скачать книгу бесплатно
Борис Христенко
Москва. 28 июня 1936
Списался я с товарищем и объявил, что оставляю САГУ и еду на работу в Казань. Шла весна 1936 года. Трудным было прощание с матерью. Она оставалась одна. На Вовку надежды мало, был он еще мал: всего четырнадцать лет.
Напоследок сказала мне мать:
– Нехорошо как-то получается. Неужели нельзя найти тебе работу здесь, в Ташкенте? В трудную минуту оставляешь меня одну.
Как мог, я успокоил мать. Знать бы, что это был наш последний разговор. Вечным упреком, теперь уже до могилы, смотрят на меня ее глаза, полные слез. Прости мне, моя дорогая мамочка, глупость мою и жестокость по отношению к тебе, любимой!
* * *
Сегодня 6 января 1992 года. День 100-летия со дня рождения моего отца. Глубокая ночь, но вдохновение, что пришло ко мне сейчас, нельзя оставить без внимания. Я, кажется, смогу на одном дыхании закончить начатую повесть об отце и, может быть, начать ту книгу о моей семье, которую продолжат мой сын, его дети, дети его детей. Мы не можем вырастить 500-летнюю сосну, но продолжить записки, начатые мной, должны, чтобы восстановилась прерванная связь поколений.
Слово об отце
О жестокости и дикости 1937 года написано достаточно. Расскажу только о судьбе кавэжединцев, к которым принадлежала наша семья. В Россию вернулось около 45 тысяч, если считать только работоспособных взрослых, а у каждого была семья, родители. Всего наберется около 150 тысяч. Всех пропустили через гигантскую мясорубку, рассчитанную на то, чтобы никто не остался живым. Тюрьмы, лагеря, ссылки, детские дома и приюты – все было «задействовано» и все отлично «работало». Потом, через 30 лет, те, кто случайно остался живым, и те, что умерли, были реабилитированы «ввиду отсутствия состава преступления» (!).
Как расправились с нашей семьей? Отца арестовали в июле 1937 года. Я приехал в Ташкент из Казани, еще не зная об этом. Дома застал одного Вовку. Обратил внимание, что вся комната до потолка завалена вещами. От брата узнал, что когда забирали отца, все его вещи сгрудили в нашу единственную комнату.
Отец
Ташкент. 1937
Развелась ли мать с отцом? Владимир ответить не мог.
А где она сейчас? На допросе, вызвали в НКВД. Но еще больше я удивился, когда через два часа после моего появления пришли и за мной. Вот так четко работала машина, в которой на ролях осведомителей были заняты тысячи людей. Кто-то из соседей доложил о моем приезде. Зачем меня вызывали, я догадался тогда, когда меня провели перед кабинетом следователя с открытой дверью. В кабинете лицом ко мне сидел отец. Он меня увидел, успел даже кивнуть мне.
Я остановился, но меня подтолкнули в спину, чтобы не задерживался, и выгнали из помещения. Вот и все. Для чего весь этот трюк был задуман, не понимаю до сих пор. Что-то хотел выжать из отца следователь-психолог? Или показать, что я тоже арестован? Не знаю.
Такой была моя последняя встреча с отцом. Навсегда запомнилось его спокойное лицо.
Вернулся я на Первомайскую, ждал мать до вечера. Она с допроса не вернулась. Взял у Вовки денег на обратную дорогу и в тот же вечер поездом поехал в Ашхабад. Думал встретить там друга по техникуму, который приехал вместе с нами из Харбина и был направлен работать в Ашхабад. Увы, его родители и он сам уже были «взяты». Под большим страхом об этом сказали мне соседи, тоже кавэжединцы, ожидавшие с минуты на минуту своей участи. Знали, что забирают всех. Семьями, подъездами, домами по специальным спискам. Никто не должен был остаться и уцелеть на воле.
Решил я в Ташкент не возвращаться. Пусть побегают за мной, я люблю приключения. В Казань мне все-таки надо было вернуться, забрать вещи. И пустился я в «вольные бега».
Мать арестовали весной 1938 года. Судили трибуналом. Отбыть свой срок «честно» не хватило у матери сил. Скосила ее пеллагра. Чтобы не увеличивать показатели смертности в ГУЛАГе, безнадежно больных «актируют», освобождают, чтобы они умирали на воле. Протянула наша мама до апреля 1946 года и умерла от истощения, слепая, одинокая, беспомощная.
