Разоренное гнездо

скачать книгу бесплатно

Разоренное гнездо
Алла Холод

Психология преступления. Детективы Аллы Холод
Евгений – преуспевающий бизнесмен, владелец сети популярных ресторанов, а также глава большой дружной семьи, все члены которой живут под одной крышей, в уютном особнячке в центре города. Он верный муж, любящий отец, заботливый сын и брат. Совершенно непонятно, кому из родственников, беззаботно живущих под его крылышком в семейном гнезде, вдруг захотелось убить своего благодетеля! Поняв, что на его жизнь покушается кто-то свой, Евгений пытается разобраться в происходящем самостоятельно, без помощи полиции, и это только усугубляет ситуацию. В одиночку ему не распутать тугой клубок и не спасти свою жизнь…

Алла Холод

Разоренное гнездо

© Холод А., 2022

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

* * *

Двадцатидвухградусное тепло неожиданно снизошло на город во второй декаде апреля. И было понятно, что это пока не весна, ей еще нечего делать в наших не слишком приветливых широтах в такое время, а всего лишь заплутавший южный антициклон, который случайно ошибся адресом. И внезапно набухшими почками, и легкими, высокими, шустрыми облачками весна лишь дразнит, кокетничает, демонстрирует, какой любезной она будет, когда придет время. Зима была промозглой, она безумно утомила всех бесконечными температурными качелями, редкими, но парализующими движение снегопадами, которые после очередного скачка температуры делали город одним сплошным грязным и мокрым пятном. Март оказался не лучше – он измотал какими-то особенно буйными ветрами, и сейчас, когда выглянуло яркое, не по-апрельски ласковое солнце, все радовались, в том числе и я.

Я никак не мог заставить себя пойти домой. Я думал провести вечер наедине со своими невеселыми мыслями, но в итоге с удовольствием и большим аппетитом поужинал, присоединившись к супружеской паре, своим давним знакомым, которые приняли мою компанию как приятную неожиданность. Они были завсегдатаями самого любимого из моих ресторанов, и мы прекрасно провели время «за счет заведения», на чем мне удалось настоять на правах хозяина. Мы не спеша выпили по большому стакану ледяного пива с подкопченным палтусом, не пренебрегли жюльеном из белых грибов, после чего каждый выбрал то, что хотел. Дама предпочла котлеты из щуки с овощным гарниром, мужчины, то есть мы с ее мужем, – томленые телячьи щечки с гречневой кашей. За время кризиса, в течение которого ресторан понес неизбежные кадровые потери, готовить хуже не стали. Все, как и прежде, было на высоте: приборы начищены до блеска, водка отменно холодная, дама с легкостью нашла в меню именно то вино, которое предпочитала всем остальным. Фикусы в кадках авторской работы поражали своей свежестью и ухоженностью, баритон, исполнявший у нас старинные романсы три раза в неделю, как всегда, сорвал свою порцию бурных аплодисментов. Поскольку с этими своими знакомыми я виделся нечасто, не пришлось поддерживать разговор на общие темы, поскольку их было не так много. Мы посетовали на невозможность выбраться на любимые курорты, негативно высказались о решении мэрии организовать выделенные полосы для общественного транспорта на самых крупных магистралях, плавно перешли на гастрономические пристрастия друг друга, вскользь коснулись общих знакомых. Никакой конкретики, ничего такого, что в последнее время могло испортить настроение. После кофе с ликером мои гости ушли, расслабленные и весьма довольные. Ресторан скоро закрывался, работать до последнего клиента нам теперь не разрешали. Я ушел к себе в кабинет, включил настольную лампу, погулял по сайтам и соцсетям в поисках новостей и внезапно почувствовал навалившуюся непонятно отчего усталость – даже не утомление, поскольку тот день не был для меня таким уж перегруженным, а скорее оцепенение. Чем ближе становился момент моего возвращения домой, тем более гнетущим делалось мое состояние. Я мысленно поблагодарил свою жену Риту за то, что она не явилась сюда меня искать, как это иногда случалось, и даже ни разу не позвонила мне и не написала в мессенджер что-нибудь обиженное.

Я открыл окно, чтобы впустить неожиданно теплый для апреля воздух. Из моего кабинета видна пешеходная часть улицы, прохожих в этот час почти не было, только какой-то одинокий собачник выгуливал резвого подростка-ретривера. Из клуба, расположенного неподалеку, вывалилась шумная компания пьяненькой молодежи и двинулась в сторону центра. Что они выкрикивали, я не слышал. А откуда-то с близкого расстояния донеслись звуки музыки, которую я никак не мог вспомнить. Пока я пытался понять, что это за мелодия, в одну секунду воцарилась кромешная тьма. Я мгновенно ослеп и от неожиданности даже не сразу сообразил, что произошло. Отключения электроэнергии в нашем районе не такая уж редкость, но каждый раз, если это происходит в темное время суток, погружение во мрак вызывает у меня неприятное ощущение. Потом я пытался вспомнить, в какой последовательности произошли события: сначала я услышал пронзительный звук или все-таки раньше дом погрузился во тьму. Ничего у меня не получалось. Сколько бы я ни пытался воссоздать последовательность событий, каждый раз мне казалось, что это произошло одновременно.

