скачать книгу бесплатно
Зло
Эдуард Анатольевич Хруцкий
Июнь 1978 года. Из Ереванского государственного банка украдена крупная сумма денег и ценности. К расследованию резонансной кражи привлечены первые лица правоохранительных органов как Армянской ССР, так и всего Советского Союза. В ходе следственных действий выясняются подробности коррумпированных связей чиновников из партийной и советской «элиты» с уголовной средой. Главный герой романа вступает в вынужденную неравную схватку с уголовниками и их покровителями – партийными функционерами.
Эдуард Хруцкий
Зло
© Э. Хруцкий (наследники)
© ИП Воробьёв В.А.
© ООО ИД «СОЮЗ»
WWW.SOYUZ.RU
* * *
Памяти моего друга полковника Игоря Скорина посвящаю
Пролог
Москва. Сентябрь 1991 года
Не то чтобы он волновался, а просто было какое-то непонятное ощущение дискомфорта. И людей, сидящих с ним рядом в зале Кремлевского дворца, он никак не мог вспомнить. А как признаешь! У Белого дома, ночами, их было несколько тысяч. И он снимал у костров, на баррикадах, в переулках. Мелькали в визире камеры лица, плечи, поднятые руки. Он снимал и в самом Белом доме. Но там охотно становились под объектив «Бетакама», красиво и напыщенно говорили.
Вот и сейчас они все здесь: Александр Руцкой в генеральском мундире, многозначительный Михаил Полторанин и мрачный Хасбулатов, прищурившийся Бурбулис и щекастый Гайдар.
Новые вожди страны, уставшей от вождизма.
Внезапно все захлопали, и появился президент. Он был высокий, стройный, улыбающийся и, кажется, слегка поддатый. Президент оглядел зал и сказал:
– Спасибо вам.
Потом начали зачитывать список, и люди подходили, получали медали и цветы. И лица их были торжественны и прекрасны.
К президенту подошел Бурбулис и что-то прошептал ему на ухо.
– Я сейчас… вернусь, – сказал президент и быстро пошел к дверям.
Награды начал вручать Руцкой.
Наконец назвали его фамилию. Он подошел к вице-президенту, тот прикрепил к лацкану его пиджака медаль. Протянул удостоверение:
– Спасибо тебе, друг. Поздравляю с первой наградой свободной России.
Внезапно, как набат, из темноты, из прошлого вылез человек с цветами.
Он узнал его. На всю жизнь в памяти отпечатались это аскетическое лицо и тонкие губы монаха, бесцветные проницательные глаза. Когда-то он собирался убить его. И он понял, что ничего не изменилось, если Шорин стоит за спиной вице-президента.
Так и не взяв цветов, мимо растерявшегося Руцкого пошел к выходу сквозь строй безлико поганых чиновников и мордатых ребят из «девятки». Вышел на улицу. Моросил слабый дождь, на кремлевской брусчатке образовались лужи. Неловкими пальцами отстегнул медаль и бросил ее под ноги в воду, смял удостоверение и швырнул туда же. Теперь он знал твердо: власть не переменилась. Она просто выбросила вперед новых крикливых лидеров, оставив за их спиной чудовищный аппарат.
– Товарищ, товарищ! – окликнул его аккуратно подтянутый сержант из полка охраны и, наклонившись, поднял медаль и начал расправлять скомканное удостоверение. К нему подошел капитан, взял медаль. Прочитал в помятом удостоверении расплывшиеся буквы: «Ельцов Юрий Петрович».
Посмотрел в спину уходящему человеку, потом порвал удостоверение, а медаль вытер о китель и положил в карман.
Ельцов вышел из ворот Кремля, закурил и оглянулся. Кремль стоял незыблемо и державно. Красные стены его, как и много веков назад, плотно отделяли власть от народа.
Часть первая
Знал бы прикуп – жил бы в Сочи
Ереван. Май 1978 года
С балкона десятого этажа был виден белый город. Со стороны Севана на него надвигались набухшие тучи. Солнце, уходящее за горы, подсвечивало их, и они казались ржавыми. Ржавые тучи над белым городом.