У Владимира своя история. Забрали его разом с матерью. Посадили в следственный изолятор. По тем временам в камеру, рассчитанную на двадцать человек, заталкивали сто двадцать. А Вовке еще не было шестнадцати лет, и он «сломался». Элементарно сошел с ума.
Симуляция исключается: у тех врачей, что в тюрьмах, «дешевые» номера не проходят.
В конце 1937 года забрали соседей, живших рядом с мамой. Фамилия хозяина была Бударный. Поскольку забирали их всех сразу, они распорядились, чтобы их вещи и обстановку передали матери на ответственное хранение. Вместе с вещами отца в квартире образовался натуральный склад, повернуться было негде.
Тут на сцене появляется новая фигура – тетя Груня, сестра матери. Узнав, что отца посадили, она немедленно из Полтавы перебралась в Ташкент. Дождалась, когда посадили всех, и осталась хозяйкой всех вещей, оставленных двумя семьями. Покрутилась около года, дождалась, что Вовку, не вполне нормального, выпустили. Оформила опекунство над ним. Потом нашла мать где-то на пересылке и добилась от нее доверенности на все оставленное имущество, в том числе принадлежавшее Бударным. Быстренько организовала пару вместительных контейнеров и все добро вывезла в Полтаву. Вовка поехал с ней – куда ему деваться?
Мама
Ташкент. 1937
Брат Владимир
Ташкент. 1937
Много лет спустя на улице Первомайской рассказывали мне очевидцы про ловкость и изворотливость тети Груни. Захватив все наше и чужое добро, она день и ночь молилась своему Дьяволу, чтобы сдохли все, кому она должна. Как она надеялась!
Вернувшаяся в Ташкент полуживая и голодная мама не дождалась помощи от Груни, которая ждала ее смерти, чтобы остаться хозяйкой наших вещей. Сволочь, одним словом.
А так как я остался живым укором на ее совести, она в первый день нашей встречи накатала на меня «телегу» на имя начальника областного Управления внутренних дел: «Бежал из лагеря опасный человек…» Помотали мне нервы потом всякими проверками. Тогда это было просто. Удивительная старушенция! Исчадие ада под именем Агриппина Ивановна Коваль.
В 1941 году в Полтаву вошли немцы и хозяйничали там три года. Вовкин след потерялся.
Меня забрали 28 декабря 1937 года.
Так расправились с нашей семьей, подобрали подчистую.
Через сорок лет встретил я человека, который убедил меня, что Владимир жив, дал его адрес. Завязалась переписка. Мы готовились встретиться, но не успели. В 1981 году от сердечного приступа Владимир умер. Он похоронен в Америке, в городе Канзас-Сити, штат Миссури.
За окном рассвет, ночь воспоминаний кончилась. Наспех я рассказал историю жизни и смерти разных людей, когда-то носивших одну фамилию, живших одной семьей.
Фантазия
В голову пришла фантазия. В день своего 100-летия поднялся из праха отец и на правах старшего, как это всегда было, протянул руку к моим запискам: «А ну, сынку (переходил иногда он на родной украинский язык), покажи батьку, шо ты о его жизни намалював?»
Я смотрел бы, как он читает мои записки, следил за выражением его лица, угадывая те места, которые он одобряет или с которыми не согласен. Наблюдая за лицом читающего человека, многое можно понять. Уверен, что кое-чему он удивился бы. Что я сказал бы отцу?
Прости, отец! Я не хотел тебя обидеть, записал все так, как запомнил, как понимал тогда и как понимаю теперь. Оба мы взрослые люди. Я пережил тебя намного, но все равно признаю твое право старшего и за всех наших Христенков, которых ты знал, отчитался перед тобой. По счастливой случайности род наш не исчез.
Теперь пойдут новые Христенки, у них будет другая судьба. Жаль, что не все фантазии сбываются и такой разговор никогда не состоится.
Прощай, батя! Все, что мог, я сделал. Знать бы, где твоя могила, поехал бы обязательно поклониться твоему праху. Был ты простым человеком, не знаменитостью, не героем, в честь юбилеев со дня рождения которых устраивают торжества, так прими же первую часть этой повести как подарок к твоему 100-летию.