Когда в песнях про войну и остросюжетных фильмах мне встречался такой поэтический образ, как «свист пуль», меня ничто не коробило. Да и как может человек не согласиться с тем сравнением, мнение о котором никогда в жизни лично составить не мог? Я, как и большинство мирных людей, никогда не слышал звука пули, пролетающей в непосредственной близости. Свист ли это? Или какое-то адское жужжание? Или оглушительный звон, который на мгновение лишает слуха и способности соображать? Впрочем, меня этот звук не лишил самого главного – инстинкта самосохранения, ибо в ту же секунду, когда прозвучало нечто из чуждого мне, совершенно не моего мира, я отпрянул от окна и вжался в стену. И вовремя: потому что звук повторился во второй раз буквально через две секунды. А вслед за ним – яркий, веселый звон разбитого за моей спиной вдребезги зеркала. Потом я понял, что меня спасло: во-первых, свет погас именно в то мгновение, когда стрелок уже прицелился и был готов нажать на курок, и его мозг просто не успел дать команду на отмену ранее выданного приказа. Во-вторых, я не испугался, меня не парализовало от ужаса, потому что я просто не понял в ту минуту, что это свистит, жужжит или звенит справа от моего уха. Я не знал звука летящей пули, потому испугался только через несколько секунд. Слышал ли мой несостоявшийся убийца звук разбитого зеркала, понял ли, что я остался жив? Эти вопросы зародились в моей голове не в то же мгновение, а лишь спустя какое-то время: через минуту, может, две или даже пять. Я услышал звуки открываемой двери, топот и шум голосов. Ресторан еще не закрылся, смена только-только закончилась, заведение приводили в порядок.

– Евгений Петрович, с вами все в порядке, где вы? Ой!

Грохот опрокинутого стула вывел меня из шокового состояния.

– Осторожно, сюда не заходите, – сказал я и стал нащупывать путь к выходу из кабинета. В этот момент один из официантов направил налобный фонарь в мою сторону, и я легко нашел дорогу в коридор, ведущий в один из обеденных залов.

Во мрак погрузились все соседние дома, достаточно было выглянуть в окно, чтобы понять: в районе приключилась очередная авария, ибо тьма наступила кромешная. В таких случаях подачу электроэнергии восстанавливают часа через два, не раньше. В ресторане оставались только двое ребят, Эдик и Руслан, которые готовились закрывать заведение, с помощью фонаря мы кое-как осмотрели разбитое зеркало, после чего они поплелись за мной в мой кабинет, зажгли свечи, рассчитанные на то, чтобы украшать романтическую трапезу, и замерли в ожидании распоряжений. Наконец один не удержался:

– Евгений Петрович, надо вызывать полицию. Ведь стреляли… Может, это покушение…

Я не дал ему развить свою мысль.

– Ну и как ты себе это представляешь? Нигде нет света. Пока включат электроэнергию, пройдет еще какое-то время, может, два часа, если не больше. Потом только начнут разбираться. Мы тут застрянем на всю ночь, а у меня совершенно нет сил.

– Но ведь это не шутки, огнестрел, скорее всего, – возразил Руслан, – а вдруг вас снова попытаются убить?

– Да может, это и не меня хотели убить, с чего ты взял? – упорствовал я. – Там из «Бешеной собаки» компания пьяная только что вывалилась, может, они между собой что-то не поделили, мало ли кто гулял, какие только отморозки сейчас по ночам не шляются. Кто мог хотеть меня убить? Кому я нужен? А вот если мы вызовем полицию, то плохая реклама на всех информационных порталах нашему заведению назавтра обеспечена в полном объеме. У нас и так полная задница, вы хотите совсем закрыться, да? Никакой локдаун не понадобится, уж можете поверить, какой идиот пойдет туда, где постреливают?

Я замолчал, мои мальчики тоже подавленно молчали, воспоминание о вынужденном простое и связанном с ним тяжелом периоде было не самым приятным.

– Мы только-только начали выкарабкиваться, – удрученно заметил я, – впрочем, вы взрослые, законопослушные граждане. Я не имею права на вас давить, и препятствовать вашему обращению в полицию я тоже не смогу. Но вы должны быть готовы к тому, что мы опять закроемся, и на этот раз неизвестно, сможет ли нас спасти хоть что-то…

Мальчики пошептались между собой.

– Мы все поняли, Евгений Петрович, вы, конечно, правы. Но как же вы? Получается, что вы в опасности? А вдруг они повторят, когда поймут, что вы живы?

– Профессионал не промахнулся бы, – усмехнулся я, – и отключение света ему бы не помешало, а в любом другом случае я разберусь сам. Не ребенок. Так что давайте, ребятки, снимем это злополучное зеркало и положим его в кладовку, но не в какую-то из общих, а в стенной шкаф в моем кабинете. И пусть клининг завтра у меня не работает, надо уборщице сказать, что я закрою кабинет и пусть она сюда не суется до моего появления. Сможете предупредить?

– Конечно, не проблема.

