас в считанные минуты. Вернее, не к самому зданию вокзала, а куда-то в тупик. Там стоял состав, в голове которого находились аж два паровоза. Первый и последний вагоны были пассажирские, а между ними штук шесть пульманов. Мы заметили, что возле состава не было видно ни души, только в отдалении стояли какие-то люди с винтовками.
Поднялись в первый от паровозов пассажирский вагон и заняли три купе. Убранство вагона нас с Иваном поразило. Ни до того, ни после такой красоты мне видеть не приходилось. Всё было отделано красным деревом. Повсюду позолоченные светильники, ковровые дорожки, массивные бронзовые пепельницы и плевательницы. Входная дверь в купе и та, что из одного купе вела через крохотное помещение с умывальником в соседнее, были с яркими рисунками из разноцветных стёкол (теперь я знаю, что это были витражи). В каждом купе по два мягких дивана, а между ними у окна столик, тоже из красного дерева. Мы с Иваном буквально глаза таращили на всё это богатство. В отличие от нас, по нашему пленнику было видно, что он к такой обстановке очень даже привык. В среднем из трёх купе поместили молодого человека. В одном из соседних – Семёныч с доктором. Во втором – комиссар в кожанке с кем-то из наших. Или я, или Иван неотлучно, по очереди находились с арестантом.
Только мы успели освоиться в новой для нас обстановке, как на платформе почувствовалось какое-то движение. Я незаметно выглянул в окно, чуть отодвинув шторку, и увидел, что к платформе подъехала пролётка с тем же кучером, что вёз и нас. Из неё вышла группа мужчин, а среди них – молодая женщина или девушка. Они тут же направились в конец состава, наверное, ко второму пассажирскому вагону.
Ещё через некоторое время возле нашего поезда началось настоящее столпотворение. Суетились какие-то люди, непрерывно подъезжали гружёные ящиками подводы, доносился шум автомобильных моторов. Судя по отдаваемым командам, что-то грузили в пульманы.
К рассвету всё стихло. И, наконец, в пять утра состав тронулся. Я понимал, что впереди нас ждёт не просто тяжёлая, но и опасная дорога. И в то же время настроение было приподнятым. Ведь несмотря ни на что, для меня начиналась новая, интересная, полная приключений и испытаний жизнь.
Не буду подробно рассказывать о режиме, который был установлен в пути следования. Отмечу только, что было предусмотрено всё, чтобы исключить наше общение с внешним миром. Двери вагона заперты, окна занавешены плотными шторами, передвижение по вагону – только в случае крайней нужды. За этим строго следили Семёныч и комиссар в кожанке. Ехали мы быстро, останавливаясь только для пополнения запаса дров и воды.
Хоть нам было запрещено разговаривать с молодым человеком, я обратил внимание, что сам комиссар Ротенберг (такая фамилия была у комиссара в кожанке), оставаясь наедине с арестантом, часто беседует с ним тихим, вкрадчивым голосом. В таких случаях он приказывал нам с Иваном выйти в коридор, но дверь иногда закрывалась неплотно, и можно было кое-что разобрать. Из обрывков фраз, услышанных мной, складывалось впечатление, что комиссар пытается о чём-то разузнать у молодого человека. Назывались чьи-то имена, упоминались названия городов и улиц, и даже монастырей. Чаще всего можно было услышать слово "ценности" или "драгоценности". Тогда я мало над этим задумывался, и эти расспросы товарища Ротенберга почти не отложились в моей памяти.
Без происшествий мы добрались до Перми, и здесь комиссар Ротенберг неожиданно попрощался с нами. Его сменил другой чекист, точно в такой же кожаной тужурке. Только в отличие от Ротенберга, статного и рослого мужчины, этот был маленький, с рыжими усами и такого же цвета кудрявой головой. Ходил он как-то боком, говорил с ударением на "о" и производил впечатление человека добродушного, весёлого и даже бесшабашного. При этом он был крайне неловок. Взяв в руки нож, чтобы нарезать хлеб, вместо хлеба, резал себе палец. Свёртывая самокрутку, половину табака просыпал на пол. Стеклянные стаканы у него бились, ложки падали со стола. Но нам с Иваном "кудрявый" сразу понравился, уж очень он отличался от сурового и немногословного Ротенберга.