Историческая справка
Маньчжоу-Го (маньчжурское государство), марионеточное гос-во, созданное япон. империалистами на территории Сев. – Вост. Китая – Маньчжурии и существовавшее с марта 1932 по авг. 1945. Подвергалось колон. эксплуатации и использовалось в качестве военного плацдарма для агрессии против остальной территории Китая, СССР и МНР. Терр. М.-Г. – свыше 1 млн кв. км. Нас. ок. 30 млн человек. Столица г. Чанчунь, переименованный в Синьцзин («Новая столица»).
В ночь с 18 на 19 сент. 1931 Япония, провокационно обвинив китайцев в разрушении в р-не Шэньяна (Мукдена) полотна принадлежавшей ей Южно-Маньчжурской ж. д., ввела войска на терр. Сев. – Вост. Китая. Китайские войска, выполняя приказ гоминьдановского пр-ва, не оказали сопротивления. В результате Япония в течение нескольких месяцев почти беспрепятственно овладела территорией трех сев. – вост. провинций Китая (в 1934 также провинцией Жэхэ) и создала там марионеточную администрацию, к-рая провозгласила в марте 1932 создание «независимого» М.-Г. Верховным правителем («правителем-регентом») М.-Г. стал последний император Маньчжурской династии Цин (правила в Китае в 1644–1911; формальное отречение от престола – февр. 1912) Пу И, связанный с японской разведкой. 1 марта 1934 он был провозглашен императором М.-Г. Всеми делами М.-Г. фактически руководили япон. советники и чиновники, занимавшие большинство ответств. постов. Большую роль в идеологич. обработке населения играло созданное ими об-во Сехэхой (Общество согласия), усиленно пропагандировавшее идеи «великой миссии Японии в Азии». В М.-Г. был установлен военно-полицейский режим. За время оккупации Сев. – Вост. Китая япон. милитаристы увеличили численность части Квантунской армии, находящейся в М.-Г., с 12 тыс. до 780 тыс. чел. (армия марионеточного гос-ва была доведена до 170 тыс. чел.), создали систему укрепленных р-нов на границе с СССР, построили сеть стратегич. шоссейных и ж. д., аэродромов и др. воен. объектов. С территории М.-Г. Япония в течение 1933–39 неоднократно устраивала военные провокации против СССР и МНР, в том числе крупные провокации в 1938 в р-не оз. Хасан и в 1939 в р-не р. Халхин-Гол. Она грабила естеств. богатства Сев. – Вост. Китая, создала различные предприятия по добыче и переработке естеств. сырья, производству чугуна, стали, синтетич. топлива для своих военных нужд. Были введены система с.-х. поставок по низким ценам и трудовая повинность. Лучшие земли передавались япон. колонистам. Жестокая эксплуатация и полицейские порядки вызывали сопротивление со стороны местного населения. С 1932 действовали многочисленные партизан. отряды, к-рые в 1935 были объединены в Сев. – Вост. объединенную антияпонскую армию, возглавлявшуюся кит. коммунистами. Однако к 1941 большая часть партизан. отрядов была разгромлена японцами. В пограничных с Кореей р-нах действовали также корейские партиз. отряды.
В авг. 1945 на завершающем этапе 2-й Мировой войны 1939–45 Сев. – Вост. Китай был освобожден от япон. оккупантов Сов. Армией, что положило конец существованию М.-Г.