– Язык держать за зубами. Это вопрос нашей выживаемости. Между прочим, в ваших же интересах.

После этого я взял у ребят фонарик, чтобы воспользоваться туалетом, а когда возвращал его, отметил про себя, что мои мальчики все-таки здорово перетрухнули: достали из холодильника бутылку водки и тарелку с какой-то закуской. Я попрощался с ними и вышел на совершенно темную улицу. В голове крутилась мысль: оставил стрелок свой пост или продолжает наблюдать за зданием? Придя к выводу, что может быть и так и этак, я все-таки двинулся в сторону своего дома. Мне предстояло преодолеть всего два квартала, обычно даже в ночи весело и нарядно подсвеченных витринами небольших дорогих магазинов (все-таки самый центр города!) и уютно мерцающими окнами домов. Сейчас улица выглядела так зловеще, словно ее тщательно подготовили к съемкам фильма в стиле нуар. Город казался вымершим, но я почти не обращал внимания на мрачный антураж, ноги сами несли меня. Я уже с трудом верил, что еще какой-то час назад я усиленно продлевал застолье и искал любой предлог, лишь бы только оттянуть момент возвращения домой.

Хилая версия о разборках в пьяной компашке, выходившей из «Бешеной собаки», была выдана мною официантам спонтанно, я вовсе не думал, что выстрелы прозвучали именно с той стороны: когда за моей спиной со звоном разбилось зеркало, подогретый в клубе молодняк отошел уже далеко. Переходя на более резвый аллюр, я не пытался бежать от смертельной опасности, хотя, конечно, боялся насильственной смерти, как всякий нормальный человек. И я не геройствовал – это качество мне не присуще вовсе. Мне нужно было срочно заглянуть в одно укромное местечко. Туда, где я прятал пистолет.

Ствол появился в моем доме неожиданно и против моего желания. Я, в отличие от многих мужчин, никогда не испытывал пиетета к оружию, не уважал его силу. Я не мог взять в руки даже охотничье ружье. Можете считать меня лицемером, но я не в состоянии убить ни животное, ни птицу, хотя если бы я не любил мяса и не понимал толка в его приготовлении и подаче, в ресторанном бизнесе не прожил бы и дня. Я даже рыбу ловил только раз в жизни, уступив настойчивому желанию друзей. Та рыбалка закончилась тем, что, к удивлению всей компании, я довольно быстро поймал крупного карася и тут же его отпустил: мне хватило одного взгляда на то, как рыбка хватает воздух, как мутятся ее глаза, которые, казалось, были устремлены прямо на меня… Того единичного рыбацкого опыта мне хватило на всю жизнь, больше я даже не пытался. Когда-то в молодости на Черноморском побережье я ловил креветку сачком, это было. Но глазки у креветки – это крошечные черные бусинки, и я не чувствовал, что имею дело с разумным существом, не ощущал никакой связи с ним. Одним словом, я с удовольствием ел рыбу и мясо, отдавал должное всякого рода дичи, наслаждался раками, осознавая, что их варят живьем, но предпочитал оставаться в стороне от процедур, связанных с убиением любого живого существа. Вот мой младший братишка Виталик в своей разгульной молодости очень уважал и рыбалку, и охоту, куда его приглашали какие-то из его многочисленных приятелей, и даже привозил домой дикого зайца, которого мама запекала с чесноком. Заяц был вкусный, но таил в себе массу опасностей в виде дробинок, застрявших в мясе.