От нашего нового товарища мы впервые услышали о расстреле в Екатеринбурге бывшего царя Николая Второго. К известию этому отнеслись мы совершенно равнодушно.
Через два дня пути мы прибыли в Вятку. И тут характер нашего путешествия изменился, и не в лучшую сторону. Стало известно, что совсем недавно в Ярославле и некоторых других городах произошёл мятеж офицеров – монархистов. В жестокой борьбе он был подавлен, но уничтожить всех заговорщиков не удалось. Объединившись в настоящие банды, они терроризировали местное население, нападали на Совдепы, убивали большевиков и сочувствовавших им.
В связи с этим наш эшелон был разделён надвое. Нам предстояло ехать дальше на Вологду, а часть пульманов и второй пассажирский возвращались в Пермь. Им предстояло добираться до Москвы другим маршрутом. Об этом нам сообщил "кудрявый".
Вроде бы удалялись от фронта и шли вглубь Советской России, а обстановка, наоборот, становилась всё более угрожающей, и очень скоро мы в этом убедились. Теперь наш состав состоял из одного паровоза, за ним следовал литерный вагон, а за тем ещё штук шесть – семь дополнительно присоединённых теплушек. Ехали в них беженцы, переселенцы, много молодых парней – призывников, набранных в Красную Гвардию, вернее в РККА. На станциях, где состав останавливался, наш вагон охранялся местными чекистами и бойцами рабочей милиции. Но вот мы прибыли на станцию Шарья. У здания вокзала и на путях была толчея, и никакого охранения не было. "Кудрявый" отправился искать коменданта, узнать, в чём дело и какова обстановка в городе. Я и доктор находились с молодым человеком, а Семёныч с Иваном встали с двух сторон в тамбурах, у входных дверей. Вдруг большая толпа людей ринулась от вокзала через пути в нашу сторону. Их было человек сто, в основном старики, женщины, дети. Они тащили на руках свои пожитки, какие-то узлы, торбы. Всё это сопровождалось громкими криками, воплями и почти нечеловеческим воем. Я вышел в коридор и наблюдал за всем этим в окно. Дверь в купе оставалась открытой. Неожиданно сзади раздался звон разбитого стекла. На ходу выхватывая револьвер из-за пояса, я кинулся в купе. Была единственная мысль, что наш пленник, воспользовавшись всей этой суматохой, пытается бежать. Но всё обстояло совсем не так. И доктор, и парень находились в купе. Подскочив к окну, я увидел стоявших под ним на платформе двух мужчин. Они были в гражданском платье, на головах, однако, офицерские фуражки без кокард. Один бил по оконному стеклу железным прутом, а второй, с пистолетом в руке, стоял рядом, озираясь по сторонам. Увидев меня, бандит с пистолетом выстрелил, но промахнулся. Пуля, никого не задев, ударила в потолок. Не раздумывая ни секунды, я начал стрелять в ответ. Даже за грохотом выстрелов, послышался вопль одного из нападавших и его крик: "Беги, спасайся!" Зазвучали выстрелы слева и справа, это стреляли Семёныч и Иван. Я осторожно выглянул в разбитое окно. На платформе, скрючившись, держась за живот, лежал один из бандитов. Второй, пригнувшись и петляя, убегал в сторону каких-то привокзальных построек. Вдалеке, рядом с будкой обходчиков, я разглядел фигуру человека в кожаной куртке, наблюдавшего за всем происходящим. Что-то в этом человеке показалось мне знакомым.
Одному удалось скрыться, а второй умер буквально через минуту после того, как к нему подбежали Семёныч и Иван. Кто были эти люди, и каковы были их планы – мы так и не узнали.
Толпа народа, заслышав нашу стрельбу, хлынула в обратную сторону. Тут же прибежал от вокзала запыхавшийся "кудрявый". И совсем скоро наш эшелон продолжил путь. Пленника переселили в другое купе. Разбитое окно кое-как завесили одеялом, а на следующей станции Галич заколотили досками.
Через день, миновав Вологду, прибыли в Ярославль. При подавлении мятежа белых офицеров город сильно пострадал. Вокзал был полностью разрушен, и "кудрявый" отправился в город, чтобы связаться с Москвой и получить дальнейшие указания. Вернулся он очень скоро и объявил, что поезд мы оставляем и ехать дальше предстоит на лошадях.