БСЭ, изд. 1974 года, том 15, с. 346
Часть вторая
Детство
Немовлятко
Так по-украински нежно называют грудных и еще не говорящих младенцев. Было такое время и у меня. Все, что происходило тогда, запомнилось по рассказам матери, которые она часто повторяла. Все происходило во Владивостоке. Родился я на Второй Речке. Несмотря на то что это большой район города, уточнить, где именно случились эти события, не составило большого труда. Высокое место, круто обрывающееся к железнодорожному депо и тем мастерским, где работал отец. Такое место в городе одно. Высота обрыва больше двадцати метров. Если смотреть сверху вниз, то множество железнодорожных путей кажутся паутинками, а проходящие там люди – ползающими букашками. Дощатые бараки, обмазанные глиной и побеленные известкой, стояли вдоль этого обрыва, отгороженные ветхим забором. Когда-то бараки выполняли роль казарм, поэтому в них разместили прибывший с Украины сводный железнодорожный батальон солдат. Семейных пар среди солдат не было, отец с матерью составляли исключение, из-за этого им на двоих выделили единственную в бараке кладовую-каптерку, имевшую четыре стены и запиравшуюся на замок дверь. Какой-то старшина распорядился, чтобы мать заведовала каптерским имуществом, поскольку живет на самом складе. И мама «забесплатно» исполняла такую должность. Становление советской власти во Владивостоке проходило мучительнее, чем во всей России. В военных делах мама не разбиралась, но рассказывала, с каким ужасом ждали в бараках очередной смены военных властей. Множество армий шаталось по городу, но самыми страшными были налеты разгромленных белых банд Колчака и мародеров из казачьих сотен атамана Семенова. Дальний Восток был их последней надеждой, и цеплялись они за нее всеми силами. Кстати, для справки, советская власть установилась во Владивостоке только в 1924 году.
Русский солдат – человек покладистый, и тяга к оседлости в нем сильна. Вскоре в бараке появились «временные» и «постоянные» жены, а там и первые младенцы не заставили себя ждать. Я родился одним из первых в 1919 году. Пока был один на всех, баловали меня все, кто чем мог. Постепенно я обнаглел и, заходя в любую комнату (барак поделили на комнаты ситцевыми занавесками), требовал себе угощения. Ходил голышом, без штанишек, и всем мои похождения нравились. Когда к двум годам на голове у меня появились белые вьющиеся кудри, ниспадающие до плеч, стал я похож на ангела с пасхальных открыток. С легкой руки бараковских женщин прозвали меня Ангелок. Так как я к этому времени выучил два слова «ням-ням», то в бараке так и говорили: «Не приходил еще Ангелок „ням-ням“?» Знали за мной еще одну страсть: где бы ни увидел кусок известки, подбирал и с великим наслаждением съедал его. С большим трудом в два с половиной года мама надела на меня штанишки, при этом приговаривала:
– Все ангелы ходят в штанишках!
Борис Христенко. Прошло трудных 76 лет, прежде чем Ангелок написал эту книгу
Владивосток. 1921
Владивосток. Американские солдаты на станции Вторая Речка
1918–1919
Иначе не уговорила бы, наверное. Упрямства уже в то время мне хватало. На фотографии, сделанной в три года, перед тем как сняли с меня ангельские кудри, есть в лице что-то вызывающее.
Был страшный случай, о котором даже много лет спустя мама вспоминала с дрожью в сердце.
Однажды днем пасшаяся на краю обрыва коза загремела с обрыва вниз (то ли оступилась, то ли под ней обрушился край земли). Насмерть, конечно. Хозяйка козы подняла истошный вой: по тем скудным временам потеря большая. Окружили ее сочувствующие бабы, стали успокаивать.
Я с мамой тоже был в этой куче. Захотелось мне узнать подробнее, как такое могло случиться? Ушел я из этой толкучки незаметно для мамы, пошел на край обрыва, раздвинул гнилые доски забора, а дальше уже пополз. Страшно все-таки. В это время мама хватилась меня и, дико вскрикнув, бросилась за мной, раскидала остатки забора и опустилась на землю почти без сил. Крикнуть боялась, чтобы не спугнуть, а достать меня рук не хватало. Поползла по-пластунски, молча. Боялась одного, что не выдержит край земли ее груза – ведь под козой обвалился. Доползла, схватила, и как добежала до бараков – не помнит. Долго душили ее слезы истерики, кругом толпились такие же перепуганные женщины, а я ходил рядом во всем своем ангельском великолепии и спрашивал: «Тетеньки, скажите, почему мама плачет?» Недели две меня из комнаты не выпускали на улицу. Через 70 лет я посетил эти места. Постоял на обрыве. Бараки за ветхостью снесли, кругом – современные пятиэтажки. По сгнившим кольям можно угадать место, где проходил тот забор на краю обрыва. Стоял и думал о матери, и показалось мне, что это она, красивая, молодая, двадцатилетняя, сейчас подбежит сюда и спасет своего «ангелочка» от смертельной опасности. Стоял, думал, а слезы душили меня так, что сопровождавшие меня товарищи из Дальневосточного политехнического института отошли в сторонку и замолчали. Мне казалось, что я действительно пришел на свидание со своей любимой мамочкой, что когда-то дала мне жизнь, выносила на своих руках, учила первым слогам мудрых слов и первым добрым поступкам. Я рыдал и не стеснялся своих слез. Боже мой! За всю жизнь я не сделал для матери ни одного доброго дела, не подал стакан воды, не поправил подушку под ее уставшей головой, не выполнил ни одной ее просьбы. Прости меня, родная, нас рано разлучили, и нет моей вины перед тобой. Но все же это – грех, который я стократно искупил в тяжких страданиях, пока не встретился с твоей тенью на этом обрыве.
