Масонская проза

скачать книгу бесплатно

Масонская проза
Редьярд Киплинг

Редьярд Киплинг хорошо известен российскому читателю, но мало кто знает, что большую роль в биографии и творчестве Киплинга играла его принадлежность к масонству. Кроме четырех рассказов о жизни масонской ложи «Вера и Труд» и судьбах ее братьев, на войне и после нее, из сборника «Дебет и кредит», сюда включены две иронические философские новеллы о приключениях персонажей христианской мифологии в годы мировых потрясений начала ХХ века.

Масонская проза

Редьярд Киплинг

Переводчик Евгений Кузьмишин

© Редьярд Киплинг, 2019

© Евгений Кузьмишин, перевод, 2019

ISBN 978-5-4474-0037-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

    Переводчик и составитель Е. Л. Кузьмишин
    Москва 2013

Неизвестный Киплинг

Редьярд Киплинг (1837 – 1936) очень хорошо известен российскому читателю, в первую очередь, как автор великолепных детских и «взрослых» произведений колониального жанра. Все читали или, по крайней мере, видели или слышали о «Маугли», других произведениях из «Книг джунглей» и «Сказок просто так», кое-кто читал его романы «Ким», «Свет погас» и сборник «Инвалид жизни», многим знакомы его эпические, героические или напротив – шуточные и написанные в фольклорном духе стихи.

Хорошо знают Киплинга как «певца колониализма», барда «бремени белого человека», бытописателя конфликта цивилизаций, своеобразного историософа и геополитика.

Многие ценят в нем страстного и мудрого поэта – последнего романтика в преддверии наступления крайне неромантической эпохи.

Но мало кто знает или помнит, что немалую роль в биографии и творчестве Киплинга играла его принадлежность к масонству – викторианскому, консервативному, клубному, типично английскому масонству, в котором он неизменно видел огромный потенциал именно как в острове сохранения братства и высокоученого диалога в надвигающемся кошмаре мировых потрясений ХХ века.

Большая часть жизни Киплинга была связана с журналистской и конторской работой в обширных в то время колониях Великобритании – в Индии и Южной Африке. В Ученики масонского Ордена он был посвящен в 20 лет 15 апреля 1886 г. в индийском Лахоре, переведен в степень Подмастерья 6 мая и возведен в степень Мастера – 6 декабря того же 1886 г. Это произошло в ложе «Надежда и Усердие» №782, где, по словам самого Киплинга, вместе с христианами-англичанами собирались местные индуисты и сикхи. Практически сразу Киплинг начал активно писать в масонских журналах Индии и Англии, стал заметным масонским автором, и к концу 1887 г. уже был членом организаций высших степеней – ложи Мастеров Метки и капитула Царского Свода, но что важнее всего – сначала ассоциированным, а затем полноправным членом и даже секретарем старейшей в мире исследовательской лондонской ложи «Quatuor Coronati» (Четверо венценосцев) , оплота масонской науки, объединяющего наиболее выдающихся масонских ученых.

Р. Киплинг занимал административные посты в Окружных великих ложах Пенджаба, а затем Бенгали, поскольку переехал в Аллахабад, где и издал свои первые сборники стихов и сказок, сразу завоевавшие популярность у читателей всех возрастов в колониях и метрополии. С 1890 г. он уже вел жизнь популярного писателя в Лондоне и участвовал в работе местных лож. Киплинг не разрывал связей с масонством всю свою жизнь – ее можно фактически месяц за месяцем проследить по отчетам о посещении им лож в Англии, Индии, Франции, Южной Африке, США, Германии и других странах. Он принимал участие в качестве журналиста в Первой мировой войне, оставил несколько сборников рассказов о ней, получил Нобелевскую премию по литературе, получил множество почетных титулов в масонских организациях всего мира и всего лишь за 10 дней до смерти был вынужден отказаться принять звание почетного председателя «Писательской ложи», потому что явно ощущал приближение смерти.

