Ким

скачать книгу бесплатно


– Как можно скорее. Я пойду по местам, где протекала жизнь Владыки, пока не дойду до Реки Стрелы. К тому же имеется бумага, где написаны часы отхода поездов, идущих на юг.

– А как насчет пищи? – Ламы, как правило, носят при себе добрый запас денег, но хранитель хотел знать об этом точнее.

– Во время путешествия я беру с собой чашу учителя для сбора подаяния. Да, как ходил он, так пойду и я, отказавшись от сытой монастырской жизни. Когда я покидал Горы, со мной был чела (ученик), который просил милостыню за меня, как того требует устав, но мы задержались в Кулу, он заболел лихорадкой и умер. Теперь у меня нет челы и я сам возьму чашу для сбора подаяний и этим дам возможность милосердным людям приобрести заслугу, – он храбро кивнул головой. Монастырские ученые не просят милостыни, но лама был необыкновенно одушевлен своей идеей.

– Да будет так, – улыбнулся хранитель. А теперь позволь и мне приобрести заслугу. Мы оба мастера – и ты, и я. Вот новая записная книжка на белой английской бумаге, вот отточенные карандаши – два и три, толстые и тонкие, все они хороши для писца. Теперь одолжи мне твои очки.

Хранитель посмотрел через них. Они были сильно поцарапаны, но почти соответствовали его собственным очкам, которые он вложил ламе в руку со словами:

– Надень-ка эти.

– Перышко! Прямо перышко на лице! – Старик в восторге обернулся, морща нос. – Я почти их не чувствую. И как ясно вижу!

– Они из билаура – хрусталя, и их нельзя поцарапать. Да помогут они тебе найти твою Реку, ибо они – твои.

– Я возьму их; и карандаши, и белую записную книжку, – сказал лама, – в знак дружбы между жрецом и жрецом, а теперь, – он порылся у себя за кушаком, отстегнул ажурный железный пенал и положил его на стол хранителя, – вот тебе мой пенал на память обо мне. Он старый, такой же старый, как и я.

Это был пенал старинной китайской работы из железа, плавленного забытым в наши дни способом, и коллекционерское сердце хранителя дрогнуло. Никакие уговоры не могли заставить ламу взять подарок обратно.

– Когда я вернусь, отыскав Реку, я принесу тебе рисованное изображение Падмы Самтхоры, подобное тем, которые я рисовал на шелку в монастыре. Да, и еще изображение Колеса Жизни, – он тихо рассмеялся, – ибо оба мы мастера – и ты, и я.

Хранителю хотелось удержать его. Мало теперь осталось на свете людей, владеющих этой тайной, умеющих рисовать кисточкой для письма канонические буддийские картины, которые, если можно так выразиться, наполовину написаны, наполовину нарисованы. Но лама вышел большими шагами с высоко поднятой головой и, ненадолго остановившись перед большой статуей Бодисатвы, изображенного в момент созерцания, протиснулся между турникетами.

Ким как тень шел следом за ним. Подслушанный разговор чрезвычайно его заинтересовал. Этот человек был для него чем-то совершенно новым, и он намеревался продолжать исследование: именно так он стал бы рассматривать новое здание или какое-нибудь необычное празднество в городе Лахоре. Лама был его находкой, и он собирался овладеть ею. Недаром мать Кима была ирландка!

Старик, остановившись у Зам-Замы, оглядывался кругом, пока глаза его не остановились на Киме. Паломническое вдохновение остыло в нем на некоторое время, и он чувствовал себя старым, одиноким и очень голодным.

– Не сиди под этой пушкой, – высокомерно произнес полицейский.

– Ху! Сова, – отпарировал Ким за ламу. – Сиди сам под пушкой, если тебе нравится. А ну-ка, скажи: когда ты украл туфли у молочницы, Данну?

Это было совершенно необоснованное, внезапно возникшее обвинение, но оно заставило умолкнуть Данну, знавшего, что пронзительный вопль Кима способен, если нужно, привлечь полчища скверных базарных мальчишек.

– Кому же ты поклонялся там, внутри? – ласково спросил Ким, садясь на корточки в тени подле ламы.