Владивосток. Вид на Амурский залив и казармы Второй Речки
1918–1919
Обратно мы уходили молча. Понимая мое состояние, друзья не проронили ни слова. В этот день все деловые встречи были отменены.
Детство
Помню я себя очень рано, всегда удивлял родителей рассказами о запомнившихся мне деталях каких-то событий, когда мне было чуть больше трех лет. И сегодня то, что было со мной семьдесят с лишним лет назад, иногда вспоминается с невероятной четкостью. Наверное, это – качество многих детей, только не все на это обращают внимание. Полезно или нет готовить детей к школе в пять лет? На своем примере могу подтвердить: вреда не будет. Конечно, такое совпадение обстоятельств, какое навалилось на меня, в жизни встречается нечасто, но я не представляю себе, как сложилась бы моя жизнь, если бы вдруг не хватило тех нескольких месяцев, за которые я успел закончить техникум и получить диплом. Ведь я в 1935 году уже поступил в САГУ на химический факультет и до войны мог бы его закончить. Но все это с приставкой «если бы». Реальным был диплом техника. Только поэтому меня послали в Ленинград на годичные курсы осваивать контрольно-измерительные приборы (КИП) теплового контроля, чтобы потом работать в цехе КИП. Без техникума такой командировки не состоялось бы. Многое было бы невозможным без этого условия, а все началось именно с того, что отец в пять лет начал готовить меня к школе. Все, что делал отец, всегда отличалось оригинальностью. При моей подготовке он применил свой метод. Начинал вроде что-то показывать, на полдороге останавливался и задавал мне урок «от сих до сих на завтра». О том, чтобы не выполнить задание, не могло быть и речи, а как я выкручивался, его не интересовало. Мог только похвалить или поругать. Может быть, в этом перенапряжении и состояла главная прелесть его методики. Успешно выполненное задание наполняло меня гордостью, а невыполненное заставляло стыдиться. Рос я любознательным до крайности. Удивить меня чем-то было трудно; еще не дослушав, не досмотрев, недопоняв, я готовил вопрос: «А почему?» Если мне не могли объяснить, я пытался сам докопаться до истины. Иногда это плохо заканчивалось. Был у нас в доме будильник фирмы «Юнганс», исправно служил много лет. Пока жили на Пристани, гудок Механических мастерских будил весь дом, в будильнике большой надобности не было – о нем все в доме вроде забыли. Только я не мог успокоиться, сильно мне хотелось узнать, как он звонит, когда надо? Отверткой, плоскогубцами, мне кажется, я научился работать одновременно с ложкой. Разобрал я будильник, развинтил все, что можно, а собрать, конечно, не смог. Для шестилетнего ребенка это слишком. Переехали мы в Новый Город, здесь заводских гудков не было, и всем сразу понадобился будильник. Больше всех разозлился отец и крепко меня отлупил. Причем не за то, что я часы разобрал и не смог собрать, а за то, что не сказал об этом ему и пытался изуродованную вещь спрятать. В каждой такой лупке была своя мораль, а любопытство мое поощрялось. Научила меня мама читать по слогам и всячески поддерживала мой интерес к книгам, пока я сам не увлекся Фенимором Купером, Джеком Лондоном, Марком Твеном и многими другими писателями. Особенно поощрялось чтение русских классиков. Все сказки Пушкина я знал наизусть. За ними пошли Лермонтов, Тургенев, Некрасов. Все это пришлось по душе и сердцу десятилетнему человеку. Не было телевизоров, радио – не было ничего, что отвлекало бы. Как это здорово, как благодарен я родителям за то, что именно в этом возрасте они подарили мне то видение мира и ввели меня в ту философию, что проповедовалась лучшими представителями человечества во все времена!