К вечеру прибыла пролётка с кучером и одна верховая. Перекусив на скорую руку, тронулись в путь. Направлением нашим был Иваново – Вознесенск. Ехали просёлочными дорогами, узнавая путь где у местных жителей, где у сельских властей.
Спустя день пути произошло следующее: "кудрявый", ехавший верхом подотстал, спешившись и поправляя подпругу, а мы на пролётке въехали в небольшую берёзовую рощу. Семёныч сидел рядом с возницей, мы с Иваном за их спинами, а напротив нас – доктор и молодой человек. Вдруг дорогу нам преградили трое вооружённых людей. Спросили, кто мы и куда держим путь. После ответа Семёныча, что едут представители Советской власти, троица направила на нас пистолеты, а один из них, видимо, старший, потребовал сойти с пролётки. Семёныч попытался выхватить револьвер, но тут же был сражён выстрелами. Убитым оказался и наш кучер. Вдруг, как из под земли, возник на своей кобыле "кудрявый". На скаку, спрыгнув с лошади, он начал стрелять по нападавшим разом с двух рук. Такая его ловкость была для меня полной неожиданностью. Мы с Иваном достали револьверы и тоже открыли огонь. Это было что-то ужасное. Гремели выстрелы, свистели пули, кричали раненые. Казалось, никто не выживет в этом аду. Громко вскрикнул доктор, который старался закрыть собой молодого человека. Схватившись за грудь, упал Иван. А мы с "кудрявым" продолжали бить и бить из револьверов. Потом – звенящая тишина. Все трое нападавших были мертвы. Мы потеряли Семёныча, Ивана и кучера. Доктор был легко ранен в плечо, а арестант наш вообще не пострадал, только был сильно напуган. Тела убитых спрятали в придорожных кустах, укрыв срезанными ветками берёз. Добравшись до какого-то городка, обо всём рассказали в местной милиции, там пообещали позаботиться о захоронении наших боевых товарищей. По телефону "кудрявый" дозвонился до Москвы и доложил в ВЧК обо всех наших бедах. Приказано было ждать дальнейших указаний. К вечеру вызвали к аппарату "кудрявого" и, переговорив с начальством, он сообщил мне, что мы практически у цели. На следующий день надо было выехать на Московский тракт и, двигаясь в сторону столицы, у деревни Кресты свернуть на юг. Дальше, спрашивая дорогу у местного населения, надо было разыскать какой-то санаторий для душевнобольных. Название его "кудрявый" мне не сообщил, как он выразился: "В целях сохранения революционной секретности". Ко времени прибытия нас там уже должны были ждать.
Через день мы были на месте. Санаторий оказался обыкновенным сумасшедшим домом в несколько обветшалых строений, обнесённых высоким забором. Нас четверых проводили в отдельно стоящий двухэтажный каменный домик, также за высоким забором. Дом охранялся вооружёнными людьми и имел большее сходство с тюрьмой, чем с лечебницей. На какое-то время, пока "кудрявый" с доктором были в кабинете врача, мы остались один на один с арестантом. Видимо, понимая, что скоро мы расстанемся и, скорее всего, навсегда, парень очень сбивчиво, скороговоркой, с трудом подбирая слова, начал благодарить меня за заботу, за всё доброе, что я смог сделать для него за время этого опасного путешествия. Потом он достал из кармана брюк тот самый медальон с портретом женщины. Он сказал, что это подарок самого дорогого ему человека, что это единственная ниточка, связывающая его с прежней счастливой жизнью. Но теперь всё кончено, сохранить этот символ прошлого здесь, конечно же, не удастся. И поэтому пусть он останется в руках достойного и доброго человека. С этими словами парень протянул мне медальон. Я даже не пытался противиться, только пообещал сохранить его и при первой же возможности вернуть. В ответ молодой человек только грустно и как-то обречённо улыбнулся. Похоже, он знал свою судьбу наперёд.
Затем пришли двое здоровенных мужиков в белых халатах и увели моего невольного друга. Больше нам не суждено было встретиться.
