скачать книгу бесплатно
Бунт в женской школе – это худшее, что можно себе представить. Мисс Шру постоянно заглядывала в рот директрисе, но сейчас спрашивать совета всезнающей миссис Рэкхем было некогда, и она на свой страх и риск солгала, что мисс Хадсон нашла себе другое, более выгодное место, благо, что она сама не позволила себя провожать и оставила учениц в полной растерянности.
Кимберли, признаться, тоже струхнула. Привыкшая уважать только свои интересы, она не ожидала подобного всплеска недовольства, вызванного уходом ненавистной Гиены. Всего один намёк со стороны мисс Хадсон мог бы сильно осложнить Кимберли жизнь, но та, как обычно, была немногословна, и лишь благодаря её сдержанности мисс Шру удалось успокоить класс, потушив пожар на стадии загоревшейся спички.
Об истории с медальоном никто из девочек не знал. Что касается Имоджин, то эта тупица, к счастью, ни о чём не догадалась и, вновь увидев на шее Кимберли злополучную безделушку, подумала, что мисс Хадсон отвергла её подарок.
* * *
Гарриет не заметила, как ноги принесли её к зданию долговой тюрьмы Айронкросс. Когда-то это мрачное место казалось ей самым надёжным в мире – здесь она последний раз виделась с отцом. Она запомнила бесконечность чёрных сырых коридоров и родное, милое, как-то вдруг состарившееся лицо, перечёркнутое прутьями решетки. Всем нравятся хорошенькие разряженные пупсы, а некрасивый оборванный ребёнок стяжает в лучшем случае жалость, в худшем – неприязнь, и только для него Гарриет была принцессой. Он один смотрел на неё с любовью и восхищением, смотрел так, как никто уже никогда смотреть не будет.
Отец сказал ей, что нищета и зависимость иссушают душу, и люди мельчают, превращаются в гнид, совесть и гордость становятся для них непозволительной роскошью, но она должна поклясться, что с ней этого не произойдёт, и Гарриет поклялась, а ещё она пообещала ни при каких обстоятельствах не брать в долг и не воровать. Впоследствии она поняла, что отец с ней тогда прощался.
Месяцы, предшествующие аресту, они провели в скитаниях, непрестанно меняли квартиры. Сколько раз они шли так по Лондону, от жилья до жилья, усталый джентльмен за руку с неряшливой щуплой девочкой. Порой Гарриет казалось, что его неприкаянная душа по сей день витает среди лондонской сутолоки и толчеи, затерявшись в толпе неунывающих кокни. Должно быть, поэтому она любила пешие прогулки.
Ложась спать, они ставили свой саквояж рядом с кроватью, и наготове у них неизменно была крепкая верёвка – на случай, если их вновь выследят кредиторы или нагрянет полиция. Когда Гарриет смотрела вниз, ей становилось страшно, но она преодолевала страх и решительно отрывалась от подоконника, и им удавалось сбежать от преследователей и исчезнуть в паутине переулков, но до бесконечности так продолжаться не могло, и однажды она спустилась из окна прямо в руки полисмена…
Об окрестностях долговой тюрьмы Айронкросс шла дурная слава. Эти тёмные грязные улицы, вызывающие страх и отвращение у порядочных горожан, научили Гарриет никого не бояться и ниоткуда не ждать помощи. Она чертила классики и прыгала, толкая впереди себя битку, сделанную из коробки от ваксы, бегала взапуски с беспризорными мальчишками, гоняла голубей, сизых, словно одежда заключённых, и старалась не упускать из виду окованные железом ворота: отца выпустят, а она тут как тут, подбежит к нему и бросится на шею. Трудно было понять, чем Гарриет жила. Она не попрошайничала, она как будто выходила на охоту. Если кто-то из сорванцов начинал дразниться или кидать в неё комья грязи, она забавно огрызалась и становилась похожа на волчонка.
Гарриет ждала отца. Летом началась недобрая жара. Суховей поднимал облака серой пыли, а кучи мусора источали омерзительную гнилостную вонь. К концу июня прошёл слух, что в Айронкроссе – сыпной тиф, и окрестности тюрьмы опустели. Теперь здесь можно было увидеть лишь некрасивую девочку в обносках и стаю бродячих собак, держащих её за свою. Гарриет не боялась этих чудовищ, играла и возилась с ними так, будто это надушенные болонки, принимая их оскал за улыбку, а они, завидев её, радостно виляли репьястыми хвостами.
Однажды случилось нечто странное. Сынишка надзирателя, который имел обыкновение обстреливать её из рогатки наравне с голубями, выбежал к ней и сунул ей миску своей недоеденной похлёбки. Гарриет испугалась – с чего вдруг такая щедрость, ни подвох ли тут какой, а он отвёл глаза. Вскоре она узнала, что её отец умер, и его сбросили в общую яму для заразных. Собаки выли тогда вместе с ней.
Дальнейшая её жизнь представляла собой подобие чёрных тюремных коридоров. Гарриет не была ласкова и разговорчива, не умела подольститься и оценила сполна, как трудно оставаться верной данному слову. Более того, обещание не брать чужого сводило на нет её шансы выжить, но она его выполнила не благодаря чему-либо, а вопреки всему.
