Пушкин

скачать книгу бесплатно


Комната имела вид строгий. В ней не было лишних вещей и предметов, она действовала успокаивающе. Хозяина нельзя было назвать щеголем. Наряд его был изысканно-обдуман, гусарский мундир лежал на нем как изваянный.

Они молчали. Чаадаев смотрел на перстень, лежащий на столе отдельно, и вдруг смахнул его на пол.

– Когда в Риме продавали раба, – сказал он, глядя на удивление Пушкина, – вместо оков проводили мелом черту вокруг ноги ниже колена.

И так как удивление Пушкина не прошло, а росло, сказал серьезно:

– Я не ношу перстней. Они напоминают рабство… – и пояснил, кивнув на пол. – Этот мне навязал Молостов, за карточный долг.

Пушкин глядел на него не отрываясь. Сегодня он не узнавал его. Чаадаев нюхал хлеб, ломтик принесенный слугой к чаю, как знатоки нюхают вино, отличая лафит от шабли.

– Эти рабы, которые нам прислуживают, – сказал он, глядя вслед уходящему слуге (у него не было денщика), – эти рабы, разве не они составляют окружающий нас воздух? А хлеб? Самые борозды, которые в поте лица взрыли другие, пахотные рабы, разве это не та почва, которая всех нас носит?

Нисколько не повышая голоса, он продолжал:

– Вот заколдованный круг, и в нем все мы тонем. Друг мой, ты не узнаешь ни себя, ни стихов своих, когда мы вырвемся. Ты лучше всех понимаешь время, которое проходит, чувствуешь время, которое должно настать. И здесь самое главное предузнать миг, который все разрешит. Друг мой, все, чего ждем, настанет, потому что само время над этим трудится. Ты не был в Швейцарии. Я видел там свободных крестьян. Они ходят иначе. У них другая походка. Главное, что мешает всему, – заразительность рабства. Вплоть до Цезаря все им заражены.

Пушкин слушал Чаадаева, как всегда, всем существом.

– Дело за Брутом, – вдруг сказал он радостно.

Чаадаев примолк.

– Ты сегодня неспокоен. Друг мой, ты почувствуешь, что такое свобода, – сказал он спокойно. – Как ты будешь сразу создавать стихи! Рабство вдруг минет. Как? Но само собой. Рабство вдруг исчезнет. Так бывает. Так будет.

Он отшвырнул ногой брошенный перстень…

Прощаясь, обнял Пушкина.

У Василия Львовича Пушкина обедали московский почт-директор Булгаков и дальний родственник Алексей Михайлович Пушкин, известный острослов.

Когда подавали второе, Булгаков между прочими новостями сообщил:

– Только что получил весть из Петербурга: молодой Александр Пушкин приглашен был Милорадовичем и получил жестокую головомойку за какие-то стихи, а Пушкин будто бы ответил так: «Я эти стихи знаю, вашему сиятельству не солгали, они точно написаны Пушкиным, только не мною, а Василием Львовичем Пушкиным, дядею моим».

Василий Львович, как молнией оглушенный, растерянно стал поглядывать на обоих своих гостей и, наконец, сказал:

– Прежде всего я очень сомневаюсь, чтобы мой племянник мог сказать такую вещь, а… а если он это сделал, то надеюсь, граф Милорадович ему не поверил. Ведь меня все знают, я не либерален, меня знают и Дмитриев и Карамзин, я не пишу таких стихов.

Оба гостя тайно переглянулись.

– А «Опасный сосед»? – воскликнул Булгаков.

– Ну что сосед… Это только дурная шутка.

– Дурная – да! – важно кивнул Алексей Михайлович Пушкин. – Но-о – не шутка!..

Потрясенный Василий Львович, наконец, с трудом смог произнести:

– Я о нем ничего не знаю, и мы даже не переписываемся…

– Пушкин не появлялся? – заглянул кто-то в комнату и скрылся, не дождавшись ответа.