– Я никому не поклонялся, дитя. Я склонился перед Всесовершенным Законом.

Ким принял без смущения этого нового бога. Он уже знал целые десятки богов.

– А что ты собираешься делать?

– Просить милостыню. Я вспомнил сейчас, что давно уже ничего не ел и не пил. Как принято просить милостыню в этом городе? Молча, как у нас в Тибете, или вслух?

– Кто просит молча, подыхает молча, – процитировал Ким местную поговорку. Лама встал было, но опять опустился, вздыхая по своем ученике, умершем в далеком Кулу. Ким наблюдал за ним, склонив голову набок, внимательный и заинтересованный.

– Дай мне чашку. Я знаю жителей этого города – всех, подающих милостыню. Давай чашку, и я принесу ее полной. – Детски простодушно лама протянул ему чашку. – Отдыхай! Я людей знаю.

Он побежал к открытой лавке кунджри – женщины низкой касты, торгующей овощами. Лавка была поблизости от трамвайного круга на Моти-Базаре. Торговка издавна знала Кима.

– Ого, или ты стал йоги, что ходишь с чашкой для сбора подаяний? – воскликнула она.

– Нет, – гордо ответил Ким. – В городе появился новый жрец. Такого человека я еще не видывал.

– Старый жрец, что юный тигр, – сердито произнесла женщина. – Надоели мне новые жрецы! Они, как мухи, садятся на наши товары. Разве отец моего сына – источник милостыни, чтобы подавать всякому, кто попросит?

– Нет, – сказал Ким, – твой муж скорей яги (злонравный), чем йоги (святой), но это – новый жрец. Сахиб в Доме Чудес говорил с ним, как с братом. О мать моя, наполни мне эту чашку! Он ждет.

– Хороша чашка! Целая корзина величиной с коровье брюхо! Ты вежлив, как священный бык Шивы. Нынче утром он уже успел стащить большую часть лука из корзинки. А тебе я должна наполнить твою чашку. Вот он опять идет сюда.

Огромный мышиной масти брахманский бык этого квартала пробирался через многоцветную толпу с украденным пизангом, свисающим у него изо рта. Прекрасно осведомленный о своих привилегиях священного животного, он направился прямо к лавке, наклонил голову и, громко пыхтя, стал осматривать ряды корзин, выбирая пишу. Маленькая твердая пятка Кима взлетела вверх и ударила его по влажному сизому носу. Бык негодующе фыркнул и удалился по трамвайному пути; горб его дрожал от ярости.

– Вот видишь! Я сберег твоего товара на сумму втрое большую, чем будет стоить содержимое чашки. Ну, мать, немножко риса и поверх его сушеной рыбы, а также немножко овощной кари.

Из глубины лавки, где лежал мужчина, послышалось ворчание.

– Он прогнал быка, – вполголоса промолвила женщина. – Подавать бедным хорошо, – она взяла чашку и вернула ее наполненной горячим рисом.

– Мой йоги не корова, – важно сказал Ким, пальцами выкапывая ямку на вершине горки. – Я думаю, что немножко кари, жареная лепешка и кусок сухого варенья доставят ему удовольствие.

– Эта ямка величиной с твою голову, – с раздражением сказала женщина. Тем не менее она положила в нее хорошей, дымящейся овощной кари, пришлепнула ее сухой лепешкой, на лепешку положила кусок очищенного масла, а сбоку – кислого тамариндового варенья. Ким любовно глядел на свою ношу.

– Вот и ладно. Когда я буду на базаре, бык не посмеет подходить к этому дому. Он – дерзкий нищий.

– А ты? – рассмеялась женщина. – Но ты не должен дурно говорить о быках. Не ты ли сказал мне, что наступит день, когда Красный Бык придет с поля, чтобы помочь тебе? Теперь держи чашку прямо и попроси святого человека благословить меня. И еще: не знает ли он какого-нибудь лекарства от болезни глаз для моей дочери? Попроси его об этом, о Дружок Всего Мира.