И что же, теперь она должна была обесчестить своё доброе имя, признав себя воровкой? Ни за что! Уж лучше быть гиеной, чем гнидой. Она стояла, отрешённо прислонившись к каменной стене, опустошённая и как будто обескровленная, и вдруг в её ладонь ткнулся чей-то влажный прохладный нос. Огромная бурая дворняга, задрав лохматую голову, пристально смотрела ей в лицо своими умными карими глазами. Неужели Гарриет узнал кто-то из четвероногих товарищей детства? Нет, не может быть, век бездомных в Лондоне недолог…
III
Мисс Хадсон ушла, и директриса облегчённо вздохнула и признала, что без неё всё же лучше. Сегодня у этой попрыгуньи на уме одно, а завтра кто знает, чего она надумает, ведь жалованье полторы сотни фунтов в год на дороге не валяется. Присутствие в школе этой девицы раздражало миссис Рэкхем. Её мучило назойливое видение коварной соперницы, готовящей дворцовый переворот. Не исключено, что Гарриет Хадсон могла бы в будущем позариться на выгодное место – место, удержаться на котором было главным смыслом жизни миссис Рэкхем все последние двадцать лет. Ей недавно исполнилось пятьдесят, но она намеревалась управлять гимназией до семидесяти, восьмидесяти и дальше, как получиться. Однако через несколько дней у неё наступило гадкое послевкусие. Если свою неприязнь к новой учительнице она объясняла её неясным происхождением, то чем объяснить начитанность и образованность мисс Хадсон, превосходное знание двух иностранных языков, латыни, алгебры, даже астрономии и политологии, которые в женских школах не преподают?
На своём месте – масляном, но горячем, как сковорода для выпекания гренок, – миссис Рэкхем смогла усидеть благодаря дипломатическому, как ей казалось, уму и осторожности, и уход мисс Хадсон оставил в её душе неприятный осадок. Кто всё же такая эта юная особа? Повадками своими она не похожа на безродную сироту. По представлениям мисс Рэкхем, повод для самомнения давали только деньги. Почему же неимущая учительница так независима? Кто её тайный покровитель и чего теперь от него ждать? Она довольно долго опасалась мести со стороны этого влиятельного господина и успокоилась, лишь когда прошёл слух, что мисс Хадсон видели греющейся возле уличного костра среди бродяг и проституток.
А Кимберли к тому времени уже и думать о ней забыла. Она хорошела, быстро росла, и мать не жалела средств на её наряды. Кимберли всё чаще грубила наставницам, всё высокомерней держалась с подругами – она знала себе цену. Может, её отец и был тираном, но оставил им с маменькой в наследство хорошую сумму, и с таким приданым Кимберли предстояло стать одной из самых завидных невест прихода.
Миссис Дженкинсон упивалась красотой дочери, и вдруг выяснилось, что ей и самой ещё под силу покорять сердца мужчин. Кимберли было пятнадцать лет, когда они пошли в оперу и повстречали там его. Он бесцеремонно направлял монокль на их ложу и улыбался обворожительной солнечной улыбкой – юный лорд Честертон, щёголь и красавец. Заметив это, они встрепенулись, приосанились и разом прекратили зевать. С трудом дождавшись антракта, лорд пришёл к ним в ложу – страсть служила оправданием его дерзости. Он влюбился с первого взгляда, влюбился без памяти, но, к недоумению и досаде Кимберли, не в мисс, а в миссис Дженкинсон. Он осыпал маменьку комплементами и даже экспромтом сочинил в её честь сонет. Правда, Кимберли показалось, что она его уже где-то слышала, хотя кто знает – стихи, посвящённые кому-то другому, все кажутся одинаковыми. Так начался их головокружительный роман.
Лорд Честертон был на редкость хорош собой и внимателен. Он присылал миссис Дженкинсон шикарные букеты, в результате грузная сорокалетняя дама вообразила себя юной барышней, а может, даже бабочкой. Она грохала по дому своим внушительным весом, рискуя проломить парадную лестницу, и часами торчала перед зеркалом, самозабвенно примеряя новые наряды, чересчур светлые и воздушные для её возраста и комплекции. Порой Кимберли не могла удержаться, чтобы, отклячив зад, не передразнить маменькину походку, и удивлялась на лорда – чего он только в ней нашёл, он же годился ей в сыновья!
Однажды они заехали за Кимберли в гимназию, и девочки решили, что симпатичный молодой человек в ландо – её кузен.
Прежде отношение миссис Дженкинсон к приятелям и знакомым всецело определялось количеством дифирамбов, прозвучавших в адрес дочери, но теперь всё изменилось: наглец не обращал на Кимберли никакого внимания, и маменьку это вполне устраивало. Она распевала дуэтом романсы в обществе своего пылкого поклонника, а Кимберли хмуро слонялась из комнаты в комнату – ей неприятен был разыгрывавшийся в гостиной фарс. Как-то раз лорд улучил всё же момент, подсел к ней на кушетку и спросил:
– Дорогая мисс Кимберли, почему вы всё время так грустны?
– Потому что кое-кто в доме мне наскучил.
– Вы недовольны кем-то из прислуги?
– Вы почти угадали.
– Нашли о чём тужить. Вы же сами говорили, что знаете тысячу способов избавиться от неугодных слуг, так что вам мешает пустить в ход какой-нибудь из них?
– Видите ли, мы прежде не держали шутов.
Лорд не понял намёка, а может быть, сделал вид, что не понял, и прихвастнул, будто бы тоже знает такой способ, правда, один, но он стоит её ста. Кимберли сделалось любопытно, и она попросила поделиться им с ней, но лорд отказался, заверив, что его надо не рассказывать, а показывать.
Вскоре маменька сообщила Кимберли об их помолвке, и та впервые пожалела о своём злоязычии. Мысль о том, что они могут пожениться, не приходила Кимберли в голову, и, хотя лорд плохо подходил на роль сурового отчима, тем не менее в доме он будет хозяином. Он же не держал на Кимберли обиды и пообещал стать для неё самым заботливым в мире отцом – вот уж точно, приют для умалишённых.