Отец
Харбин. 1922
Мама
Фотография для документов на выезд в Харбин.
Владивосток. Лето 1922
Я не боюсь высокопарных слов. Все, что я постиг в книгах, все, что прочитал и осмыслил, что сформировало меня как человека, пришлось на детство и закончилось к пятнадцати годам. Вместе с героями книг я скитался в прериях, одолевал ледяные пустыни, пробирался в джунглях с мечом в руках. Первые уроки добра, благородства, уважения к старикам, справедливости и чести преподали мне умные, добрые книги. С тех пор живет во мне трепетное уважение к книге: увидев перегнутую, заломленную страницу, я испытываю физическую боль. Самое удивительное, что это чувство не покидало меня в дни жестоких испытаний, когда, казалось, жизнь уходит от меня, и было совсем не до книг.
В неполных шесть лет отвел меня отец в престижную по тем понятиям гимназию Андерса. Пришлось показывать все, на что я был способен. Приняли безоговорочно в первый класс. Запомнились первые учителя. Вечная им благодарность и уважение. Трудилась над нами Зинаида Ивановна Баталова, делала из нас «человеков», вела все предметы, кроме Закона Божьего, на который специально приглашали батюшку. Был такой урок – чистописание – очень трудный для меня, потому что я увереннее держал в руке молоток, чем ручку с пером. Знала Зинаида Ивановна, что я неплохо рисую, однажды подошла и сказала: «Не мучайся напрасно, рисуй эти буквы, ты ведь можешь их нарисовать по этим линейкам». Потом похвалила мои первые опыты, и, представьте себе, вдруг я стал чисто писать. Весь класс и родители удивились. Великое дело – первые педагоги в жизни ребенка. Почему я оказался в гимназии? Дело в том, что школ для советских детей на Пристани не было, а ездить в Новый Город одному малышу было трудно. Водить за руку, ездить на автобусах с двумя пересадками было некому. Так начиналась полная забот школьная жизнь. И все равно каждую свободную минуту я использовал на то, чтобы понаблюдать за жизнью китайцев, толкался на свадьбах, шел вместе с похоронными процессиями, останавливался возле харчевен, смотрел, как работают уличные торговцы, мог часами наблюдать, как ведут себя китайцы, разгружая баржи или на земляных работах. С детства я проникся глубоким уважением к безответным труженикам, рядовым китайцам, дружил с китайчатами и до сих пор кляну себя за то, что не выучил китайский язык.
Борис
Харбин. 1929
Гимназия пошла мне на пользу. Когда переехали мы в Новый Город и пошел я в нормальную школу для детей советских граждан, оказался я в числе твердых «хорошистов», а то, что я на два года младше всех, никого не касалось. Страдал я по другой причине: был слишком раскормлен, ухожен, с абсолютно круглой рожицей и ниже среднего роста. Тут же мне приклеили прозвище «Христос», так оно за мной всю школьную жизнь до окончания техникума тянулось. И снова встреча с хорошим педагогом. Был у нас преподаватель математики Иван Самсонович Забелин – вечная ему память и благодарность. Он не просто помог нам полюбить математику, он заставил нас полюбить сам процесс обучения, узнавания нового, постоянного удивления окружающему. В какой школе нет баловства? Какие школьники могут в перемену спокойно выйти в коридор, чтобы никого не зацепить, не толкнуть? И каким нужно пользоваться авторитетом, чтобы, только показавшись в конце коридора, сразу установить в нем тишину и порядок? Такой фигурой, наводившей трепет почитания, мгновенно останавливающей любое «свободомыслие», был директор школы Иннокентий Ильич Башмаков. Как ему удавалось завоевать уважение ребят? В этом – глубокий секрет педагогического мастерства. Он никогда не повышал голоса, никогда не грозил кому-либо исключением, говорил подчеркнуто тихо и уважительно. К каждому ребенку обращался на «вы». Был в нем какой-то секрет обаяния, что заставлял затихать самых буйных. Можно было бы назвать еще многих, оставивших след в моей памяти своей безупречной выдержкой, великолепным изложением знаний, образцом отношений между преподавателем и учащимся. Все вместе наши педагоги создавали тот неповторимый климат, когда сквозь буйство детских чувств и эмоций, шалостей и вольности появляется главное – желание учиться.