Наш раненый доктор остался при больнице, а мы с "кудрявым" отправились в Москву, где обо всём, что с нами случилось, доложили одному из заместителей самого Дзержинского. Потом нас обоих отправили в особый отдел одной из армий Южного (его ещё называли деникинским) фронта. В июне девятнадцатого, Василий Петрович Осенев, которого мы называли "кудрявый", погиб от шального снаряда. Мне повезло дожить до нашей победы. Гражданскую закончил командиром роты. По ранению комиссовался из Красной Армии и вместе с женой, служившей врачом в нашем полевом лазарете, остался в Поволжье, под Царицыном. Жена Ольга работала в инфекционном отделении больницы, а я учился в местном техникуме.
Потом голод. Обещание, данное М.Ч., я не сдержал. Взял грех на душу и обменял цепочку от медальона на продукты, которые, может быть, помогли нам с Ольгой выжить. От голода я жену спас, а вот от болезни – нет. В двадцать третьем супруга моя умерла от тифа.
Закончив техникум, перебрался я в Москву (позвал к себе бывший сослуживец). Устроился механиком в типографию "Красный пролетарий". Вечерами учился в институте. Устроился в общежитии типографии, в этой самой комнате. Годы шли, и я хоть и реже, но всё-таки вспоминал иногда моего арестанта – М.Ч. Что с ним сталось, жив ли он?
А на прошлой неделе, вдруг случайно, встретил своего земляка, того самого Попова Михаила, которого последний раз видел в приёмной руководителя ЧК Урала Лукоянова. Зашли в пивную, вспомнили былые годы. И тут он мне рассказал, что на днях к нему домой, в коммунальную квартиру на Мясницкой наведался наш старый знакомый, комиссар Ротенберг. Подробно расспрашивал Михаила о событиях июля восемнадцатого. Сказал, что проводит официальное расследование, так как является ответственным сотрудником НКВД. Главное, пытался выяснить, что сталось с той девицей, которую сопровождала их группа из Екатеринбурга, куда её, в конце концов, доставили. Обещал наведаться ещё раз, уточнить кое-какие вопросы.
Расставаясь, мы с Михаилом договорились, что в ближайшее время я зайду к нему и мы куда-нибудь сходим, развлечёмся. Кроме всего прочего, товарищ мой давно работал каким-то небольшим начальником в городском комунхозе и обещал помочь мне с жильём.
Когда же ближайшим субботним вечером я пришёл к нему на Мясницкую, то узнал, что случилось несчастье. Михаил, вроде бы в пьяном виде, по неосторожности выпал из окна четвёртого этажа и разбился насмерть. Событие это трагическое меня очень потрясло и насторожило. И вот, вчера на работе меня пригласили к телефону. Это был комиссар Ротенберг. Знакомым, вкрадчивым голосом он сообщил, что хотел бы встретиться со мной по очень важному делу. Представился сотрудником одного из управлений НКВД. Встречу назначил на конспиративной квартире в самом центре города, на Варварке.
Я оставляю эти записи, а также предметы, все эти десять лет напоминавшие мне о пережитом летом восемнадцатого в надежде, что рано или поздно их кто-нибудь найдёт и передаст куда следует. Второй, сохранённый мной с гражданской револьвер, я беру с собой, так как не знаю, какие последствия для меня может иметь эта встреча".
Записи в тетради заканчивались, так как заканчивалась сама тетрадь. Однако был ещё один отдельный листок, на котором тем же ровным, но не очень разборчивым почерком шло продолжение.
Николай, вдруг ощутив, что в горле у него пересохло, потянувшись через стол, взял графин с водой и сделал несколько жадных глотков.
"Ну и дела, – разгорячённый от всего прочитанного вслух произнёс Николай. – Бирюльки и огнестрельное оружие – полбеды. А вот что с этим сочинением-то делать? Неужто в самом деле властям передавать?"
Прервав свои размышления, Николай взял в руки листок и продолжил чтение.
"Сейчас весна двадцать восьмого года. Весь город уже в зелени и цвету, хотя ещё только начало мая. А тогда, в восемнадцатом, был самый разгар лета. Я был молод, вся жизнь казалась впереди. Но революция и гражданская война заставили меня быстро повзрослеть, сделали более жёстким и волевым. Однако, надеюсь, я не стал бессердечным и холодным человеком. Конечно, исключительность всего произошедшего десять лет назад не позволяла забыть те жаркие июльские дни и всех, кто был тогда рядом со мной. Я давно уже понял, кто был тот загадочный М.Ч., и могу так же предположить, кем была девушка, которую сопровождали Михаил и его товарищи. Я понял слова Семёныча о том, что революция не воюет с детьми и не мстит тем, чьи руки, по малолетству, не обагрены кровью трудового народа.