Среди «масонских» произведений Киплинга первое место занимают его героические баллады «Мой неотесанный камень», «Виндзорская вдова», «Ложа-мать», «Дворец» и другие, продолжающие, с одной стороны традицию масонских застольных песен, заложенную Р. Бернсом, а с другой стороны, воплощающие романтические идеалы В. Скотта. Особое место занимает чуть ни единственная получившая в мире известность повесть о масонстве и масонах «Человек, который мог бы стать королем», видимо, не в последнюю очередь потому, что она была гениально экранизирована с Ш. Коннери и М. Кейном в главных ролях.

Но в данном сборнике читателям предлагается впервые познакомиться с рассказами, написанными Р. Киплингом о масонстве и масонах Англии и ее колоний непосредственно после Первой мировой войны, а через речь героев – с их жизнью времен самой войны. Здесь отразились идеалы Киплинга (столь редко реализуемые в нашем мире) в том, что касается предназначения масонства, его роли духовного стержня и точки сборки для всех свободомыслящих людей добрых нравов и развитого ума. Киплинг вместе с читателем рыдает над искалеченными судьбами героев и жертв войны, воспевает их песней погребальной тризны и вместе с тем – эпическим гимном воскресения и возрождения к счастью.

Кроме четырех рассказов о быте масонской ложи «Вера и Труд» из сборника «Дебет и кредит», сюда включены и две иронические философские новеллы о быте персонажей христианской мифологии в годы мировых потрясений начала ХХ века.

Е. Л. Кузьмишин

Всё для братьев

Я зашел в зоомагазин купить себе канарейку, и там он впервые заговорил со мной и посоветовал взять птичку поскромнее оперением.

– Цвет – он от кормления зависит, – сказал он. – Если не знаете, чем кормить, он и сойдет весь. Уж извините, но я канарейками много занимаюсь. – И вышел. Я даже не успел поблагодарить его.

Это был человек средних лет с сединой в волосах и короткой темной бородкой, похожий на силигем-терьера в серебряных очках. Уж не вспомню почему, но я запомнил его лицо и голос, и поэтому, через несколько месяцев столкнувшись с ним на мостках, до отказа забитых членами клуба рыболовов, спускавшимися к Темзе, узнал его, обернулся и кивнул.

– Спасибо за совет, тогда, насчет канарейки, – сказал я. – Я им воспользовался.

– Правда? – радостно переспросил он через лежащую на плече удочку. – Отлично! – И толпа оттеснила его от меня.

Где-то через год я заглянул в табачную лавку прочистить намертво забившуюся трубку.

– Так-так-так! И как там ваша канарейка? – воскликнул человек за прилавком. Мы пожали друг другу руки и одновременно продолжили: – А как вас зовут?

Его звали Льюис Холройд Берджес из «Берджес и Сын», как я, наверное, уже прочел на вывеске, но сын погиб в Египте. Борода у него, казалось, еще почернела, а волосы еще побелели по сравнению с тем, что было, и глаза немного запали вглубь.

– Так-так-так, – продолжил он. – Надо же, один человек на миллион встречается снова и снова чудесным образом, а остальные вот не встречаются, да? (Потом он рассказал мне, что его сын Льюис погиб и почему его окрестили Льюисом.) Когда человек в годах, что ему остается? Не так и много. Разве что хобби. – Он перевел дыхание. – Мы рыбачили вместе. Ну и с канарейками то же самое. Мы их разводили по цветам, добивались темно-оранжевого окраса. Я потому с вами и заговорил тогда, если помните. Но я всех птичек распродал. Так-так-так. Ну что ж, давайте посмотрим, что у вас там с трубкой.

Он склонился над моей трубкой и приступил к работе уверенными движениями хирурга. В лавку зашел солдат, что-то сказал ему шепотом, выслушал ответ и вышел.

– Ко мне сейчас много солдат ходит, и кое-кто из них принадлежит к Цеху, – сказал мистер Берджес. – У меня сердце разрывается, когда приходится продавать им этот табак. С другой стороны, из пяти тысяч и один-то человек вряд ли по-настоящему знает толк в табаке. Бывает, что разбираются, да, но толка в нем не знают. Вот ваша трубка. Вы бы за ней получше ухаживали, чем раньше. Она того стоит. Во всяком деле нужна последовательность, нужен ритуал. Как будете мимо проходить, пожалуйста, заходите, всегда буду рад. У меня всегда найдется пара вещей, которые вам могут быть интересны.