О том, как важен общий базовый фундамент среднего образования, я мог убедиться на своем примере. Знаний, полученных в школе и техникуме, мне хватило для того, чтобы много лет спустя успешно справиться с заочным высшим техническим образованием и даже выйти на защиту кандидатской диссертации. В связи с этим вспомнилась роль преподавателя, который вел у нас в техникуме курс неорганической химии. Это был очень интересный, эрудированный педагог. Его рассказы (именно рассказы, а не лекции) запомнились на всю жизнь. В сложные формулы и уравнения химических соединений он вкладывал какое-то человеческое содержание: трудно запоминающиеся символы оживали, а латинские названия легко усваивались. Когда в работе над диссертацией мне понадобились знания химии – в это трудно поверить, я не обращался к новым источникам, – хватило того, что вложил в меня в свое время преподаватель химии Лундстрем. Да, это был старший брат знаменитого у нас в России организатора и дирижера джазового оркестра, недавно отметившего свое 80-летие, Олега Лундстрема.
Первая любовь
Пришлось мне испытать это чувство в двенадцать лет. Не было в ней, избраннице моего сердца, ничего удивительного. Нормальная девчонка. Звали ее Валентина Мельник. Была она, естественно, старше меня на два года, как все остальные в группе. Выделялась среди других, подражавших моде и коротко стриженных, огромной косой, красиво уложенной венцом вокруг головки. Особое волнение вызывали хорошо обозначившаяся грудь и тонкий запах духов, которыми она уже пользовалась. Мы в это время переехали в Новый Город, а она жила в Чен-ян-хэ. Довольно большое расстояние от дома преодолевала сама, то есть была относительно самостоятельная и достаточно серьезная. Это была тема нашего первого разговора: как им там живется в том пригороде? С разговора все и началось. Понравились независимость суждений, нестандартность мыслей и необычайная аккуратность в делах учебных. Надо сказать, что к этому времени я успел начитаться Шопенгауэра и разделял его невысокое мнение о женщинах. В применении к нашим девчонкам хватало убедительных примеров, подтверждающих правоту философа. И вдруг такая неожиданная встреча, когда все не так, все по-другому. Теперь мне уже не хватало встреч с Валей, я готов был часами слушать ее рассуждения о жизни, о поступках взрослых. А когда совершенно случайно я вдруг касался ее груди, меня пробивало током, я забывал, о чем говорил, умолкал, пока она не выводила меня из оцепенения простым:
– Ну, что ты замолчал?
На переменках старался встретиться с нею, чтобы перекинуться словом. Писал ей записки, так как времени между уроками на обмен накопившимися чувствами не хватало. Скоро между нами появилась связная. Девчонка из ее группы Женя Лисицына взялась быть моим душеприказчиком. Записки я писал вечерами и ночами, тайком от родителей, следивших, чтобы я выполнял заданные на дом уроки. Какие уроки? Какие задания? С каждым днем я все глубже погружался в какой-то сон, где одной мечтой, од-ним желанием было скорее проснуться, скорее снова встретить ее, говорить, читать ее ответные записки, любоваться ею.
Первой тревогу забила моя мама. Я перестал есть, задерживался после уроков, когда провожал Валентину домой. Задумывался так, что не слышал, когда ко мне обращались. Существование потеряло для меня смысл, если в этот день я не встречался с Валей. Казалось мне, что в ее душе тоже проснулось ответное чувство – ее записки были полны прекрасных слов, рассуждений о любви, преданности, высоких моральных принципах. Мама пыталась расспросить меня, хотя все понимала без слов, отец одобрительно усмехался, братишка был еще мал, чтобы участвовать в обсуждении случившегося со мной. Все понимали, что я по-настоящему «болен» и лучше меня не трогать.
Конечно, в группе нашей моя «болезнь» стала предметом насмешек и розыгрышей, особенно когда одному из ребят удалось перехватить мою записку к Вале. Как обидно надо мной смеялись, какие только прозвища в мой адрес не придумывали! Я должен был все вытерпеть, тем более что накануне Валя первый раз за все время знакомства разрешила себя поцеловать и ответила мне поцелуем, не очень жарким, но запоминающимся. Сколько лет прошло с тех пор! Через какие испытания, душевные и физические, прошла моя жизнь! А радость от того первого поцелуя, безмерное счастье, которым он меня поднял над землей, жива по сей день.