Мне трудно сказать, почему судьбой этих детей так интересуется комиссар Ротенберг, но я уверен, что интерес здесь не только государственный, но и личный. Да и как он, служащий самой могущественной организации страны может не знать, где находятся эти люди? Видимо, это тайна не его уровня, но проникнуть в неё он почему-то очень стремится.
Я иду на встречу с Ротенбергом с твёрдым намерением не говорить ему ничего определённого и готовлюсь к любому развитию событий. Я почти уверен, что это опасный человек, и он не должен знать ничего о месте нахождения М.Ч.
Вам же, неизвестный мне товарищ, хочу сообщить всё, что помню.
Итак, описать точно маршрут нашего движения к психиатрической больнице я действительно затрудняюсь. Но вот как мы выбирались оттуда в столицу, помню хорошо. Место это располагается километров в семидесяти от Москвы. Выезжали мы из посёлка при больнице в девять утра. Солнце светило нам всё время слева по движению пролётки. Проехав, кажется, с десяток километров, оказались мы на железнодорожной станции. Там пролётку мы отправили обратно в больницу, а сами с "кудрявым" стали ждать состав в сторону Москвы. Часов около четырёх пополудни сели в поезд и ещё через четыре часа подъехали к Москве. Состав наш загнали в какой-то тупик, так что, на какой вокзал он должен был прибыть – я не знаю.
Ещё отчётливо помню, что, двигаясь от больницы к железной дороге, мы проезжали деревню Серово. Хорошо запомнил, потому что на Урале, рядом с моим родным селом была деревушка точно с таким же названием.
Вот и всё, что я помню. Заканчивая свои воспоминания, обращаюсь к вам с необычной, может быть, дерзкой просьбой: попробуйте разыскать М.Ч. Не представляю, через сколько лет вы найдёте этот свёрток, что за время тогда будет, какие настанут дни. Но, может быть, проникнуть в эти тайны станет менее опасно, чем сейчас. Ведь годы обязательно что-то меняют в нашей жизни и, в конечном счёте, всегда к лучшему…"
Записи Андрея Круглова закончились. Положив листок на стол, Николай откинулся на спинку стула и, прикрыв глаза, задумался.
"… Разыщите молодого человека, найдите М.Ч.…" Автор этих пожелтевших страниц, конечно же, не мог и представить, что послание его будет обнаружено через восемьдесят с лишним лет. Участников тех событий давно уж нет в живых. Как наверняка нет в живых и этого загадочного М.Ч.
Глава 3
Всё в найденной тетради вроде бы указывало на то, что под аббревиатурой М.Ч. был скрыт никто иной, как цесаревич Алексей. А девушка, упоминавшаяся в записях, скорее всего – его сестра Анастасия.
"Хотя не факт – засомневался в своих рассуждениях Николай, – там ещё, кажется, какой-то поварёнок был – ровесник Алексея. Его отправили к каким-то родственникам в центр России. Может, речь здесь о нём идёт".
Николай никогда всерьёз не интересовался судьбой своего именитого тёзки, но, само собой, кое-что всё же знал о печальной участи последнего Российского императора и его семьи. Насколько он помнил, по официальной версии, убиты были все узники Ипатьевского дома. Вроде бы, тому есть масса подтверждений. Проводилось не одно следствие, работало много частных исследователей. С другой стороны, Николай знал, что абсолютное большинство якобы чудесным образом спасшихся из царской семьи приходилось именно на Анастасию и Алексея. При этом он не припоминал, чтобы этот факт как-то с достаточной убедительностью объяснялся историками или писателями. Смешанные чувства овладевали Николаем. Его, конечно, очень заинтересовал рассказ Андрея Круглова. И обращение автора с просьбой разыскать молодого человека не оставило Николая равнодушным. В тоже время, он прекрасно понимал, что самостоятельно, в одиночку, никогда не сможет разобраться в этой, почти столетней давности истории. Всё надо было хорошенько обдумать, а уже потом принимать какое-то решение. Николай вдруг почувствовал необыкновенную усталость. Он перебрался на диван в гостиную. Укрылся лежавшим на нём большим шерстяным пледом и почти сразу заснул.