Я вышел из магазина, и в груди у меня теплилось чувство, свойственное почти исключительно юности – чувство, что у меня появился друг. Не успел я отойти от двери и пары шагов, как меня окликнул инвалид, спросивший, где тут лавка Берджеса. Кажется, в округе это место пользовалось популярностью.

Потом я снова зашел туда, и еще раз, но только придя в третий раз, я узнал, что мистер Берджес владеет половиной «Экман и Пермит», процветающего предприятия по импорту сигар, перешедшей ему от дяди, чьи дети сейчас живут чуть ли не на Кромвель-роуд. Он сказал, что дядя был из биржевиков.

– А я по призванию лавочник, – продолжал он. – Мне нравится сам ритуал, нравится держать вещи в руках, продавать. Магазин всегда приносил какую-то прибыль, и мне нравится жить своим магазином.

Лавку открыл его дед в 1827 году, но тогда она была совсем другой. Полвека спустя сделали ремонт, и уже потом ничего не меняли. Бурые и красные банки для табака в листьях и пудре с коронами, клеймами и тисненными золотом названиями давно позабытых смесей, полированные табачные бочки «Ороноке», на которых сиживали завсегдатаи, темно-вишневый тяжелый деревянный прилавок, изящные полки, сигарные ящики с узорами, выложенными из тростника, мельхиоровые весы и голландские латунные пестики и секаторы, – настоящая сокровищница.

– А ведь смотрятся, да? – заметил он. – Вон та большая банка «Бристоля» – вообще единственная в своем роде, насколько я знаю. А вон те восемь баночек для нюхательного табака на третьей полке – это от Доллина, он работал у Уимбла в 40—е годы XVIII века – таких тоже больше не осталось. Вот скажите мне, кто еще из табачников помнит, что такое голландский табак от Романо? Или кто такие Шолтен и Джон Лейн? А вон там – табачная меленка времени Георга Первого, а там – Людовика Пятнадцатого. Да что это я? Тринадцатого, тринадцатого, конечно! В них растирали табак, чтобы получалась совсем мелкая, тончайшая нюхательная пудра. Без них в лавке во времена моего деда не обходились. А на кого все это оставить, ума не приложу – разве что отдать в Британский музей.

Свои трубки – жаль, что не каждый способен их оценить – свои удивительные трубки он хранил в комнате за лавкой, что послужило мне поводом познакомиться с его женой. Однажды утром я снова с завистью осматривал один из его сигарных шкафчиков жакарандового дерева с серебряными замочками и коваными ручками испанской работы, когда в дверь, нарушая нашу уютную идиллию, вошел раненный канадец.

– Ну так, – громко начал он. – Тут у вас верное место?

– Кто дал вам адрес? – спросил мистер Берджес.

– Один человек в Мессине. Но не в том дело. У меня ничего нет: ни дипломов, ни патентов, ничего. Понимаете, я остался ложе должен по взносам семнадцать долларов. Но тот человек в Мессине сказал, что здесь меня пустят и так.

– Ну да, пустят, – сказал мистер Берджес. – Мы собираемся сегодня в семь вечера…

Лицо у незнакомца вытянулось:

– Черт, я же в госпитале лежу, меня не выпустят.

– … А еще по вторникам и четвергам в три часа дня, – быстро добавил мистер Берджес. – Но вас сначала подвергнут опросу, конечно.

– Ну в этом-то, я думаю, не оплошаю, – раздался радостный ответ. – Ну, до вторника, значит. – И он, сияя, заковылял прочь.

– Кто это такой? – спросил я.

– Я его знаю не больше вашего. Просто судя по всему, он – брат. В Лондоне сейчас полно масонов. Так-так-так. Всем сейчас приходится несладко. Если зайдете вечерком на чай, я потом возьму вас с собой в ложу. Будет ложа наставления.

– С радостью. А что за ложа? – Ведь он до сих пор так и не назвал мне ее.

– «Вера и Труд» №5837, третья суббота каждого месяца. Вообще-то у нас официально собирают ложу наставления каждый четверг, но теперь мы собираемся все вместе почаще, потому что в городе очень много братьев, и у нас наплыв посетителей.

Тут в лавку зашел покупатель, и я оставил мистера Берджеса, и всю дорогу до дома меня не оставляли мысли о разнообразии его увлечений.