Миссис Дженкинсон рассчитывала на пышную свадьбу, но ей пришлось испытать небольшое разочарование. Лорд не торопился знакомить её со своей семьёй, так как опасался, что отец воспротивится их браку, сочтёт его неравным и неприличным. В сущности, он добрейший старикан, но упрям, как сотня ослов, немного занудлив и всецело пребывает во власти предубеждений. Тенёта предрассудков помешают ему правильно оценить выбор сына, ведь он не знаком с миссис Дженкинсон и не знает, какое она сокровище, какая необыкновенная у неё душа. Лорд настаивал на торжестве скромном и немноголюдном. Разумеется, всё тайное рано или поздно становится явным, но кто вправе посягать на узы законного брака, освящённого англиканской церковью? Их венчание, достойное страниц «Панча», состоялось в маленькой часовне на окраине Лондона. Обряд осуществил недавно рукоположенный викарий, закадычный друг лорда.
После свадьбы лорд переехал к ним в дом, но счёл его тесным, неудобным и заявил, что найдёт для семьи что-нибудь получше и в более аристократическом районе. И действительно, через пару месяцев он присмотрел премилый особнячок, правда, не до конца отделанный, но и это огромное везение: в Белгрейвии недвижимость разлетается одним махом ещё на стадии закладки фундамента. Он хотел немедленно оформить сделку, но какая досада – ему не хватило небольшой суммы. Не упускать же такой шанс! Когда он сообщил супруге, что уже определился с покупателем на её дом, – всё равно эту развалюху надо, пока не поздно, сбывать с рук, – та пришла в замешательство. Она вложила в его обустройство немало сил и денег и, признаться, не собиралась продавать. Дом был оснащён вентиляцией, верхним водоснабжением и прочими новомодными усовершенствованиями. В нём имелось две гостиных, столовая, несколько спален и просторная ванная комната, переделанная из кабинета покойного мужа. Кимберли эта затея не понравилась. Их дом был самым большим и красивым в приходе, и она любила его и гордилась им. Даже если он и кажется лорду неудобным, зачем его продавать? Не лучше ли оставить за ней в качестве приданого?
– Я удивляюсь, Кимберли, как низко вы себя цените, – сказал лорд.
И принялся уверять её, что такому бриллианту, как она, место не здесь, а в одном из кремовых особняков Белгрейвии, окружённом изумрудно-зелёными лужайками и цветущими клумбами. Её соседями должны быть особы королевских кровей, а не глупые расфуфыренные индюшки из нижней прослойки среднего класса. Она будет блистать в высшем свете.
Кимберли не нашлась, что возразить, и маменька дала молодому супругу добро на продажу дома. В их особняке не до конца настелили паркет, но лорд договорился с новыми хозяевами, что те позволят его семье задержаться здесь ещё на пару недель. Однажды вечером, когда лорд был в клубе, а мать с дочерью радостно собирали вещи и думали, как отпраздновать предстоящее новоселье, в дверь постучал мальчишка-посыльный и передал букет белых лилий – для мисс Кимберли.
– Наверняка этот бездельник что-то перепутал, – сказала маменька. – На самом деле мой дорогой Алекс решил сделать мне сюрприз. Он у меня неисправим – не может без сюрпризов. Обожаю лилии! Лилии – королевские цветы. (Подумаешь, Мария-Антуанетта).
Их едкий отвратительный запах быстро распространился по дому, так что у Кимберли разболелась голова, а лорд и вправду сделал отменный сюрприз, не придя ночевать. Он не появился и на следующий день, и маменька была безутешна. Прислуга успела обежать все окрестные лечебницы и морги, прежде чем обнаружилась пропажа шкатулки с драгоценностями, но Кимберли ещё не знала самого страшного – что их банковские счета пусты. Одурманенная молодостью и красотой лорда, миссис Дженкинсон была не в силах в чём-либо ему отказать и предоставила в его распоряжение все их средства, включая деньги, предназначенные Кимберли. Как она могла? Интересы Кимберли некому было защитить. Отец, составляя на смертном одре завещание, не назначил опекунов над дочерним имуществом, полагая, что лучше матери о ней не позаботится никто. В упоении собственным превосходством мужья часто воображают, будто знают своих благоверных как облупленных, а дети расплачиваются за их верблюжье самомнение порой слишком дорогой ценой.
Впоследствии выяснилось, что лорд Честертон, он же барон Олбени, маркиз де Вуаль и сын американского промышленника Зильбермана – брачный аферист, и ему были бы от всей души рады в Скотленд-ярде. Миссис Дженкинсон не первая почтенная вдова, пущенная по миру силами его чар, но в Англии, судя по всему, последняя. Соседский кучер видел, как этот алчный стервятник садился на пароход, отплывающий в Америку. Может, он просто решил похвастать своей осведомлённостью?
Кимберли не помнила отца и слышала о нём только то, что он был грубым животным, безбожно изменял супруге и за всё время не сделал ей ни одного подарка. Когда же родилась дочь, он отправился к известному ювелиру и заказал шикарную диадему, которая должна была украшать головку Кимберли на её первом балу. И вот теперь эта вещь окажется в каком-нибудь ломбарде Нью-Йорка или попадёт к скупщикам краденого…
В назначенный срок они вынуждены были покинуть родной дом – дом, где прошло детство Кимберли, где она сделала первые шаги, произнесла первое слово – назвала дурой горничную, чем чрезвычайно растрогала маменьку. Здесь миссис Дженкинсон стала горькой вдовой, после чего всецело посвятила себя воспитанию дочери и, судя по результатам, достигла больших успехов. Кимберли здесь дорог был каждый закуток, каждый переход, каждая мелочь, но этот дом уже принадлежал чужим людям, а они с матерью переехали в меблированные комнаты. Миссис Дженкинсон продавала столовое серебро, фарфор, мебель, и им удавалось пока держаться в своём приходе и даже создавать видимость благополучия, хотя добропорядочные обеспеченные семьи уже начали потихоньку вычёркивать их из списка друзей. Приглашения на званые обеды новоиспечённая леди Честертон больше не получала, и, даже встречаясь с ней в церкви, бывшие приятельницы вели себя холодно и надменно.