Но Ким ускакал раньше, чем она успела окончить фразу. Он несся, увертываясь от бродячих собак и голодных приятелей.

– Вот как просим милостыню мы, знающие, как надо это делать, – гордо заявил он ламе, в удивлении глянувшему на содержимое чашки. – Теперь ешь, и я поем вместе с тобой. Эй, бхишти! – он окликнул водоноса, поливавшего кротоны у Музея. – Дай сюда воды. Нам, мужчинам, хочется пить.

– Нам, мужчинам! – рассмеялся бхиштш – Хватит ли на такую парочку одного кожаного мешка? Ну, пейте во имя Милосердного.

Он пустил тонкую струю на руки Кима, который пил, как туземцы, но лама счел нужным вытащить чашку из своих неисчислимых сборок и пить по уставу.

– Парадези (чужеземец), – объяснил Ким, после того как старик произнес что-то на незнакомом языке – очевидно, благословение.

Очень довольные, они вместе принялись за еду и очистили всю чашку для сбора подаяний. Потом лама, понюхав табаку из внушительной деревянной табакерки, начал перебирать четки и, в то время как тень от Зам-Замы все удлинялась, заснул легким старческим сном.

Ким побрел к ближайшей торговке табаком, бойкой молодой мусульманке, и выпросил у нее скверную сигару, какие сбывают студентам пенджабского университета, подражающим английским обычаям. Он закурил, уселся под дулом пушки и, опустив подбородок на колени, стал размышлять. Размышления его кончились тем, что он сорвался с места и бесшумно помчался к дровяному складу Нила-Рома.

Лама проснулся в тот час, когда в городе уже началась вечерняя жизнь, зажглись фонари и одетые в белое клерки и низшие служащие стали выходить из государственных учреждений. Ошеломленный, он огляделся кругом, но поблизости не было никого, кроме мальчика-индуса в грязной чалме и платье бланжевого цвета. Лама внезапно опустил голову на колени и застонал.

– Что это ты? – произнес мальчик, становясь перед ним. – Тебя ограбили?

Лама

– Мой новый чела (ученик) сбежал от меня, и я не знаю, где он.

– А кто он такой был, твой ученик?

– Это был мальчик, явившийся ко мне на место умершего в награду за ту заслугу, которую я приобрел, когда вон там поклонился Закону, – он указал на Музей. – Он пришел ко мне вывести меня на дорогу, которую я потерял. Он повел меня в Дом Чудес и словами своими побудил меня осмелиться и заговорить с Хранителем священных изображений, так что я получил утешение и ободрение. А когда я ослабел от голода, он просил милостыню за меня, как это делает чела для своего учителя. Неожиданно он был мне послан, и также неожиданно ушел. Я хотел учить его Закону по дороге в Бенарес.

Кима удивила эта речь, ибо он подслушал беседу в Музее и знал, что старик говорит правду, а туземцы редко позволяют себе это по отношению к незнакомцам.

– Но я вижу теперь, что он был послан недаром. Поэтому знаю, что найду Реку, которую ищу.

– Реку Стрелы? – спросил Ким с улыбкой превосходства.

– Неужто это новый посланец? – воскликнул лама. – Я никому не говорил о своих исканиях, кроме жреца священных изображений. Кто ты такой?

– Твой чела, – просто ответил Ким, сидя на корточках. – В жизни не видел я никого, похожего на тебя. Я пойду с тобой в Бенарес. И еще я думаю, что если такой старый человек, как ты, говорит правду первому встречному, значит, он сильно нуждается в ученике.

– Но Река, Река Стрелы?

– О, о ней я услышал, когда ты разговаривал с англичанином. Я лежал у двери.

Лама вздохнул.

– Я думал, что ты – дарованный мне проводник. Такие вещи случаются иногда, но я недостоин их. Так, значит, ты не знаешь, где Река?

– Ну, нет, – Ким в смущении рассмеялся. – Я иду искать Быка, Красного Быка на зеленом поле, который поможет мне.

Если у кого-нибудь из его приятелей был план, Ким, по-мальчишески, сейчас же выдумывал свой собственный и, тоже по-мальчишески, действительно думал иногда минут по двадцать об отцовских пророчествах.