К чаю он разоделся как в церковь, и заменил очки в серебряной оправе золотым пенсне. Я мысленно возблагодарил небеса за то, что сообразил переодеться во что-то приличное.

– Да, Цех нам многое дает, – заявил он. – Любой ритуал укрепляет. У людей есть естественная потребность в ритуале. И когда все вокруг летит в тартарары, люди льнут к нему. Я терпеть не могу, если ритуал исполняют небрежно. Кстати, ты не против помочь при опросе, если сегодня будут посетители? Они наверняка будут путаться, но ведь дело не в букве, а в духе, который животворит. Посетителям сейчас уделяют очень много внимания: ты же видишь, сколько их теперь в Лондоне. А приходить им буквально некуда.

– Какой же ты милый! – сказала миссис Берджес, передавая мужу папку и футляр для фартука с инициалами.

– Ложа за углом, – продолжал он. – Только не возмущайся особо по поводу убранства. Там раньше был гараж.

Насколько можно было разобрать в этой унизительной темноте, мы прошли мимо конюшен и оказались во внутреннем дворике. Мистер Берджес неумолимо влек меня вперед, по пути беспрестанно извиняясь и оправдываясь за все, что мне предстояло претерпеть.

– Ты уж не жди… – продолжал он что-то говорить, когда мы наконец уперлись в дверь и, открыв ее, прошли в аккуратное преддверие, завешенное репродукциями картин на масонские темы. На почетных местах я увидел портреты Питера Гилкса и Бартона Уилсона – отцов системы Эмулейшен, а еще портрет Кристофера Рена работы Кнеллера, тот, где он изображен с вензелем Фитц-Джорджей и левой перевязью королевского герба; еще там был шарж Хогарта на Гилкса и его же издевательская «Ночь», а также галерея Великих Мастеров от Энтони Сэйера и по сей день, в симпатичных рамках.

– Это тоже твое хобби? – спросил я.

– Это – нет, – улыбнулся он. – За это надо благодарить брата Лемминга.

Он тут же и представил меня старшему партнеру «Лемминга и Ортона», чей грязный крошечный магазинчик и не найдешь, даже если захочешь, но чья слава и чьи слова зато бегут далеко впереди своих хозяев.

– Рамки в этих картинках – лучшая часть, – ответил на мои похвалы брат Лемминг. – В храме еще есть. Пойдем, посмотришь. Там у нас большой Дезагюлье висит, его у нас чуть в Айову не забрали.

В жизни своей я не видел лучше оборудованной ложи. От мозаичного пола до потолочного узора, от занавесей до колонн, от скамей до светильников, от Востока до небольшого резного возвышения для фисгармонии на Западе, – все было совершенно до мелочей, в деталях и в общем замысле. И я не стеснялся снова и снова говорить обо всем увиденном то, что думаю.

– Я же тебе говорил: я ритуалист, – сказал мистер Берджес. – Ты только посмотри на резные колосья на спинках кресел Стражей. Так в ложах раньше делали, пока мебельные фабриканты все не испортили. Я их десять лет назад раздобыл у Степни, вместе вот с этим молотком. – Молоток был старинный, из пожелтевшей слоновой кости, явно выпиленный целиком из одного большого бивня. – С Золотого Берега, – добавил он, – из полевой ложи, 1794 года. Видишь надпись?

– Если, конечно, не секрет… – начал я.

– Это всё нам влетело… – с расстановкой произнес брат Лемминг, заложив пальцы в проймы жилета, – в кругленькую сумму в 1906—м, когда мы приступили к строительству. А еще и подрядчик наш, брат Анструтер, по пути вышел из дела. К слову сказать, он мне клялся, что вон тот булыжник – это чистый каррерский мрамор. Я-то сам ничего в мраморе не понимаю. Ну а с начала войны мы сюда вкачали еще более кругленькую сумму, о да. Ну, а теперь нам пора в комнату для опросов, там уже братья собрались.

Он повел меня обратно, но не в преддверие, а в комнатку с ним рядом, разделенную перегородками, по виду напоминавшую исповедальню в католической церкви. (Потом мне рассказали, что это и была исповедальня, которую подобрали на свалке у церквушки близ Освестри.) В ней столпилось несколько человек в форме.