Пистолет, строго говоря, был не мой, его несколько лет назад подсунул мне тот же Виталик, пообещав, что очень скоро расскажет мне о том, откуда он и зачем его обязательно и срочно – но, главное, честное слово, совсем ненадолго! – нужно спрятать. Виталик в тот момент, когда он притащил в мою квартиру оружие, был не вполне трезв, говорил нечленораздельно, явно паниковал по неизвестному мне поводу, мельтешил и вообще вел себя не совсем адекватно. Хотя мне этого и очень не хотелось, я обещал взять оружие, но только на пару дней, после чего братишка должен был его забрать обратно и объяснить мне, что это за ствол и откуда он взялся. Но дальнейшую участь пистолета решила моя жена Рита, причем в совершенно неожиданном для меня ракурсе. Она заявила, что в доме, где есть деньги, должно быть и оружие. Вначале я был шокирован: я всего лишь хотел оградить от неприятностей своего импульсивного, не всегда предсказуемого, но от того не менее любимого брата, для меня самого любое соприкосновение с криминалом (а хранение непонятно какого ствола иначе не назовешь) не просто нежелательно – недопустимо. Но у моей жены имелись другие резоны. Когда-то в юности, когда она еще жила с родителями в частном доме, на их семью было совершено разбойное нападение. Трое представителей самой что ни на есть отмороженной шпаны ночью выставили стекла в окне первого этажа и ворвались в дом. Все могло закончиться настоящей трагедией, если бы сосед – давний партнер Ритиного папы по шахматам и неспешному распитию вечерней бутылочки – не услышал шума и не выскочил во двор, отчаянно паля из охотничьего ружья. С тех пор у Риты развилась настоящая фобия, и со временем, когда я уже заработал достаточно денег на то, чтобы выбрать себе хорошее жилье, она категорически отказалась от постройки частного дома. «Я не смогу в нем спать ни одной ночи, через месяц жизни в таких условиях я стану законченной психопаткой», – сказала она, и мы раз и навсегда закрыли тему постройки небольшого особнячка, о котором я страстно мечтал. Была у Риты и еще одна фобия: она не выносила лифтов. Корни этого страха тоже уходили в ее прошлое. Она рассказывала, что отдыхала с подругой в санатории курорта Партенит в Крыму. Они с приятельницей выбрали этот санаторий из соображений экономии, но заведение оказалось куда более запущенным, чем могли предположить подруги. Постоянное отсутствие воды в кранах, неработающие кондиционеры – это еще полбеды, а вот когда девочки застряли в лифте, в котором, кроме них, находилось еще человек десять, вот тогда мою нежную и впечатлительную Риточку охватила жестокая паника. Дети принялись кричать, женщины визжать, мужчины пытались раскрыть двери лифта вручную. Подать сигнал персоналу санатория оказалось невозможно – работники учреждения свято чтили часы сиесты и в послеобеденное время дозваться кого-то не представлялось возможным. Когда людей выпустили из лифта, одни были уже на грани, а другие в самом разгаре истерики. Воспоминание об этом досадном инциденте преследовало мою весьма впечатлительную супругу на протяжении многих лет. Пока мы еще по молодости находились в стесненных финансовых обстоятельствах, ее фобии на нашей жизни никак не отражались, но когда я начал достаточно зарабатывать и настал подходящий момент для улучшения условий нашей жизни, Рита одним махом обрубила мне крылья. Во-первых, она ни за что не соглашалась жить в частном доме, как бы хорошо он ни был оборудован системами безопасности. Моя мечта номер один – об уютном участке с туями, беседкой, вылизанными до стерильности дорожками и прудиком в японском стиле – была срезана на корню. Я хотел большой камин в просторной гостиной, я мечтал о лестнице, которая будет вести в спальню. С мыслями о своем доме я просыпался и с ними же ложился в постель и быстро засыпал, когда перед моим мысленном взором возникала именно та картинка, которая грела мне душу. Эти мечты позволяли мне не концентрироваться на трудностях текущего дня, не впадать в панические состояния, когда что-то не получалось. Они ограждали меня от внешних раздражителей, которых день ото дня становилось все больше. Но Рита твердо и непреклонно сказала свое категорическое «нет». Она – боже упаси – не скандалила и не пыталась на меня давить, да ей это было и не нужно. Она всегда умела сделать так, что виноватым чувствовал себя я. Ведь это я забыл о том, какой стресс она перенесла в юности и как он отразился впоследствии на ее психическом состоянии. Я не подумал о том, какой жертвы может стоить ей уступка моему вкусу и моим капризам (капризам – именно так!). Углубляться дальше не хотел уже я сам. Нет так нет.

Я предложил жене другой вариант – пентхаус в новом элитном доме с роскошной панорамой, которую обеспечивали и высокий этаж, и окна почти во всю стену. Там тоже была предусмотрена возможность иметь настоящий камин, о котором я так мечтал. Я загорелся, но Маргарита опять сказала категорическое «нет». Она не может пользоваться лифтом, она никогда не войдет в лифт без крайней необходимости, продиктованной вопросами жизни и смерти! И уж тем более нет такой силы, которая заставила бы ее испытывать этот стресс каждый день! Да, я знал, что даже когда ей предстояла консультация врача и нужно было подняться на восьмой этаж областной больницы, Рита упорно шла пешком, как бы она при этом себя ни чувствовала. Или она так делала только при мне? Но если мне казалось, что, когда проходит достаточное время, страхи забываются, то Рита так не считала. У моей жены имелась особенность: хорошее она действительно забывала довольно быстро, плохое – никогда.

Маргарита, как всегда, старательно изображала полную лояльность любым моим планам, кроме тех, которые она, увы, не может принять в силу обстоятельств, имевших место в ее хоть и далеком, но не забытом прошлом. Так что ее фобии полностью отрезали мне пути к решению жилищной проблемы в том ключе, который выбрал бы я сам. В итоге мы долгое время жили в ничем не примечательной, хотя и очень добротной современной трешке свежего дома в центре города. Когда родилась Алиса, нам стало не то чтобы тесновато, но Рита считала, что мы существуем «слишком кучно». Дочь росла, и в этом процессе она, как воздух, стала занимать весь предоставленный ей объем. В том числе и тот, куда ее не приглашали. Она заполняла собой все пространство, и Рите сделалось тесно.