– В чем поможет, дитя? – спросил лама.

– Бог знает, но так говорил мне отец. Я слышал, как ты рассказывал в Доме Чудес обо всех этих незнакомых и странных местах в Горах, а уж если такой старый человек, столь привыкший говорить правду, хочет искать какую-то реку, я подумал, что и мне нужно отправиться в путь. Если нам суждено найти их, мы их найдем, ты – свою реку, а я – моего Быка и мощные столпы и еще что-то, о чем я позабыл.

– Не столпы, а Колесо, от которого я освобожусь, – сказал лама.

– Это одно и то же. Может, они сделают меня царем, – промолвил Ким, безмятежно готовый принять все на свете.

– По дороге я научу тебя другим, лучшим желаниям, – наставительно сказал лама. – Идем в Бенарес.

– Только не ночью. Теперь воры разгуливают. Подожди до утра.

– Но тут негде спать. – Старик привык к порядку в своем монастыре и, хотя по уставу всегда спал на земле, все же предпочитал соблюдать приличия.

– Мы найдем хорошее помещение в Кашмирском караван-сарае, – сказал Ким, смеясь над его замешательством. – У меня есть там приятель. Пойдем!

Душные, людные базары сверкали огнями, когда путники пробирались через толпу, в которой смешались все племена Северной Индии, и лама двигался, словно во сне. Он впервые попал в большой промышленный город, и набитый людьми трамвай с непрестанно лязгающими буферами испугал его.

То подталкиваемый, то влекомый вперед, он подошел к высоким воротам Кашмирского караван-сарая, обширного квадратного двора, расположенного против вокзала и окруженного сводчатыми аркадами, где приставали верблюжьи и конские караваны на обратном пути из Центральной Азии. Тут встречались северяне всех племен. Они ухаживали за привязанными лошадьми и заставляли верблюдов опускаться на колени, грузили и разгружали тюки и узлы, при помощи скрипучих лебедок черпали из колодца воду для ужина, бросали охапки травы ржущим дикоглазым жеребцам, пинали ногой угрюмых караванных собак, расплачивались с погонщиками верблюдов, нанимали новых конюхов, ругались, кричали, спорили и торговались на битком набитом дворе. Аркады, на которые вели три-четыре каменных ступеньки, казались тихой пристанью вокруг этого бушующего моря. Большая часть их была сдана внаем купцам, подобно тому как мы сдаем арки виадуков. Промежутки между столбами были забраны кирпичом или досками, образуя комнаты, доступ в которые преграждался тяжелыми деревянными дверьми со сложными висячими замками туземного образца. Запертые двери указывали на то, что владелец комнаты в отсутствии, и дерзкие, иногда очень дерзкие надписи мелом или краской сообщали, куда он уехал. Например: «Лутфулла уехал в Курдистан». А внизу неуклюжие стихи: «О Аллах, позволивший вшам поселиться в халате кабульца, зачем позволил ты вше – Лутфулле жить так долго?»

Ким, охраняя ламу от возбужденных людей и возбужденных животных, прокрался вдоль аркад на дальний, ближайший к вокзалу, конец двора, где останавливался торговец лошадьми Махбуб Али, когда он приезжал из той таинственной страны, что лежит за Северными Перевалами.

Махбуб Али

Ким за свою короткую жизнь, особенно в период между десятым и тринадцатым годом, имел много дел с Махбубом, и рослый дородный афганец с крашеной в красную краску бородой (он был немолод и не хотел, чтобы видели его седину) знал цену мальчику, как источнику всяких сведений. Случалось, он поручал Киму следить за каким-нибудь человеком, не имевшим никакого отношения к лошадям: ходить за ним следом весь день и докладывать о всех лицах, с которыми он разговаривал. Вечером Ким давал отчет, а Махбуб слушал, не отвечая ни словом, ни движением. Ким знал, что тут замешаны какие-то интриги, но самое главное в них заключалось в том, чтобы ни слова не говорить об этом никому, кроме Махбуба, который угощал его роскошными обедами, прямо с жару принесенными из съестной лавочки, расположенной у входа в караван-сарай, а один раз даже выдал ему восемь ан деньгами.