Кимберли заканчивала последний класс, благо, что обучение мать оплатила на год вперёд. Ей приходилось нелегко. Девочки радовались её беде, да и в подчёркнутом сочувствии наставниц она улавливала злое торжество, и тем не менее остаться после выпуска учительницей в гимназии Сент-Элизабет для неё было выходом.
Миссис Рэкхем наверняка пойдёт навстречу, ведь она сама столько раз награждала Кимберли похвальными листами и регулярно получала от маменьки ценные подарки. Однако и эти надежды не оправдались. Тяжёлый недуг, внезапно обрушившийся на миссис Рэкхем, вынудил её покинуть место, которым она так дорожила, а у новой директрисы было в изобилии своих безденежных племянниц и кузин.
Незадолго до выпускного бала на адрес гимназии пришло письмо из Америки – для миссис и мисс Дженкинсон. Соломенный лорд в издевательской форме сообщил своей незадачливой супруге, что поначалу и вправду был поражён стрелой Амура в самое сердце, но огонь любви померк, потом погас, остался лишь пепел, и её неземная красота и бесподобная ветвистая бородавка на носу уже не воспламеняют его чувств, – и он посоветовал ей впредь не обольщаться на предмет своей наружности. Тот же самый совет в пылу ссоры дала маменьке и Кимберли. Если бы она ему тогда вняла, трагедии не случилось бы. Далее лорд уличил её в том, что она вознамерилась завести себе живую игрушку и беззастенчиво пользоваться его молодостью, но не заметила, как ею самой воспользовались, и о перипетиях и горестях бедной юности она теперь сможет узнать из весьма близкого и достоверного источника, каковым будет её дочь. В конце имелась приписка для Кимберли. Лорд интересовался, как ей понравился его патентованный способ. Циничным своим посланием он окончательно сломил миссис Дженкинсон, которая действительно любила этого скверного испорченного юнца, любила и верила, что он отвечает ей взаимностью. На второй день, вернувшись из гимназии, Кимберли впервые почувствовала в квартире запах бренди…
Продажа вещей недолго помогала держаться на плаву, поскольку они таяли на глазах, к тому же получать за них удавалось гораздо меньше, чем хотелось бы. Скупщики – народ ушлый, они нюхом чуют безвыходное положение клиентов и прекрасно умеют им пользоваться, так что вскоре миссис Дженкинсон и Кимберли нечем стало платить за приличное жильё.
День, когда они перебрались в бедняцкий район, стал самым счастливым в жизни Имоджин, должно быть, поэтому она так суетилась, навязывая им свою помощь. Она навестила их потом только раз – заехала сообщить о недавней помолвке Мэри Ллойд с морским офицером, достоинства которого описала с таким воодушевлением, будто он посватался не к Цапле, а к ней самой. Напоследок эта потная жаба всё же не удержалась от соблазна побольнее пнуть Кимберли:
– Помнишь ту чертовку в дурацких башмаках, которую твоя маменька выжила из гимназии? Кто бы мог подумать, что она окажется права.
Кимберли тогда проплакала всю ночь, а утром, разбирая ящики с книгами, нашла в одном из них засохший букет белых лилий, очевидно засунутый туда второпях. Кимберли ненавидела эти цветы, более пригодные для кладбищ. Почему лорд, задумав погубить её будущее, выбрал именно их? Что это было – случайность, ехидный намёк или ритуал? Откуда в обаятельном улыбчивом юноше столько зла? Королевские цветы привели их в трущобы – какая жестокая шутка…
* * *
Благодаря старым связям и аттестату престижной гимназии Кимберли удалось устроиться гувернанткой в состоятельную и знатную семью. Конечно, она мечтала о другом, но всё же обстановка и уклад богатого дома были в любом случае для неё более привычными, нежели сырой, кишащий клопами полуподвал на Мейден-стрит. К тому же маменька всеми вечерами билась в истериках, кляла лорда словами, которым научилась у живущего по соседству извозчика, и пыталась утопить горе в крепких напитках. По странному курьёзу судьбы Кимберли оказалась именно в Белгрейвии, но совсем в ином качестве, так что кремовая штукатурка изысканных особняков и изумрудная зелень лужаек совсем не радовали её глаз, а, напротив, заставляли ещё острее почувствовать обиду на жизнь.
Что греха таить, Кимберли больно было видеть блеск и роскошь, которыми окружены леди высшего света, но в целом жила она неплохо, по крайней мере, любая неимущая девица ей бы позавидовала. Супруги Тиндэйл были безукоризненно вежливы в обхождении со слугами, не говоря уже о домашних учителях. Зная о несчастье, постигшем Кимберли, госпожа проявляла к ней особую доброту и снисходительность, так что та почти не ощущала тягот зависимого положения. В какой-то момент ей даже показалось, будто её жизнь налаживается. Пусть сценарий внезапно изменился, что с того? Для неё не всё ещё потеряно: она лишилась приданого, но красота осталась при ней и сослужит ей добрую службу.