Проснулся он часа через четыре и, встав с дивана, почувствовал лёгкое головокружение и слабость. Николая слегка знобило, он пребывал в состоянии, которое можно было назвать одним словом – разбитость. Иначе говоря, ему было нехорошо. Он знал себя, и поэтому сразу понял, в чём дело. Лекарство было простое и проверенное. Пройдя на кухню и налив четверть стакана того же "яда", Николай одним глотком опорожнил гранёную ёмкость. Через несколько минут организм его заработал в нормальном режиме.
На столе всё так же лежали находки Николая: ученическая тетрадь с выглядывавшим уголком отдельного листа; револьвер с кучкой патронов и медальон с портретом женщины. Взяв в руки медальон, он вновь, но уже с большим интересом, стал рассматривать эту, безусловно, красивую женщину. Даже маленькое изображение одного её лица смогло передать необыкновенное величие, если не сказать царственность этой дамы. Но ведь так оно и было.
"Ваше Императорское Величество, или как Вы там назывались", – пробормотал в задумчивости Николай.
Продолжая держать драгоценность в руках, он, как смог запомнить, вновь прокрутил в голове историю, описанную в тетради. Почему-то Николай ни на йоту не сомневался в правдивости рассказа Андрея Круглова. Просто не видел причины, по которой бы тот вынужден был лгать или фантазировать. Ведь его дневник мог ещё сто лет лежать под полом в этом подвале, и всё бы так и осталось в тайне, и никто бы ничего так и не узнал.
"Так зачем ему врать?" – Сделал, как ему показалось, вполне логичный вывод Николай.
Он вдруг задумался над тем, на что, читая записи, поначалу особого внимания не обратил. Николай явственно осознал, что в этой истории вызвало у него ощущение какой-то недосказанности, неясности, особой таинственности. Да, конечно, это была зловещая фигура комиссара Ротенберга. Ведь всё действо, разворачивавшееся на глазах Андрея Круглова, так или иначе, было связано с этой мутной личностью.
Возможно, даже сам Андрей не понимал истинных целей "товарища Ротенберга". Вроде бы тот действовал по поручению советской власти, но в тоже время, явно преследовал какие – то свои, личные цели. И останавливаться в достижении этих целей чекист Ротенберг, похоже, не собирался, как и в выборе средств. Подтверждением этого, был факт загадочной гибели Михаила Попова и то, что сам Андрей Круглов, по всей видимости, так и не вернулся в последнюю комнату в подвале нынешнего Комитета после встречи с "товарищем Ротенбергом". Наверняка он разделил участь своего друга.
"Ну что ж, – подвёл итог своим размышлениям Николай – срочности в принятии каких-то решений или действий нет. Так что, надо всё ещё раз, на трезвую голову обдумать, взвесить и тогда уже на что-то решаться. "
На следующий день, в воскресенье Николай вновь взял в руки тетрадь Андрея Круглова и в очередной раз перечитал его записи. В общем-то, всё это время он мысленно возвращался к ним, ставя перед собой один лишь вопрос: что делать? А тут ещё этот наган с патронами, вообще уголовная статья. Здесь тоже не всё было так просто. Сначала он твёрдо решил избавиться от револьвера, но что-то, какая-то неведомая сила всё удерживала Николая от выполнения задуманного. Содержание воспоминаний Андрея Круглова заставляло осознавать: выполнение его просьбы – дело не только сложное, но и опасное, хотя, по идее, все лица, так или иначе причастные к этой истории, включая, разумеется, и чекиста Ротенберга, давно ушли в мир иной.
"Вот и получается – с одной стороны – на кой он тебе сдался, этот револьвер, лишняя головная боль и в перспективе – серьёзная проблема. А с другой стороны – вдруг да пригодится, мало ли, в какой ситуации придётся оказаться", – Николай сосредоточенно размышлял, автоматически потирая виски кончиками пальцев.
"Так что же делать? Искать этого полумифического Молодого Человека или выкинуть тетрадь в мусорное ведро и забыть о ней навсегда? Правда, можно ещё анонимно отправить записи Круглова в какой-нибудь музей, пусть учёные разбираются с этим делом. Хотя нет. Не будет там никто и ни с чем разбираться. Ведь существует давно определённая официальная версия событий лета восемнадцатого года в Екатеринбурге. Наверняка никто не захочет ставить её под сомнение, тем более пересматривать".