– Он здесь, – произнес Ким, шлепая по носу норовистого верблюда. – Эй, Махбуб Али! – Он остановился у темной арки и скользнул за спину ошеломленного ламы.

Барышник лежал на паре шелковых ковровых седельных сумок, распустив широкий вышитый бухарский кушак, и лениво покуривал огромную серебряную хукку. Он чуть-чуть обернулся на окрик, но, увидев высокую безмолвную фигуру, рассмеялся.

– Аллах! Это лама! Красный лама! От Лахора до Перевалов далеко. Что ты здесь делаешь?

Лама машинально протянул чашку для сбора подаяний.

– Господне проклятие на всех неверных! – произнес Махбуб. – Я не подаю вшивому тибетцу; ступай и проси у моих балти, которые остались там, при верблюдах. Может, они и оценят твои благословения. Эй, конюхи, тут ваш земляк пришел. Узнайте, не голоден ли он.

Бритый, согбенный балти, состоявший при лошадях и считавшийся чем-то вроде буддиста низшего разряда, склонился перед духовным лицом и низким гортанным голосом пригласил святого человека присесть у костра, разведенного конюхами.

– Ступай! – сказал Ким, слегка подтолкнув ламу, и тот зашагал прочь, оставив Кима у входа на аркаду.

– Ступай! – произнес Махбуб Али, снова принимаясь за свою хукку. – Беги прочь, маленький индус. Господне проклятие на всех неверных! Проси у тех моих слуг, которые одной с тобой веры.

– Махараджа, – провизжал Ким индуистское обращение, от души забавляясь создавшимся положением. – Отец мой умер… мать моя умерла… желудок мой пуст.

– Попроси у моих слуг, которые при лошадях, говорю тебе. Среди моей челяди, наверное, найдутся индусы.

– О Махбуб Али, разве я индус? – воскликнул Ким по-английски. Купец не выразил удивления, но взглянул на мальчика из-под косматых бровей.

– Дружок Всего Мира, – произнес он, – что это значит?

– Ничего. Я теперь ученик этого святого, и мы вместе будем совершать паломничество… В Бенарес, как говорит он. Он совсем сумасшедший, а мне надоел Лахор. Мне хочется новой воды и нового воздуха.

– Но на кого ты работаешь? Зачем пришел ко мне? – в жестком голосе звучала подозрительность.

– К кому же мне еще идти? Денег у меня нет. Нехорошо быть без денег. Ты продашь офицерам много лошадей. Эти твои новые лошади очень хороши: я их видел. Дай мне рупию, Махбуб Али, а когда я разбогатею, я дам тебе вексель и заплачу.

– Хм, – произнес Махбуб Али, быстро соображая. – Ты до сих пор ни разу не солгал мне. Позови этого ламу, а сам отойди в сторону, в тень.

– О, показания наши совпадут, – смеясь промолвил Ким.

– Мы идем в Бенарес, – ответил лама, разобравшись, наконец, в потоке вопросов, заданных ему Махбубом Али. – Мальчик и я. Я иду искать некую Реку.

– Может, и так, а мальчик?

– Он мой ученик. Я думаю, он был послан, чтобы указать мне путь к этой Реке. Я сидел под пушкой, когда он внезапно появился. Такое случалось со счастливцами, которым было даровано руководство. Но я припоминаю теперь: он сказал, что принадлежит к этому миру, – он индус.

– А как его имя?

– Я об этом не спрашивал. Разве он не ученик мой?

– Его родина… племя… деревня? Кто он: мусульманин, сикх, индус, джайн? Низкой касты или высокой?

– К чему мне спрашивать? На Срединном Пути нет ни высоких, ни низких. Если он мой чела, возьмет ли кто-нибудь его от меня? Сможет ли взять? Ибо, знаешь ли, без него я не найду моей Реки, – он торжественно покачал головой.

– Никто его у тебя не возьмет. Ступай, посиди с моими балти, – сказал Махбуб Али, и лама удалился, успокоенный обещаниями.