– Красиво, – сказал гость и щелчком отправил окурок сигареты в воздух. – Красиво. – Он насмешливо посмотрел на хозяина. – Жаль, что ты, Жорик, не художник, сидел бы на балконе и рисовал, глядишь, и получился бы из тебя новый Левитан.
– У меня, Ястреб, голос сиплый. – Жора усмехнулся фиксатым ртом.
Усмешка сделала его хищным и злым.
– Голос! – Ястреб крутанул головой, достал новую сигарету, прикурил. Душистый дымок фирменного «Кента» поплыл по комнате. – Ну что, Жорик, подумал?
– Сука буду, не поднять мне этого дела.
– Ссучиться всегда успеешь. Ты же лучший вор в этом городе. Или теперь только разводками занимаешься?
– Конечно, на правиле мой авторитет высокий, дорогого стоит.
– Жорик, я из Москвы летел не для того, чтобы узнать, живешь ты по закону или завязал. Я для дела летел. И ты мне это дело поставишь.
– Ястреб, век свободы не видать…
– Кончай базар, Жорик. Иначе свободы больше никогда не увидишь.
– Я, Ястреб, слышал, что ты – человек авторитетный. Какой масти, не знаю, но за тебя самые козырные люди мазу держат. Но я – вор в законе, я всю Армению держу.
– Помолчи, вор в законе…
Ястреб подошел к серванту, забитому хрусталем, открыл дверцу, щелкнул ногтем по одному из разноцветных бокалов венецианского стекла. Бокал ответил ему мелодично и тонко.
Ястреб усмехнулся:
– Упаковался ты, Жорик, под завязку. Прямо секретарь ЦК. Конечно, от такой жизни неохота на дело идти. Но выхода у тебя нет.
– Это почему?
– А потому. – Ястреб достал из кейса, стоящего у дивана, полиэтиленовую папочку со спортивной эмблемой, вынул из нее большую фотографию.
– Это ты писал, вор в законе?
Жорик взял фотографию, и руки у него задрожали.
– Ты… легавый, ты… мент… – захрипел он.
– Не хрипи, падла. Рот твой ссученный. Витя Утюг во Владимирской крытке по сей день гадает, кто его после такого файного дела вложил. А как он узнает и по зонам ксивенку кинет? Понял теперь?
– Понял.
Жорик встал, подошел к шкафу, вынул золотой портсигар с неведомой монограммой, достал папиросу, закурил, затягиваясь часто и глубоко. По комнате поплыл сладковатый противный запах.
– Все дурь смолишь, – поморщился Ястреб.
Он стоял в проеме балконной двери. Высокий, уже погрузневший, в заграничном невесомом костюме, переливающемся в два цвета, американской рубашке с одноцветным галстуком. Из другой жизни пришел в квартиру вора в законе Жоры Ереванского этот человек. Из мира, где живут сильные люди, и играют они по другим правилам, в их колоде всегда пятьдесят два туза. И Жора, смоля папиросу с планом, понимал это, понимал, что ему придется ставить опасное дело.
Дурь прояснила мозг, и соображать он стал быстрее и лучше.
– Ястреб, я врубился. Зла на тебя у меня нет. Не знаю, кто за тобой стоит, но понимаю, что люди не простые. Я все могу сделать, кроме одного. Сейф. Ты же сказал: то, что нужно, находится в сейфе. А такой старый сундук вскрыть могут только два человека – Старик и Махаон.
– Все знаешь. Старика чучмеки замочили в Ташкенте.
– Ай-ай-ай, – удивился Жорик, – кто же руку поднял на такого человека?
– Бакланы, шныри подлючие.
– Мусульманы?
– Они.
– А ответ?
– Был. Черкас с них за всю масть получил. Где Махаон?
– Там, где его не достать. В Лабытнанги, на спеце.
– Пиши ему ксивенку. Только напомни такое, что вы оба знаете. Вы же с ним кенты.