Десятилетняя леди Стефани была истинным сокровищем – послушная, старательная, увлечённая идеей самосовершенствования, она привыкла много и серьёзно заниматься, так что другая наставница сочла бы за счастье работу с ней. Кимберли же не знала и не умела всего того, чему должна была её обучать, и прилежание леди Стефани принесло ей одни неприятности.
Госпожа быстро поняла, что мисс Дженкинсон не та, за кого её приняли изначально. Многочисленные похвальные листы и отличный аттестат гимназии не соответствовали действительности. Не желая брать грех на душу, леди Тиндэйл поручила заботам Кимберли младшую дочь, крошку Полин. Госпожа руководствовалась лучшими побуждениями: если бы она рассчитала Кимберли сразу, это сильно усложнило бы её дальнейшее устройство.
Кимберли же была оскорблена до глубины души. Подумать только: превратить лучшую ученицу гимназии Сент-Элизабет в бонну и заставить сморкать нос своей плаксивой, болезненной Полин! Такое унижение невозможно было простить, и в её душе затаилась глухая неприязнь. А тут ещё в доме появилась мисс Фогги, недавно закончившая католический пансион где-то в захолустье, – вылитая сушёная стрекоза. Она приехала в пальто, каких в Лондоне давным-давно не носят, да и рукава её жакета уходили корнями в позапрошлый сезон. Набожная заученная девица, жертва монастырского воспитания, сразу видно, что прескучная, и Кимберли была уверена, что маленькая леди Стефани её возненавидит, но куда там! Эта ходячая энциклопедия в огромных роговых очках так втёрлась в доверие к хозяйской дочке, что стала для неё авторитетом едва ли не большим, чем родная мать. Вот уж точно – долой папистов. В доме только и слышалось: «Как скажет мисс Фогги», «Пойду спрошу мисс Фогги», «Ах, как мисс Фогги пишет акварелью!», «Сколько стихов она знает наизусть!», «Какие аккуратные у неё стежки!»
У Кимберли в своё время перебывало гувернанток немерено. Тех, кто начинал донимать её уроками и правилами хорошего тона, миссис Дженкинсон сразу рассчитывала, но если какой-то из них чудом удавалось заинтересовать Кимберли и расположить к себе, маменька начинала ревновать. Она ни с кем не хотела делить любовь своего бриллианта, и гувернанток меняли одну на другую, пока не остановились на золотой средине, ничем не раздражавшей Кимберли, но и ничего для неё не значившей.
«Давай-давай, усердствуй, дорогуша, – ухмылялась Кимберли, – тебе это выйдет боком». Однако восторги леди Стефани по поводу мисс Фогги совсем не задевали хозяйку, и даже напротив, складывалось впечатление, будто происходящее её очень даже устраивает. Одним словом, в этом сумасшедшем доме всё было перевёрнуто с ног на голову. И почему Кимберли должен печалить их кавардак? Пусть живут, как хотят.
Возиться с Полин, приучать её к горшку и подтирать слюни было скучно и неинтересно, и Кимберли это быстро надоело. Ей больше нравилось читать книжки про любовь. Кимберли глотала их, как пилюли, а наглотавшись до одури, садилась у окна и принималась рыскать глазами по улице, высматривая молодых людей. Поначалу Полин ей мешала, капризничала и всюду лезла, и Кимберли мучилась с ней, пока не догадалась привязывать за ногу к решетчатому бортику кроватки. Но погорела она не на своих воспитательных находках.
Кимберли подвёл Шодерло де Лакло. Козни развратной французской парочки, главным развлечением которой было губить репутации великосветских дам, вскружили ей голову. Она прониклась духом интриг и даже возомнила себя героиней «Опасных связей». До тошноты безупречная леди Тиндэйл вполне подходила на роль её первой жертвы. Кимберли написала ей письмо от имени любовника, отнесла на почту и домой вернулась с такой коварной миной, что будь леди Тиндэйл хоть чуточку проницательней, то непременно заподозрила бы неладное.
Кимберли затаилась и стала выжидать. Меха её таланта должны были раздуть грандиозный скандал. Получив письмо, леди Тиндэйл, готовящаяся в третий раз стать матерью, была скорее удивлена, нежели напугана. Оно выдавало житейскую неопытность автора, низкую оценку по грамматике и чрезмерное увлечение любовными романами и вместо предполагаемых ссор вызвало в семье лишь недоумение. Господа долго размышляли, что бы это значило. Кимберли же вошла в раж и стала сочинять по три послания в неделю. Она макала перо в чернильницу, злорадно высунув кончик языка, и представляла, как будет смешно, когда старый лорд обвинит жену в супружеской неверности, и на неё обрушится лавина общественного осуждения и позора. Та же не могла понять, в чём дело, пока очередной черновик не был забыт Кимберли в кармане передника и обнаружен прачкой.
Литературные мистификации не довели Кимберли до добра – её рассчитали. Леди Тиндэйл и тут проявила великодушие. Когда первая волна гнева схлынула, она взяла себя в руки и скрепя сердце написала рекомендательное письмо, сухое и немногословное, но всё же дающее глупой девчонке второй шанс.
IV
Прошло двадцать лет после выпуска, и подопечные миссис Рэкхем превратились в матерей почтенных семейств, но сама она этого не увидела, поскольку давно упокоилась на погосте тихого ухоженного кладбища Вайтгейт. Среди нарядных учениц гимназии Сент-Элизабет не было и дочери Кимберли Дженкинсон, а появись она сама в родном приходе, едва ли кто-то из бывших одноклассниц узнал бы её, так сильно она изменилась. Некогда шикарные волосы поблёкли, взгляд утратил бриллиантовый блеск, а на впалых, раньше времени увядших щеках горели зловещие алые пятна – предвестники чахотки.