Сделав паузу в своих рассуждениях, Николай понял, что это, видимо, тот случай, когда слишком ясный ум только препятствует принятию правильных решений. Он переместился на кухню и, открыв один из настенных шкафчиков, достал бутылку своего любимого напитка, который ласково называл "Старик Кёниг" или просто "Старичок". Он, конечно, как истинно русский человек, принимал водку, но в принципе её не любил, считая напиток невкусным. Предпочтение отдавал коньяку, а также виски. "Старик Кёниг" был коньяком. Выпив, особо не смакуя, почти полбокала янтарного напитка, Николай закусил кусочком шоколада. В предвкушении расслабляющей истомы, он откинулся на спину мягкого фамильного стула и вытянул ноги. Теплота тут же начала разливаться по телу. За этот быстрый эффект он и отдавал предпочтение коньяку.
"И так, – вновь вернулся к своей проблеме Николай. – В любом случае, будет не лишне поближе познакомиться с тем, что известно и доступно широкой общественности о судьбе бывшего императора Николая Второго. Для начала надо поработать в какой-нибудь солидной библиотеке".
Николай не был авантюристичен по своей натуре. Больше того, он скорее был инертен и в меру ленив, но даже с его характером, последние годы рутинной работы в охране столь же бесцельное время препровождение в дни отдыха, так или иначе, вызывали у него накапливавшийся протест. Ведь он был человек далеко не глупый, в некоторых вопросах даже эрудированный, начитанный. А вынужден был фактически прозябать, не делая ничего полезного. И это в пятьдесят-то лет.
Одним словом, решение было принято. Он попробует как можно глубже изучить всё, связанное с трагической судьбой последнего Российского императора и его семьи, а при удаче, возможно, попробует что-нибудь узнать и о таинственном МЧ. Впервые за долгие годы Николай почувствовал овладевший им азарт и воодушевление. Он всё ещё полон сил и способен справиться с любой задачей. Довольный собственным решением, Николай пропустил ещё четверть бокальчика коньяку. Рассматривая в окно унылый пейзаж осеннего московского двора, он, как это иногда бывает, начал бубнить себе под нос, постоянно повторяя одну – единственную строчку из старой советской песни: "… и нам любое дело по плечу…"
Проснувшись на следующее утро непривычно поздно, Николай точно знал, чему посвятит этот понедельник 3 октября.
По-военному быстро приведя себя в порядок и позавтракав, уже через сорок минут он вышел из подъезда своего дома. Николай направился в библиотеку за новыми знаниями о старых делах, делах давно минувших дней. Ему посоветовал сосед по лестничной площадке, благообразного вида старичок – ученый, остановить свой выбор на библиотеке имени Рабиндраната Тагора. Она хоть и располагалась достаточно далеко, но была знаменита внушительным фондом. В ней можно было найти любую литературу и на любую тему.
Проехав пяток остановок на автобусе и прошагав ещё три квартала пешком, Николай оказался в районе, которого совершенно не знал. Маршрут, обрисованный соседом, закончился, но никакой библиотеки рядом не наблюдалось. Куда двигаться дальше, Николай выяснил у древней старушки, которой, по ходу дела, помог перейти через трамвайные пути на другую сторону улицы. При этом, услышав вопрос Николая, где найти требуемый храм культуры и науки, седовласая дама удивлённо взглянула на него и произнесла: "Неужели в век интернета кто-то ещё посещает библиотеки?" Николай, оценив тактичность говорившей, так и не понял: нотки были одобряющие или осуждающие? В любом случае, он задумался: "Во как, а у меня и компьютера-то нет. Надо решиться и завести".
По рекомендациям старушки он уже без труда добрался до искомого объекта. Старинное серое здание в два этажа располагалось в глубине парка, окруженного со всех сторон современными монолитными многоэтажками. Судя по всему, они стремительно наступали на этот замечательный парк, угрожая со временем поглотить не только его, но заодно и саму библиотеку.
Первым человеком, встретившим Николая в холле библиотеки, естественно, был охранник. "Ненамного моложе моей недавней собеседницы, – отметил про себя Николай. – Эх, кто только и что только в наше время не охраняет".