Пока у меня не появились первые настоящие деньги, Рита не заговаривала о том, какое жилье она хотела бы иметь – хотя бы в своих мечтах. Но чем лучше у меня шли дела, тем чаще она стала водить меня на якобы просто приятные прогулки по старому центру, засматриваться на старые особнячки, которые пока еще сохранились в исторической части города, любоваться эркерами, миниатюрными колоннами, львиными головами. Она восторгалась крошечным садиком, который каким-то чудом сохранился перед входом в особняк на тихой улочке, и пришла в совершенное изумление, когда мы подошли поближе и поняли, что дом жилой. «Никогда бы не подумала, – сказала Рита, – я думала, здесь какое-то учреждение». Она даже как будто расстроилась и все дорогу назад молчала, на мои вопросы отвечала односложно или невпопад. В общем, включила обычный набор своих уловок, чтобы я наконец понял, о чем она мечтает и в каком доме хочет жить. Она и дальше продолжала вздыхать и всячески подчеркивать проблему тесноты нашего проживания с взрослеющей девочкой, даже несмотря на то, что дочь это отчетливо видела и понимала, одновременно разделяя мамины взгляды и обижаясь на нее за явное желание отделиться. И когда семь лет назад мне подвернулся вариант обмена одного из моих помещений на страшно запущенный двухэтажный особняк в самом центре, я уже не сомневался в том, какое в итоге приму решение. Вернее, не я, а моя семья.

Впрочем, наверное, рассказывать нужно по порядку. Моя семья – это не только жена и дочь. У меня есть родители. Младший брат со своей собственной ячейкой общества. Двоюродная сестра. У меня большая семья, все члены которой, как выяснилось, нуждаются в моем руководстве и моей помощи – главным образом организационной и материальной. И еще в том, чтобы быть ко мне поближе, а именно – под одной крышей, где всю эту помощь удобнее и сподручнее получать. И чтобы объяснить, как вышло, что предложенный моим самым близким другом Борькой особнячок, который я, уступая Ритиным предпочтениям, сделал все-таки своей собственностью, стал гнездом не только для моей семьи, нужно начинать издалека.

Глава 1

Мой папа, Петр Никифорович Шуваев, никогда не рассказывал мне о том, кем мечтал стать в юности. Он вообще не большой любитель поговорить. После окончания политехнического института он остался на кафедре, защитился, стал преподавать. Являлось ли это смыслом его жизни? Не знаю. В советские времена люди вроде моего папы не ставили себе невыполнимых задач, а те, что были, решали постепенно и последовательно. Вуз, диссертация, должность… До самых высот мой папа так и не добрался, профессором не стал, но мне кажется, что разочарование из-за этого испытывала только мама. Папе было все равно. Он вообще смотрел на жизнь полузакрытыми глазами и слышал ее тоже вполуха. Кроме книг, мало что в жизни было ему по-настоящему интересно. Мама, Ксения Алексеевна, – другое дело. Когда-то, юной девушкой, только что окончившей вуз, она по протекции попала в райисполком на временно свободное декретное место в отдел писем и обращений граждан и с тех пор даже не вспоминала о полученной в университете специальности, хотя периодически та ей все же пригождалась. Мама окончила факультет романо-германской филологии, вторым ее языком был французский, и иногда, когда город посещали иностранные гости, Ксения Алексеевна использовала свои знания. Мама упорно держала имидж ученой и изысканной дамы, читала Жапризо на родном языке, декламировала Бодлера, одним словом, всячески показывала, что администрация приобрела многое в ее лице. Вряд ли в закоулках властных коридоров она смогла ощутить свою причастность к принятию решений, но когда мама попала в райисполком, ее оттуда уже калачом было не выманить. От того, кому она распишет обращение, зависело, как скоро власть вмешается в реальные проблемы людей, на ее глазах строились и рушились карьеры, и пусть сама Ксюша была всего лишь незаметной пылинкой, носимой по коридорам районной власти, ей эта роль нравилась. Со временем мама перебралась из района в город, в аналогичный отдел, а потом и возглавила его. Она не обладала никакой властью, не влияла на принятие решений, но зато и ответственности никакой на ней не было. Она пережила многих градоначальников, но сама оставалась неизменной при всех властях – всегда с тщательно уложенной прической, в строгом деловом костюме, исполнительная, строгая к себе и к подчиненным. Со временем в ее облике изменились только две вещи: вместо шпилек она стала носить туфли на невысоком устойчивом каблуке, а когда-то смело открытую шею стала прикрывать шелковыми шарфиками.

Мама тщательно соблюдала политес даже в семье, номинальным главой которой числился отец. Она лишь советовала и делала уточнения, которые впоследствии становились обязательными для всех. На самом деле, только став взрослым, я понял, насколько глубоко папе пофиг все вокруг. Он никогда ни с кем не спорил, а в случае, если от него требовалось решение, говорил: «Я подумаю». На самом деле думала и решала мама. Я считался с этим, когда был ребенком и подростком, небезразличный к тому, от кого зависят важнейшие вопросы моей жизни: куда я поеду летом отдыхать, какую куртку мне купят, пойду ли я встречать Новый год в свою компанию или буду умирать от тоски на семейном празднике. Когда я вырос, папин род занятий определил мой выбор вуза: Петр Никифорович, мой родитель, так здорово умел объяснять точные предметы, что с самого детства эти науки давались мне легко, и оценки у меня были только отличные. На самом деле я просто шел по пути наименьшего сопротивления: пока я не знал, чем по-настоящему хочу заняться в жизни, и просто нащупывал легкую дорожку. Мой младшенький по тому же пути не пошел: Виталик – гуманитарий до мозга костей, я даже не представляю себе, что он ответит, если его спросить, что такое синус или косинус. Я только знаю, что по точным дисциплинам удовлетворительные оценки в школьном аттестате он получил исключительно благодаря каким-то невероятным ухищрениям нашей вхожей во все кабинеты матушки. Но дело даже не в этом. Виталик по сути своей бунтарь, не желающий подчиняться никому, в том числе – а может быть, более всего – родителям. Он не признает никаких авторитетов, не желает мириться ни с какими ограничениями, даже более или менее разумными. У него в жизни существует только один ориентир – его желание. Хорошенький, как ангелочек, он одной своей очаровательной улыбкой заставлял окружающих мириться со всеми его закидонами и особенностями поведения. Потом, правда, появился второй ориентир, еще более четкий: это желание его жены Викуси. Но тут я опять пытаюсь забегать вперед.