Все эти годы жизнь Кимберли представляла собой череду неудач и обид. Учениц она предпочитала распущенных и ленивых, но не оттого, что узнавала в их выходках порывы собственной достославной юности, а из куда более практических соображений. Поскольку научить таких детей всё равно ничему невозможно, то и с неё были взятки гладки. Правда, и относились они к ней соответственно, но выбора у неё не оставалось. Мать Кимберли не видела уже лет пять. Жалованья гувернантки едва хватало, чтобы сводить концы с концами, и она не собиралась тратить эти деньги на джин. Миссис Дженкинсон пала так низко, что Кимберли её стыдилась. Поводом для их окончательного разрыва стал серебряный медальон, последняя память об отце. Кимберли ни за что не хотела его продавать, даже когда было совсем голодно, и миссис Дженкинсон сняла его с дочерней шеи ночью и украдкой пропила. Кимберли проснулась утром и, не обнаружив ни матери, ни медальона, ужасно рассердилась. Она обежала весь квартал и наконец нашла миссис Дженкинсон крепко спящей в обнимку с садовой мусорницей. Больше Кимберли ни разу её не навестила и даже не знала, жива ли она ещё.
Кимберли старательно избегала улиц, связанных с её детством. Она боялась увидеть свой дом, боялась, что сердце её разорвётся, если она увидит на крыльце кого-то из новых хозяев. В душе он по-прежнему принадлежал ей. Он навсегда остался в той далёкой стране, где, должно быть, и сейчас лёгкая колибри, полная радужных надежд, примеряет кисейное платьице перед высоким, оправленным в позолоченную раму зеркалом или кружится по гостиной, почти не касаясь атласными туфельками начищенного паркета. Она часто думала о нём, вспоминая всё до мельчайших подробностей – от дверного молотка до витиеватого флюгера на коньке крыши, сделанного в виде петуха. Кто бы мог подумать, что однажды он повернёт клюв в сторону трущоб, и с того дня ветер её судьбы никогда больше не будет попутным.
Порой воспоминания приводили Кимберли к бессоннице, порой бессонница рождала воспоминания. Образы наставниц и одноклассниц являлись, как из тумана, и она слышала их голоса и аккорды фортепиано в бальном классе, ей виделись хлопья снега, кружащего им в такт за морозным стеклом в фиолетовых лондонских сумерках её двенадцатой зимы.
Порой она перебирала в уме гардероб своей ранней юности. Это были последние нарядные вещи Кимберли, наверное, потому они так запали ей в душу, и она вспоминала их фасон, цвет, даже запах, какой-то особенный, шоколадно-ванильный запах достатка и благополучия, в одночасье перебитый болезнетворным ароматом белых лилий. Подумать только, ведь в начале пути жизнь так улыбалась ей! Неужели это была улыбка гиены? Улыбка гиены, проступающая порой из сумрака дождливой лондонской ночи, врывающаяся в её беспокойные сны?
Кимберли просыпалась на сбитой простыне, и ей казалось, что в её сердце вливается что-то горячее – оно начинало часто и до боли сильно колотиться. Некрасивая учительница с горьким обжигающим взглядом врывалась в идиллию её детских воспоминаний, и она гадала, что же всё-таки с ней сталось. А ещё, оглядываясь назад, Кимберли удивлялась, почему мисс Хадсон перед уходом не выдала её одноклассницам. Терять ей всё равно уже было нечего, а посчитаться с Кимберли не составляло труда. Девочки много лет вспоминали мисс Хадсон добрым словом, и узнай они правду, ей пришлось бы несладко.
Что может быть хуже бунта в женской школе? Только одно – исподтишковая травля. Почему же мисс Хадсон не воспользовалась свой властью над их умами? Неужели простила? А может быть, отложила месть на потом? «Наш разговор ещё не окончен, Кимберли Дженкинсон!» Что она имела в виду? И её накрывала волна свинцового, суеверного страха.
Чем плачевней становилось положение Кимберли, тем ясней она слышала эту загадочную фразу. Ей с каждым годом всё труднее было найти новое место. В семьях надолго задерживаться не получалось: Кимберли стала кричать во сне, и хозяева под любым предлогом старались от неё избавиться, опасаясь, что она не в себе. Она интересовалась жизнью ночлежек и работных домов уже не из праздного любопытства. Кимберли была немало наслышана о царящих там порядках и боялась нарваться на мисс Хадсон, боялась её острых клыков. Если в престижной гимназии Гиена обрела почитательниц, что говорить об этих жутких заведениях, где ей самое место? Бездомные озлобленные девки во главе с черноволосой фурией расправятся с ней всей толпой, непременно так оно и будет.
Кимберли пыталась утешать себя мыслью, что ночлежек в Лондоне много, и вероятность повстречать там старых знакомых невелика. Она неоднократно практиковала жить в долг, а потом сбегать из гостиницы чёрным ходом или вылезать в окно. Иногда она ночевала прямо на улице, притулившись на чужом крыльце, только бы не оказаться во власти мисс Хадсон.