В комнате было накурено и чувствовалась та сосредоточенность, которая всегда бывает, когда люди заняты важным делом. Шла игра.

– Пушкин не появлялся, – пропел Каверин, сдавая карты. – Не появлялся Пушкин. Ах, Пушкин! Он не появлялся. Увы, увы! Уж этот Пушкин! Ах, этот Пушкин!

– Говорят, у Пушкина какие-то неприятности? – сказал один из играющих, принимая карты, и обратился к сидящему напротив полковнику. – Говорят, его вызывали к вашему шефу? Федор Николаевич, вы нас не просветите?

– Я думаю, все обойдется, – успокоил Глинка. – Что бы там ни говорили о Милорадовиче, но граф прежде всего рыцарь, хоть и не поэт. Его не понимают. Я встретил Пушкина на улице и посоветовал, не смущаясь, идти прямо к графу и положиться безусловно на благородство его души.

– Скоро с вами прощусь, – сказал Молостов, бледный, пасмурный гусар.

– Куда? Подожди до дежурства…

– Часа через три явился я к Милорадовичу, – продолжал Глинка, – только ступил на порог кабинета, граф (он лежал на своем зеленом диване, окутанный дорогими шалями) закричал мне навстречу: «Знаешь, душа моя (это его поговорка!), у меня сейчас был Пушкин! Мне ведь велено взять его и забрать все его бумаги: но я счел более деликатным (это тоже любимое его выражение) пригласить его к себе и уж от него самого вытребовать бумаги. Вот он и явился, очень спокоен, со светлым лицом, и когда я спросил его о бумагах, он отвечал: «Граф! все мои стихи сожжены – у меня ничего не найдется на квартире; но, если вам угодно, все найдется здесь (указал пальцем на свой лоб). Прикажите подать бумаги, я напишу все, что когда-либо написано мною (разумеется, кроме печатного) с отметкой, что мое и что разошлось под моим именем». Подали бумаги. Пушкин сел и писал, писал… и написал целую тетрадь… Вот она, полюбуйся!.. Завтра я отвезу ее государю. А знаешь ли? Пушкин пленил меня своим благородным тоном и манерою (это тоже его словцо) обхождения».

Молостов, понизив голос, хрипло сказал:

– Мне с вами не жить. Удаляюсь от приятных ваших мест. Перевожусь…

Зорю бьют. Рассветает. День еще не наступил.

Первый звук трубы, унылый, живой, и сразу потом – тонкий, точный, чистый, голосистый звук сигнального барабана.

Зорю бьют.

Вздрогнув, он выронил ветхий томик, который листал ночью.

Он прилег не раздеваясь.

Ночь прошла. Год прошел.

Зорю били. Четко, тонко, голосисто.

Дом еще спал. Внизу у родителей было тихо. Только доносился негромкий разговор прислуги. Слов разобрать было нельзя, старались говорить шепотом.

Он стоял у окна. Город еще не проснулся и был по-раннему пустынен, четок и точен.

Он смотрел в окно. Им овладело странное состояние, похожее на предчувствие.

Он не отрываясь смотрел в окно. На город. Словно старался его запомнить.

Милорадович рассказывал в театре:

– Ну вот, дело Пушкина и решено. Я вошел к государю, подал ему тетрадь и сказал: «Здесь все, что разбрелось в публике, но вам, Государь, лучше этого не читать!» Государь улыбнулся на мою заботливость. Потом я рассказал подробно, как у нас дело было. Государь слушал внимательно и, наконец, спросил: «А что ж ты сделал с автором?» – Я?.. Я объявил ему от имени Вашего Величества прощение!.. Тут мне показалось, что Государь слегка нахмурился. Помолчав немного, Государь с живостью сказал: «Не рано ли?!» Потом, еще подумав, прибавил: «Ну, коли уж так, то мы распорядимся иначе: снарядить Пушкина в дорогу, выдать ему прогоны и, с соответствующим чином и с соблюдением возможной благовидности, отправить его на службу на юг!» Вот как было дело… А знаете, Пушкин совершенно пленил меня своей благородной манерой обхождения…

Вяземский рассказывал:

– Между тем разнеслось по городу, что Пушкина берут и ссылают. Гнедич, с заплаканными глазами (я сам застал его в слезах) бросился к Оленину; Карамзин, как говорили, обратился к государыне; Чаадаев хлопотал у Васильчикова, и всякой старался замолвить слово за Пушкина. Но слова шли своею дорогою, а дело исполнялось буквально по решению…

Жуковский читал. Молча, жадно, лихорадочно.