– Уважаю я его.
– Вот и хорошо, пиши. Да жди его в гости.
– Неужели? – Жорик удивленно посмотрел на Ястреба.
– Мы все можем. И помни: те, кто с нами, живут богато и долго.
– Ты же знаешь меня.
– Поэтому и пришел. – Ястреб вынул из кейса двенадцать четвертаков. – Здесь шестьдесят кусков.
Жорик молча глядел на деньги.
– Четвертак тебе, четвертак Махаону и десять штук подсобникам. Но учти: в комнате той лежат деньги.
– Много?
– Ты о них забудь. Деньги те – госсобственность. А значит, смерть. Возьмешь хоть пачку – менты и чекисты по всей стране искать будут и найдут. До суда не доживешь – замочат. Это – деньги СССР.
– А коробка в сейфе?
– А ее никто искать не будет. Хозяина коробки на этой неделе к стенке прислонят. Ты его знаешь, распрекрасно знаешь, – Ястреб взял со стола газету, – ты же читал.
– Абалов!
– Ты же его собственность берешь, значит, ничью.
– Как же ты про сейф-то узнал?
Ястреб засмеялся:
– Пиши своему кенту, пиши.
Ямало-Ненецкий автономный округ. Поселок Лабытнанги. Учреждение 3678-С
Мишка Николаев, кликуха Махаон, вышел из здания промзоны. Бригаду увели в жилую зону, а он остался ждать сменщика, чтобы по счету передать ему сверла.
Одинокие прогулки из зоны в зону на спецрежиме удавалось получить не каждому. Это была привилегия авторитетных воров, живущих по закону. Мишка посмотрел на выцветшее небо, на солнце, похожее на горящий вполнакала фонарь, и закурил. Утомительное дело – полярный день, даже темнота, опускающаяся на тундру почти на восемь месяцев в году, не раздражала его так, как это непонятное время. Мишка курил, смотрел на солнце, вокруг которого образовался черный кантик, и на душе у него становилось муторно. Семь лет ему гнить на этой зоне. Бывает, происходит чудо и освобождают по двум третям. Но надеяться на это можно на любом другом режиме, только не в Лабытнанги. Отсюда даже в побег не уйдешь: тундра. Но о побеге Махаон не думал. Он всегда честно досиживал свой срок. Бегать и прятаться – не в его характере.
На вахте старшина Лазарев, старый вохровский волк, подавшийся на Север из Москвы за копейкой, за всякими там полярными и отдаленными надбавками, формально, с ленцой провел руками по бушлату и брюкам. Он знал, что такой авторитетный вор, как Николаев, ничего не понесет на себе. Если ему что и понадобится – другие пронесут.
– Я, земеля, дома был, – сказал старшина, – пивка в Сокольниках попил от пуза.
– Не трави душу, начальник.
– Ничего, Миша, семь лет – не вся жизнь. Не век тебе с номером на полосатке ходить. Откинешься.
– Спасибо на добром слове, начальник.
Махаон был опытным зэком, поэтому сразу же отогнал от себя мысли о Москве, пиве, Сокольниках и начал думать об ужине, о том, что удалось получить передачу от кентов, а завтра он сможет отовариться в ларьке, и о том, что скоро ляжет на вагонку и уснет до подъема.
В бараке они жили семьей. Пять московских воров и Леша Шмаль, мелкий фармазонщик, получивший всего три года. Ему бы сидеть где-нибудь под Калинином, но он втюхал фуфель дочери самого замминистра МВД. За два кольца с фальшивыми бриллиантами папаша распорядился отправить Лешу далеко на Север. Так Шмаль попал на особку. Парень он был свойский и веселый, жил по закону. Три года на этой зоне давали ему право войти в авторитет, и Леша это очень ценил.
А главное, он прекрасно играл на гитаре и пел.
Мишка вошел в барак, и сразу зазвенели струны, и Лешка пропел:
Звон проверок и шум лагерей
Никогда не забыть мне на свете,
Изо всех своих лучших друзей