Порой Кимберли начинала лихорадочно приводить доводы в своё оправдание: что она была тогда маленькой и глупой, а нерадивые взрослые, преследуя корыстные цели, раззадорили её безмерными похвалами, но она же в этом не виновата. В любом случае, она вела себя не хуже многих. Эфемерные создания с их бантиками и кудряшками ещё не на такое способны. Они не ведают, что творят, а потом, превратившись в почтенных дам, организуют музыкальные вечера в пользу приютов и лечебниц, а воспоминания о своих детских художествах заталкивают на дальние запылённые полки и по возможности стараются не трогать – хорошо пристроились, и почему-то одна Кимберли должна платить за них такую цену. Неужели она не заслужила снисхождения, и её нельзя было простить, сделав скидку на нежный возраст? Впрочем, мисс Хадсон, похоже, именно так и поступила… Но что тогда значила фраза, брошенная ею на прощание?
Последний раз Кимберли искала место особенно долго и сразу же его потеряла по досадной причине. Не успела она приступить к выполнению своих обязанностей, как подхватила инфлюэнцу со всеми прилагающимися к ней неприятностями, как то кашель и насморк. Кимберли со слезами на глазах умоляла хозяйку не рассчитывать её, а дать хотя бы пару недель на выздоровление, разумеется, без оплаты. Она вообще-то крепкая и сильная и души не чает в детях, она быстро встанет на ноги и оправдает эту милость безупречной работой, но в ответ услышала:
– Вас брали сюда заботиться о малютках, а не поправлять здоровье. И вообще, мой дом не Брайтонский курорт и не богадельня, посему я прошу в скорейшие сроки его покинуть.
Её рослые, резвые «малютки», которых Кимберли две недели ублажала и развлекала, не щадя сил, прыснули со смеху и убежали играть, даже не попрощавшись, не помахав ей вслед. Конечно, почему они должны утруждать себя, говоря какой-то там мисс Дженкинсон «до свидания»?
Обстоятельства загнали Кимберли в угол: она оказалась на улице, одна-одинёшенька, с жаром и без единого пенни в кармане. Едва ли она осталась бы в живых, если бы не «Общество взаимопомощи» и недавно открытая им благотворительная гостиница, в которой безработные гувернантки получали бесплатный ночлег и миску горячей похлёбки на обед.
Кимберли жадно съедала похлёбку и даже промокала дно миски хлебным мякишем – это была её единственная трапеза в день. Общество занималось трудоустройством, и потенциальные наниматели могли обратиться в специальную контору и оставить заявку. Кимберли прожила тут уже два месяца, но с работой ещё не определилась. Она сильно обносилась, и это не способствовало её успеху. Безусловно, дела Кимберли пошли бы несравненно лучше, если бы она купила себе новую одежду, но для этого нужны деньги, и круг замыкался.
Её соседками по комнате в основном были приютские девчонки, недавно выпущенные в вольный свет. Как известно, этому племени присуще неизбывное жизнелюбие. Они могут показаться бледными и худосочными, но целеустремлённости и воодушевления у них хоть отбавляй, и Кимберли неоднократно ловила себя на мысли, что завидует их глупости. Порой на лицах наивных созданий появлялось особое таинственно-мечтательное выражение. Кимберли хорошо знала их тайну: они приехали покорять Лондон. Все эти Мэри и Дженни со своими непритязательным прелестям, конопушками и родинкам, глазками-пуговками и ушками-топориками мнят себя настоящими красавицами, а то ещё и умницами. Можно подумать, Лондону триста лет нужны их ум и красота. Как бы не так! Здесь что-либо значат только деньги. Лондон и титулованных обращает в прах, когда те лишаются средств. Но простодушные девчонки об этом ещё не знают и надеются сделать блестящие партии. Чудо, если честолюбивые замыслы хотя бы одной из них осуществятся, а сколько их сгинет без следа, никто не будет считать.
Молоденькие соседки вели себя с Кимберли подчёркнуто вежливо, но отстранённо, и когда та входила в комнату, сразу смолкали, не желая пускать её, оборванную и уставшую, в свои золотые девичьи мечты. Они сторонились Кимберли, да и сама она не особо нуждалась в обществе этих пустоголовых трещоток. Ей хватало ума понять, что каждая из них верит – уж она такой никогда не станет. Дай Бог нашей ослице да с волком сразиться. Кимберли тоже когда-то думала, что рождена для лучшей доли.
Наконец в контору пришёл запрос из отдалённого графства. Приюту для девочек срочно требовалась учительница. От этого места все охотницы на богатых женихов не задумываясь отказались. Нашли тоже дурочек: не для того они съехались сюда, чтобы несолоно хлебавши возвращаться в деревню.
Лондон, ненасытный пожиратель юных душ, завораживал своих жертв, как удав кроликов, и прежде чем проглотить, вдоволь забавлялся и куражился над ними. Пища его никогда не иссякнет, ему поставляет её вся Англия. Неимущие и сирые верят, что найдут здесь своё счастье, и сам факт, что они в Лондоне, кажется им небывалым взлётом и достижением. Они хотели непременно остаться здесь, к счастью для Кимберли, с радостью согласившейся ехать в провинцию. Уж там-то им всем не до жиру, никуда не денутся, будут мириться с её беспокойным сном. Лондон давно ей опротивел, стал для неё городом зла, населённым призраками. Она устала от навязчивых страхов, порождённых хроническим недоеданием, зависимостью и унижениями. Катящийся камень мхом не обрастает. Кимберли до смерти надоело скитаться по семьям. Она хотела обрести тихое пристанище и остаться там навсегда.
* * *
? Наш спор ещё не окончен, Кимберли Дженкинсон.
– Мисс Кимберли Дженкинсон.
– Нет. Просто Кимберли Дженкинсон.