– Извиняюсь за нескромность, вы, наверное, у нас впервые? – Очень уважительно задал вопрос человек в форменной куртке.
– Да, впервые. А как вы, коллега, догадались?
Это "коллега" не вызвало у охранника никакой реакции. Николаю даже показалось, что мужчина вообще не совсем правильно истолковал это слово.
– Я тут, извиняюсь за нескромность, всех постоянных читателей в лицо знаю. Правда, их не шибко много и осталось, но трошки ещё есть. А вас, вот, не припоминаю. А библиотека у нас хорошая, – с гордостью продолжал он. – Многие тысячи книг охраняем… и выдаём, – закончил он после секундной паузы.
"Судя по всему, дедок-то не местный. Видимо, из провинции, вахтовым методом работает", – решил Николай.
Несмотря на странные обороты речи "коллега" оказался неплохо информированным и подробно объяснил Николаю, куда ему нужно двигаться дальше. Заплутать здесь действительно было где. Залы художественной, детской, научно – популярной литературы, публицистики, несколько читальных залов. Кроме того, различного рода служебные и подсобные помещения, и всё это на двух этажах не такого уж большого здания.
Что особенно удивило Николая, так это то, что, несмотря на достаточно ранний час, посетителей было не так уж мало. Как он заметил – самого разного возраста и социального статуса.
"Видимо, до полной компьютеризации ещё далеко, – подумал Николай, – ну, и слава Богу!"
Переступив порог зала политической и научно – популярной литературы, Николай невольно зажмурился и даже прикрыл глаза ладонью. Ослепляющий солнечный свет заливал всё помещение. Он проникал через высокие, узкие окна, скорее всего, выходившие на южную сторону.
Пока Николай беседовал с охранником и бродил по лабиринтам "Рабиндраната Тагора", погода резко поменялась. Облака, висевшие над городом ещё некоторое время назад, куда-то делись. На голубом осеннем небе не осталось ничего, кроме огненного солнечного диска.
"Скорее всего, ещё и похолодало, – мелькнуло в голове у Николая. – Но в целом – знак хороший, наверное, мне здесь повезёт".
Постепенно глаза его привыкли к яркому свету, и Николай смог оглядеться. В зале стояли длинные, традиционные для читалок всех стран, столы. Их было с десяток, и посетители сидели за ними лицом к окнам. А за их спинами, у стены, что было крайне необычно, располагалось сооружение сродни университетской кафедре. На постаменте из дерева стоял огромный резной стол, видимо, очень старинный, дубовый. За ним восседала солидная дама лет семидесяти. Определение "дама" самым точным образом характеризовало её облик. Она как бы шагнула в век сегодняшний из века позапрошлого. Совершенно седые, но не по возрасту густые волосы были уложены в высокую причёску, которая ей очень шла. Большие тёмные глаза и тонкий благородный нос дополнялись узкими, плотно сжатыми губами, делавшими её вид чуть надменным. Картину завершало чёрное глухое платье с белым кружевным воротничком и приличных размеров золотой православный крест на золотой же цепочке.
Николай понял, что дама, безусловно, является здесь старшей (он даже мгновенно окрестил её "заведующей кафедрой"). Поэтому он направился прямо к ней.
– Простите, молодой человек, – остановила его строго седовласая "завкафедрой", – у нас принято снимать верхнюю одежду. – При последних словах её рука с наманикюренными пальцами указала в сторону двери, где стояли три деревянные, по виду тоже старинные вешалки. Николай, извиняясь, кивнул головой и, вернувшись назад, повесил свою куртку рядом с одеждой других посетителей. Вновь приближаясь к даме, Николай невольно задержал свой взгляд то ли на золотом кресте, то ли на пышной груди, на которой этот крест покоился. И этот задержавшийся взгляд седовласая строгая дама не только заметила, но и истолковала по-своему. Она, вдруг улыбнувшись Николаю, что совершеннейшим образом её преобразило, превратив в добрую, радушную хозяйку.
– Здравствуйте, – почему-то почти шёпотом произнёс Николай.
– Доброе утро, – ответила дама. – Вернее, уже день, – поправилась она.
– Вы у нас, кажется, впервые? – Осведомилась она. – Я всех наших читателей знаю. Вас, по-моему, раньше видеть не приходилось.
Подтекст сказанного был явно укоряющий. По крайней мере, именно так это воспринял Николай.