– Ну как? Это можно выдержать?

– Подожди…

– Это не позорно? А? Нет, серьезно?

– Не мешай!

Жуковский читал, отмахиваясь, как от мухи, от назойливых вопросов Пушкина. Они переговаривались, находясь, один – в комнате, согнувшийся над тетрадью, румяный от возбуждения, другой – растянувшийся в плетеном кресле на веранде, обессиленный от ожидания.

– А может, не стоит читать, выбросить все к черту, всю эту мазню…

– Замолчи же!

Пушкин, наконец, замолчал, отстал.

Жуковский глотал страницу за страницей, иногда тихо вскрикивал от восхищения, иногда вставал с места, начал даже ходить по комнате, снова сел.

Дочитал. Шумно, стесненно вздохнул.

– Ты не… ты не знаешь… – не сразу произнес он, обернувшись к веранде.

Ответа не последовало. Жуковский поднялся и вышел на веранду.

Пушкин спал, откинув голову и свесив руки. Посасывал во сне, иногда удивленно вскидывал брови.

– Ты не знаешь, кто ты, – тихо сказал Жуковсковский. – Не ведаешь.

Он опустился на стул напротив и молча глядел в лицо спящего.

Это лицо было усталым и счастливым одновременно. Оно безмятежно, даже беспечно. Мгновенный сон владел им. Жуковский смотрел, не отрываясь, во взгляде его были нежность и изумление. Потом их сменила грусть. Относилась ли она к спящему, была ли это тревога за его судьбу, которой так непросто было распорядиться. Наверняка так. И в то же время это была грусть иного свойства, и обращена она была к себе.

Пушкин вздохнул и потянулся – долго, с наслаждением, сильно. По лицу его прошло движение, мягко полуоткрытый рот обозначился твердо, в лице происходили какие-то незаметные превращения, оно менялось, становилось другим. Приобретало новое выражение – казалось, сквозь юношеские черты на мгновение проступила, проглянула зрелость. Он снова вздохнул и сдвинул брови, казалось, им завладела какая-то мысль… И ощущение глубины и силы этой мысли поразило Жуковского.

Скрипело перо, ровный голос диктовал:

– Исполненный горестей в продолжении всего своего детства, молодой Пушкин оставил родительский дом, не испытывая сожаления. Лишенный сыновней привязанности, он мог иметь лишь одно чувство – страстное желание независимости. Этот ученик уже ранее проявил гениальность необыкновенную. Его ум вызывал удивление, но характер его, кажется, ускользнул от взора наставников. Он вступил в свет, сильный пламенным воображением, но слабый полным отсутствием тех внутренних чувств, которые служат заменою принципов, пока опыт не успеет дать нам истинного воспитания. Нет той крайности, в которую не впадал этот несчастный молодой человек, – как нет и того совершенства, которого не мог бы он достигнуть высоким превосходством своих дарований… Несколько поэтических пьес, в особенности же ода на вольность, обратили на Пушкина внимание правительства… Гг. Карамзин и Жуковский, осведомившись об опасностях, которым подвергся молодой поэт, поспешили предложить ему свои советы, привели его к признанию своих заблуждений и к тому, что он дал торжественное обещание отречься от них навсегда. Г. Пушкин кажется исправившимся, если верить его слезам и обещаниям. Отвечая на мольбы, император уполномочивает меня дать молодому Пушкину отпуск и рекомендовать его вам… Судьба его будет зависеть от успеха ваших добрых советов.