Кимберли испуганно вскочила и тут же грустно усмехнулась. Подумать только, в какое издёрганное существо она превратилась. Понятно, почему те пигалицы держались от неё подальше, словно опасаясь, что несчастливая судьба заразительна. Кимберли отмахнулась от дурного сновидения. Уж здесь-то встреча с мисс Хадсон ей точно не грозит.
За окном мирно шуршал октябрьский дождик, светало. Кимберли провела ночь на удобной широкой кровати в замечательной комнатке с литографией на стене и терракотовыми цветочными горшками на подоконниках. Она приехала в приют довольно поздно, озябшая и измученная, и служанка проводила её сюда, принесла ей сытный ужин и даже положила в постель грелку. Жизнь научила Кимберли быть проще в общении со слугами, которые на самом деле оказались не так плохи, как она думала в детстве. Об особенностях нового места хорошо бы хоть что-то знать заранее, особенно если хочешь остаться там надолго, поэтому, когда Ханна пришла к ней поутру, чтобы залить горячей воды в умывальник, Кимберли вызвала её на разговор. Та и сама была не прочь поболтать о том о сём – в глуши каждый новый собеседник на вес золота.
– Наш приют знал и худшие времена, – сказала она, помешивая угли в камине, – но с тех пор как его взяла под опеку леди Бикерстафф, всё изменилось. Дети больше не голодают, наставницы получают прибавку к жалованью, да и мы не в обиде. У нас каждое воскресенье подают мясное блюдо, и всю зиму есть чем топить. Леди Бикерстафф очень к нам добра.
– Что же она так поздно спохватилась, и где прежде была её доброта?
– О, я расскажу вам её историю. Она приехала в Литтон-хауз обыкновенной учительницей. Приют к тому времени прослыл рассадником дурных манер. Девочки гастролировали по округе так, что никто не хотел давать ни пенни на их содержание, да и наставницы не всегда вели себя безупречно. Знаете ли, им свойственно перенимать замашки друг друга. Наша миссис Нолти с ними не справлялась. Литтон-хауз был на грани закрытия, когда здесь появилась молодая мисс. Директриса сразу поняла, что на неё можно положиться, и предоставила ей бразды правления. Никто не верил, что у неё что-то получится, но она изменила и приют, и отношение к нему, привлекла внимание общественности к его нуждам. Она хозяйствовала очень грамотно, знала счёт деньгам, приучила воспитанниц к полезным занятиям, смогла сделать жизнь Литтон-хауза насыщенной и упорядоченной.
– Очевидно, она обладает сильным характером.
– О да, она с первого дня была строгой и требовательной. Да и как иначе, когда имеешь дело с этими бесенятами? А что было потом, вы и представить себе не можете. Его сиятельство лорд Бикерстафф, землевладелец с двумя тысячами годовых, влюбился в неё, как мальчишка, потерял покой и сон. Вообразите себе, убеждённый холостяк и женоненавистник дежурил у приютской калитки и грозился, что, если она не выйдет на крыльцо, он тут же замерзнет и умрёт. Истинный крест, всё так оно и было, я видела это своими глазами.
– Должно быть, она очень красива? – ревниво спросила Кимберли.
Времена, когда ей самой прочили блестящую партию, давно миновали. Красота с неё уже сошла, между бровей появилась горестная складочка – след житейских передряг, а удручённо-забитое выражение лица чередовалось с озлобленным. Порой, уныло глядя в зеркало, Кимберли признавала, что выглядит гораздо старше своих лет.
– О да, точнее, нет, но в ней есть, знаете ли, какая-то изюминка. И что самое удивительное, она была так увлечена работой, что в его сторону даже не смотрела и тяготилась его ухаживаниями. Вы не поверите, но он дважды делал ей предложение. Вот уже десять лет, как они поженились и живут душу в душу.
Да, если бы кое-кто проявлял такую неприступность и разборчивость, судьба Кимберли сложилась бы совсем иначе.
– Она ведёт светскую жизнь? – спросила Кимберли, словно нарочно растравляя себя.
– Разумеется, званые обеды, балы, пикники, хотя для неё это не главное.
– А что же для неё главное? – удивилась Кимберли.
– Обретя положение в обществе и богатство, с чего бы вы думали, она начала? Вместо того чтобы безоглядно предаться светским утехам и всяческим удовольствиям, она уговорила супруга организовать «Общество поощрения образования» и по выходным читает там лекции. Я и сама порой туда выбираюсь, когда удаётся выкроить время. Роскошными нарядами и экипажами она тоже, разумеется, обзавелась, но потом. По правде говоря, я раньше считала науки делом господским и ужасно скучным, а теперь, поди ж ты, втянулась. Всегда рада нашим девочкам услужить, прослушать выученный урок. Спросите любую, и она расскажет вам и о египетских фараонах, и о реках Англии, и о насекомых, и о минералах. Они все у нас хорошо успевают, да и как может быть иначе, если их каждый триместр экзаменует сама леди Бикерстафф. Она гоняет их по всем предметам, как мальчишек. Говорит, что терпеть не может, когда у людей пусто в головах. Её трудами в городе появилась публичная библиотека. Туда пускают всех, не только господ, да я вот не знаю грамоту. А наш приют она тоже не обходит своей милостью. Она так к нам добра. Мисс Нолти всегда говорит: «Это великое наше счастье, что леди Бикерстафф так к нам добра».
– А как относится к этому благородное общество? Её не считают странной?
– Злые языки поговаривают, что сиятельная леди тронулась, – сообщила служанка, понизив голос до шёпота и воровато оглянувшись на дверь, – только это между нами. Если мисс Нолти услышит, она мне голову оторвёт. Она её боготворит.
– Надо думать, – усмехнулась Кимберли и мысленно согласилась со злыми языками.