– Это только голова очереди, а хвост – в преддверии, – сказал офицер ложи.

Брат Берджес усадил меня в кабинку за перегородку, напоследок дав наказ:

– Ничему не удивляйся. Кто только ни приходит.

Это предупреждение было не лишним, потому что первым испытуемым для меня стал беглый пациент офицерского госпиталя на Пентонвилл-вей с перевязанной головой. Простыми словами, да еще и на шотландском диалекте, он осведомился у меня, не жду ли я слишком многого от человека, у которого осталось всего шесть зубов и половина нижней губы. В итоге мы сошлись на знаках. Потом был новозеландец из Таранаки. С ним все было наоборот, потому что у него была только одна рука, да и та на перевязи. Следующему – огромному старшине из тяжелой артиллерии – я не поверил, уж больно у него все от зубов отлетало, а поэтому перенаправил его к брату Леммингу в соседнюю кабинку, а уж там и выяснилось, что он был у себя в стране Бывшим Окружным Великим Офицером. Последний испытуемый, я думал, совсем сведет меня с ума. Он вообще ничего не помнил.

– Не твоя вина, – в конце концов пробормотал он. – Я б сам себя не впустил с такими ответами. Но вот тебе мое слово: если я вообще во что-то верил, то только вот в это. Ради Бога, дай мне посидеть в ложе, брат.

По окончании опроса офицер ложи обошел всех нас и раздал запоны – никакой бахромы, никаких серебряных нашлепок, лишь атлас с грубыми завязками с кистями и – если смог доказать свое право на них – с жестяными уровнями. Брат передо мной затягивал пояс на напряженно молчавшем человеке в гражданском с шевроном комиссованного.

– Во-о-от, так-то получше будет, – сказал он. Человек в гражданском кивнул.

– Вот ты где! А ну пошел вон! Ты же обещал! Ну-ка давай отсюда быстро! – воскликнул кто-то рядом и замахал руками ему перед забегавшими глазами.

– Да брось ты, пусть посидит, – вступился за комиссованного тот, кто повязывал ему запон, говоривший с сильным австралийским акцентом. – Ты ж видишь, как он обрадовался.

Судя по всему, это был тот контуженный, которого брат Лемминг все-таки пропустил под честное слово приятеля и – что подействовало на Лемминга больше – под угрозой немедленного припадка, чисто от расстройства. Тот радостно поспешил в зал собраний, явно привычный к обстановке.

Мы вошли внутрь, колонной по двое, по традиции, под звуки чудной музыки, исполнявшейся, как потом оказалось, на старинном и знаменитом в округе органе. Нас было не меньше пятидесяти, и потребовалось какое-то время, чтобы все расселись, особенно инвалиды, которых было не меньше дюжины – для них принесли и расставили шезлонги. Я сидел между одноногим капралом-военврачом и капитаном территориальных войск, который, по его словам «подрался с миной», чуть не разорвавшей его надвое.

– А недурно органист играет Баха, – заметил он. – Я бы с ним пообщался потом. Я же сам подрабатывал тапером.

– Я вас познакомлю после ложи, – сказал один из местных братьев с заднего ряда, грузный человек с окладистой бородой, как оказалось, окружной врач. – С кем же еще тут обсудить Баха? – И эти двое погрузились в рассуждения о музыке, которые для стороннего слушателя были ничем не понятнее тригонометрии.

В наше время ложа наставления – это, в основном, плац, полигон для упражнений в ритуале. В ней запрещено посвящать профанов и повышать заработную плату, можно только заслушивать зодческие работы и тренироваться в проведении ритуалов. Досточтимый брат Берджес, величественно восседавший на Соломоновом Престоле (впоследствии выяснилось, что его тоже подобрали где-то на свалке) , обратился к братьям-посетителям с кратким приветствием, сообщив, как их рады видеть здесь сейчас и всегда, а потом попросил их проголосовать, какую церемонию следует подвергнуть сегодня разбору. После объявления решения он спросил, не желает ли кто-нибудь из братьев-посетителей исполнить обязанности того или иного офицера. Они запротестовали, говоря, что все успели позабыть.