В институте у меня сразу же появился друг, который вскоре стал закадычным и без которого я и шагу не мог ступить. Борька Старков. Мы подружились как-то в одну минуту, сразу почувствовав родство наших душ. Он с ума сходил от старого рок-н-ролла, целыми днями слушал «Мэднесс», Чака Берри и Элвиса. Мне тоже нравилась эта музыка. Борька затащил меня в секцию спортивного рок-н-ролла, она была единственной в городе, нигде и никак не рекламировалась, и я так и не понял, как мой друг вообще о ней узнал. Я подозреваю, что спортивного рок-н-ролла как дисциплины в те времена еще и в помине не было, во всяком случае, ни о каких соревнованиях и турнирах даже и речи не шло. Были просто сумасшедшая музыка, безбашенные танцы-выкрутасы, веселые, отвязные девчонки, которые с удовольствием разделяли наш умопомрачительный досуг. Потом уже, вспоминая эту секцию, я пришел к выводу, что наш тренер пусть и не являлся спортсменом, но равных ему в исполнении рок-н-ролльных трюков было еще поискать, и если бы перед нами все-таки ставили задачу где-то выступать и что-то завоевывать, то мы, скорее всего, не оплошали бы. Вторым нашим с Борькой увлечением стало хождение по пивным забегаловкам. Ничего, кроме пенного, мы в ту пору не употребляли, но и питье пива было не пьянством, а скорее ритуалом. Нашей тайной игрой, в которую мы никого не посвящали. Она в конечном итоге и определила мой выбор будущей профессии.

Игра была простая. Имелось три условия: пивное заведение не должно быть дорогим – это как раз не представляло сложности, ибо дорогими были только рестораны. Оно должно находиться в пешей доступности от политеха и наших домов, а жили мы, по счастью, недалеко друг от друга. И третье – оно не должно быть пристанищем местной алкашни. Точек, удовлетворяющих наши запросы, нашлось немного, и активнее всего мы посещали три из них. Во-первых, полуподвальный бар «Гномик», прозванный так в народе за то, что при входе имелось некое панно с изображением толстощекого карлика в остроконечной шляпе, который держал в одной руке пенящуюся кружку, а в другой – большого рака на тарелочке. Несмотря на сомнительные художественные достоинства произведения, вид довольного гнома неизменно вызывал у нас обоих обильное слюноотделение. В полуподвале всегда стоял тяжелый дух пивных закусок: копченой мойвы и скумбрии, который вперемежку с пивными парами пьянил еще до первого прикосновения к первой кружке. Кроме рыбы, в «Гномике» подавали и свиные шашлычки, если так можно назвать жаренные традиционным способом куски свинины, нанизанной на деревянные шпажки вперемежку с кольцами припущенного лука. В те времена промышленной свинины не было в принципе, поэтому те шашлычки я вспоминаю как деликатес, до того вкусными и сочными они были. Несмотря на тяжелый пивной и рыбный дух, просиживать в «Гномике» мы могли часами. Там стояли мощные деревянные столы и стулья под стать им, очень удобные. Поскольку посетители в бар в основном заваливались большими компаниями, маленькие двухместные столики были чаще всего в свободном доступе, и нам с Борькой никто не мешал. Официанты, привыкшие к нам, сразу вели нас куда нужно.

Другим нашим излюбленным заведением стала столовая «Гармоника», где пиво являлось основным пунктом меню. Там было светло и относительно чисто, на столах имелись вышитые скатерки, на раздаче к пиву давали вполне приличные сосиски, бутерброды с икрой мойвы или минтая и фантастический по своим вкусовым качествам капустный салат. Третьим нашим излюбленным заведением стала «Пирожковая», которая каким-то чудом сменила обанкротившийся вполне приличный ресторан на главном городском проспекте. В «Пирожковой» было не только пиво, там предлагали выпить кофе, какао и крепкий алкоголь, а кроме пирожков, подавали куриный бульон и салат оливье, но нас привлекало именно огромное меню пирожков с любыми начинками: печенкой, мясом, зеленым луком и яйцом, капустой, наперченной картошкой и даже рыбой. Обмен веществ у нас с Борькой был отменным, поэтому пирожки мы могли употреблять в любом количестве, тем более что на своих рок-н-ролльных тренировках все равно сжигали все подчистую. Особым достоинством «Пирожковой» оказалось соседство с музыкальным училищем, которое обеспечивало постоянное присутствие в кафе неземных эфемерных девушек в крепдешиновых и шифоновых платьях летом и розовых джемперочках зимой. В основном пианисток и скрипачек. Появлялись там совершеннолетние великовозрастные вокалистки, которые не отводили томных глаз от двух парней, а напротив, скользили по нашим заинтересованным физиономиям оценивающе, с любопытством, а то и с нескрываемым интересом.