Суд чести
История с перехваченной запиской имела продолжение. Я потребовал, чтобы тот, кто ее перехватил, вернул мне ее. Часть ребят в группе считала этот поступок некрасивым, оскорбительным. Другие считали, что не произошло ничего особенного и возвращать записку не обязательно. Предстояло разбирательство, «суд чести». Об этом стоит рассказать. Как завелся такой порядок, никто толком не знает. Говорят, что таким образом решались споры в кадетских корпусах. Может быть. Если большинство считает, что задета чья-то честь, обиженный вызывает обидчика на поединок, называется такая процедура «вызвать на „сачка“». Обычный кулачный бой, обставленный соответствующим ритуалом. Сначала оговариваются условия: «до первого синяка», «до первой крови» или «кто первый сдается». Затем приглашаются секунданты с каждой стороны, выбирают скрытое от посторонних место, обступают противников кружком, и начинается обычная драка, где можно действовать только кулаками. Нельзя хвататься за одежду, без подножек и всяких фокусов. Принял я все эти условия, насажал мне мой друг синяков, но мне удалось зацепить ему нос, показалась кровь. «Сачка» я выиграл, вместе с тем мне вернули записку, и моя честь была восстановлена. Вдуматься, так неплохой обычай разрешать споры между пацанами. Во всяком случае, никому в голову не могло прийти организовать драку, в которой несколько человек избивали бы одного.
Предательство
Угар, в котором я пребывал в дни своих ухаживаний за Валентиной Мельник, вдруг ослабел, когда мне несколько раз встретилась моя любовь в сопровождении Сережки Мостового. Этот парень из нашей группы был старше меня, спортивнее и интереснее, хотя начитанностью не блистал и особенных успехов школьных не имел. Он был на голову выше меня (малый рост всегда меня мучил), развязнее и смелее. Там, где я вздыхал, он, не сомневаюсь, действовал руками. То, о чем я и думать не смел в отношениях с девчонками, для него был пройденный этап. Наверное, моя инфантильность и целомудрие надоели Валентине, захотелось чего-то более ощутимого, чувственного, на грани дозволенного. На мои страстные записки она по-прежнему отвечала регулярно. Все мои упреки и подозрения в измене отрицала. Заметно изменилось поведение связной Жени Лисицыной, постоянно присутствовала в ней какая-то ухмылка. Однажды она сказала такое:
– Долго ты будешь строить из себя рыцаря? Действуй смелее: Валя вся измучилась с тобой!
Что мне делать, как себя вести, что сделать для Вали? Умом, мне кажется, я понимал, но практически был беспомощен и нелеп.
Как я страдал, как плакал по ночам, уткнувшись в подушку! Казалось мне, что жизнь потеряла смысл и жить больше незачем. Мама видела мои мучения, понимала их и, как могла, успокаивала меня. Отцу о моих страданиях она не говорила, не хотела, чтобы он подшучивал надо мной. Берегла меня от лишних переживаний. Как долго могло продолжаться такое состояние? Трудно сказать. Все разрешилось самым неожиданным образом. Как-то подошел Сергей Мостовой и сказал:
– Что, будем «сачка» гонять или сам отстанешь?
Я послал его подальше, но он не отставал и в довершение всего вытащил из кармана записку, написанную Валентиной.
– Смотри сюда, узнаёшь почерк?
Конечно, я узнал бы этот почерк из тысячи других. В глазах заскребло, предательские слезы готовы были обнаружить мою растерянность. Каким все же нежным и уязвимым я был!
– Хочешь почитать? – Мостовой не унимался.
– Хочу. – Еле выдавил я из себя эти слова. Я читал подлую записку сквозь слезы, которые меня буквально душили. Тем же знакомым, дорогим для меня почерком были написаны почти такие же слова, которые убедили меня в ее чувствах, которым я бесконечно верил, из-за которых страдал. Что со мной произошло? Может быть, я поседел в эти минуты, явно что-то оборвалось внутри. А Мостовой ждал ответа:
– Ну, как?
– Отстану.
Русские школьницы в Харбине
1929