– Вот именно поэтому! – заключил брат Берджес под новые приглушенные бахораскаты органа. Мой капитан-музыкант вздохнул и заерзал на стуле.

– Минутку, Досточтимый сэр, – встал у меня за спиной грузный доктор. – Здесь у нас музыкант, нуждающийся в возможности приложить умение. Да вот только, – продолжил он менее высокопарно, – к органу ведут слишком крутые ступеньки.

– Сколько весит сей брат? – в высшей степени торжественно осведомился брат Берджес.

– Немногим более пятидесяти килограммов, – ответствовал брат. – Только утром взвешивался.

Бывший Окружной Великий Офицер, он же артиллерийский старшина, борцовской походкой пересек храм, взял этот куриный вес на руки и перенес на помост к органу, где тот уселся и, пока местный органист качал мехи, заиграл, внезапно захватив в плен души всех присутствующих и унеся их в самые небеса.

Когда посетителей наконец удалось заставить занять офицерские места, началась репетиция церемонии. Брат Берджес запретил членам ложи подсказывать. Посетители должны были делать сами абсолютно все, а потом у них отняли и последнюю надежду, отстранив от ритуала артиллерийского старшину как занимающего слишком высокое положение. Тут они совсем запутались. Одноногий справа от меня хохотнул.

– Нравится? – спросил у него врач.

– Нравится? Да я на седьмом небе! Надо же, снова в ложе, я даже начал всё вспоминать, глядя на то, где они допускают промашки. Веры во мне немного, но всю, что есть – я вынес из ложи. – Заметив меня, он покраснел, как бывает, когда понимаешь, что повторяешь одно и то же одному и тому же человеку несколько раз за вечер. – Да, скрытое аллегориями и раскрывающееся в символах, отцовство Бога при братстве людей, а какого черта еще человеку надо? – Он рассмеялся. – Глядите, глядите! Они ее всю запутали и узлами затянули. Я б и то лучше сделал, хотя у меня нога осталась во Франции. Да, теперь им, наверное, придется все сначала начинать.

Новый органист попробовал сгладить возникшую неловкость очередным прикосновением к нашим ушам ангельских крыльев.

А когда любительская труппа, краснея и пыхтя, все же закончила, она потребовала, чтобы братья местной ложи теперь показали им пример и проделали все сами с начала. Вот тогда я впервые и понял, что такое отточенный до мелочей в каждом слове и жесте ритуал. По окончании мы все зааплодировали, одноногий капрал – громче всех. Для всех это было настоящее откровение.

– Мы очень гордимся тем, как проводим ритуал, а сейчас у нас еще и отличная аудитория, – прокомментировал доктор.

Затем Мастер прочел небольшую лекцию о смысле некоторых символов и таблиц, изображения которых были в ложе. Тема была изрядно затасканная, но своим глубоким голосом он словно раскрывал ее заново.

– Удивительно, до чего живучи эти старые прописи, – пробормотал доктор.

– Это точно! – украдкой поддакнул одноногий одним углом рта, как школьник на уроке. – Но это те самые прописи, которые нам и в аду на шею навесят. Ты уж мне поверь. Я их в своей жизни столько порвал, что мне можно верить. Тс-с-с! – И он даже подался вперед, чтобы не упустить ни слова.

Между тем брат Берджес коснулся вопроса, который по-разному отражается в ритуале в разных ложах, и попросил братьев поучаствовать в обсуждении.

– Ну вот, например, на Ямайке, Досточтимый сэр… – начал один из посетителей и рассказал, как они делают это у себя в ложе. С разных сторон (и ложи, и мира) разные братья вставали и рассказывали, как принято у них, и когда разгорелась настоящая дискуссия, доктор тихонько передал нам сигареты.

– Вообще-то это нетерпимое нововведение, – пояснил он, обойдя наш ряд и садясь на свободное место капитана-органиста, – но разве может мужчина говорить и при этом не курить? К тому же это всего лишь ложа наставления.

– Да, я за один вечер узнал больше, чем за десять лет! – Одноногий на мгновение отвернулся от стоявшего в центре мрачного прапорщика в шпорах, который рублеными фразами излагал особенности голландского ритуала. Поднялся сизый дым, беседа оживилась, а орган с возвышения тихо благословлял нас всех.