Иногда мы забегали на ходу и в другие пивнушки, но все это было не то и уже почти совсем стерлось из памяти. А вот игру нашу я помню отлично, она заключалась в следующем. Как только мы обустраивались за столиком, начинали представлять, что бы мы сделали, будучи хозяевами данного заведения. Я предлагал меню, Борька – интерьер. В другой раз мы менялись ролями. Я даже помню тот вечер, когда я впервые осознал, что не просто играю…

Мы зашли в «Гномик», когда занятия уже закончились, а никаких романтических перспектив на ближайший вечер ни у кого из нас не имелось. Мы были не просто голодны, мы находились на грани обморока, потому что за весь день, проведенный в своем политехе, не удовлетворили изнывающие желудки ни одной хоть сколько-нибудь внушительной крошкой. Никаким фастфудом в те времена еще и не пахло, а шоколадки из ближайшего киоска не входили в наш с Борькой рацион. От терпкого духа копченой рыбы и пива у меня закружилась голова, друг не стал ждать, пока мы устроимся за столиком, обнял официантку, которая давно нас знала по именам, и попросил принести пива, хлеба и мойвы. Так мы рассчитывали утолить первый голод, а уж после первой кружки заказать сытные, сочные шашлычки. Когда официантка, которую я уже, конечно, не помню по имени, принесла по кружке и тарелку душистой жирной рыбы, мы включились в игру. В тот день меню придумывал я, мой друг предлагал интерьер.

Борькина концепция заведения выглядела так: все отмыть и отчистить, чтобы не было и намека на прошлые запахи. А вот деревянную мебель оставить, но, разумеется, новую, сделанную на заказ. На стенах развесить рыцарские гербы и щиты. Тогда мы еще не бывали за границей, не представляли себе, что такое чешские или, скажем, баварские рестораны, но мысли у моего товарища текли именно в этом направлении.

– Отсюда нужно убрать мойву и всю эту дурацкую скумбрию, – мечтательно заявил я, – здесь надо подавать жареные свиные ребрышки. Возможно, с картофельным пюре.

– Да уж, мойва воняет, от нее руки потом не отмоешь, – согласился Борька, открутив башку у рыбки и с наслаждением выдавливая из ее нутра весьма аппетитную икру, – это не для приличных людей. Не для ресторана.

– А вот если ту же рыбку положить на ржаной хлебушек, – продолжил я, – предварительно ее разделать, отделить хвост и голову… в общем, соорудить бутерброд, то будет совсем другое дело.

Помню, я даже наглядно показал, что имею в виду: вот он – квадратный кусок хлеба. А вот на нем рыбка… а вот тут, в уголке, икра, как украшение и весь цимес всего бутерброда. Выглядело весьма аппетитно.

Тогда я еще не знал, что через несколько лет на месте «Гномика» возникнет ресторан чешской кухни «Крумлов», и панно с пухлым гномом на входе заменит вид этого прелестного чешского городка. Ни одна из стен, ни одна плитка пола не сохранит и толики того запаха мойвы, который казался неистребимым на веки вечные. Что на кухне станут варить раков, жарить карпов и запекать утку с яблоками. И что свежее чешское пиво из бочек будет здесь так же популярно, как и «Бехеровка», ставшая едва ли не визитной карточкой заведения. И главное, что хозяином всего этого великолепия буду я.

Наши с другом попытки осуществить студенческие мечты совпали с окончанием пятого курса. Ни я, ни Борис не горели желанием работать по специальности. Если мой друг хотя бы на ранних периодах студенчества еще видел себя инженером и интерес к выбранной профессии у него ослабевал постепенно, то у меня его не было никогда. И в тот момент, когда я, как порядочный и послушный мальчик, защитил диплом, тем самым отдав родителям свой сыновний долг, я уже твердо знал, что ни на какое предприятие я работать не пойду. Шли 90-е, жизнь в то время стремительно менялась, все переворачивалось с ног на голову, рушились идеалы наших родителей, молниеносно и непонятно в какую сторону менялось государственное устройство. Было одновременно и страшно, и весело, и непредсказуемо. Несбыточные мечты могли в любой момент стать реальностью. А стабильность могла в одну секунду превратиться в прах. Все друг друга обманывали. Верхушка дурила народ, люди – друг друга. Все пытались урвать свой кусок, верить нельзя было никому. На этом фоне всеобщей головокружительной гонки за золотым тельцом нам с Борькой выпал шанс.

По иронии судьбы фортуна предоставила нам возможность испытать удачу в той самой «Пирожковой», которую на первых двух курсах мы глубоко уважали за пианисток и скрипачек, коих там усердно и зачастую весьма успешно охмуряли. Оказалось, что заведующей этого бессмертного заведения работала двоюродная сестра Борькиной мамы, которую он с самого детства и в глаза не видел и которая в момент возникновения юридической коллизии обратилась за советом к родственнице, имея в виду, что старший сын в семье, Борькин брат, успешный юрист. Он в то время только-только бросил свою практику в уголовном суде и открыл контору по регистрации малых предприятий, не успевал обслуживать всех желающих и расширял штат не по дням, а по часам. По счастью, мой друг в тот момент был дома и сумел разобраться в ситуации.

Приватизация в стране шла полным ходом, трудовые коллективы различных предприятий по тем законам получили преимущественное право выкупа и долгосрочной аренды занимаемых ими помещений. Предприятия общепита, которые часто объединяли по несколько точек в очень привлекательных местах, самыми первыми поучаствовали в этом процессе. За ними выстраивалась очередь из всевозможных торговых объектов.

«Пирожковая» входила в объединение «Предприятие общественного питания № 8». Коллектив провел общее собрание, соорудил из своих рядов ООО, которое и направило заявку на приватизацию и получение права долгосрочной аренды занимаемого помещения на 25 лет. Но тут все оказалось не так просто. ООО как преемник бывшего общепитовского филиала вместе с преимущественными правами получило и все долги, которые «Пирожковая» успела беспечно наделать за последние годы. Среди них были задолженности по налогам и по оплате съемного помещения, что делало заключение нового договора аренды практически невозможным. Одним словом, тетки, воспитанные в условиях советской торговли, совершенно не были готовы к тому, что им придется вести бизнес в новых условиях и отвечать по долгам. Они привыкли торговать принесенной в сумках водкой, лепить пирожки с самостоятельно купленной начинкой, мухлевать на всем, на чем только позволяла фантазия. Неоплаченные счета никого не беспокоили, потому что никто не мог предвидеть, что жизнь может измениться и повернуться к ним другой стороной. А между тем в прежних условиях «Пирожковая» существовать дальше не могла. На пятки теткам наступал предприниматель с более чем сомнительной репутацией по кличке Прохор, готовый либо погасить все долги нового ООО, либо дождаться, пока помещение освободят от хронического должника городские власти. Мы с Борькой предвидели, что сработаться с женщинами, воспитанными в худших традициях советской торговли, нам в любом случае не удастся, но другого варианта попасть в число учредителей вожделенного ООО у нас не было. Оставалось найти деньги на погашение долгов, а уж там… Нужную сумму мы нашли, она не была астрономической. Помню, мы тогда не раз удивлялись, почему торговки сами не скинулись и не завладели своим помещением без всяких там посторонних. Ответ был прост: не считали нужным тратиться. Они были уверены, что двух сопливых мальчиков, которые станут гордо именоваться директорами, надувать щеки и думать, будто они что-то решают, они разведут в два счета. Они просто не поняли, что жизнь изменилась, причем безвозвратно. Что в этой новой наступившей реальности уже никто не станет тратить деньги без конкретной перспективы их умножения.

С моей долей мне помог дед, папин отец. Ярый диссидент, он страшно радовался развалу СССР, с энтузиазмом принимал все перемены в обществе, кроме разве что разгула кровавого бандитизма, который ему сопутствовал. Дед не пропускал ни одного выпуска новостей, ни одной аналитической передачи, которые в изобилии появлялись в то время, с неистовой жадностью читал независимые газеты и готов был митинговать в стенах своей одинокой после смерти бабушки «двушки» до полной потери голоса. Он обрадовался, что мне представился случай попробовать себя в этой жизни, и легко пошел на шаг, которого от него никто не ждал, – продал часть своей уникальной коллекции редких марок.

О перспективе моего вхождения в число учредителей предприятия деду рассказал папа, и когда старик призвал меня к себе, он первым делом принялся жадно и подробно меня расспрашивать, с кем мне предстоит иметь дело и от кого зависит решение того ли иного важного вопроса. Редкие марки и старинные монеты появлялись у деда в результате хитрых и подчас нахальных манипуляций, которые он ловко проворачивал под самым носом у бдительных в то время «органов» и ни разу не попался. Дед умел делать деньги даже в тех условиях, когда без обладания должностью в определенной сфере это было практически невозможно.

– С Борькой можно иметь дело, – вынес свой вердикт старик, – он парень толковый, и ты его хорошо знаешь. А вот от торгашек вам придется избавиться любым путем. Подозреваю, что они считают вас немножко дурачками?

Дед подмигнул мне и с удовольствием взялся за очередной пирожок – я принес ему на дегустацию большой пакет.

– Дед, не налегай на пирожки, я тебя прошу, – взмолился я, – я принес тебе суфле и поджарку и хочу, чтобы ты попробовал.

– Это тоже делают в вашей «Пирожковой»? – спросил старик.

– Нет, это готовят в соседнем кафе, но оно скоро закрывается, обанкротилось, – стал объяснять я, – они будут продавать оборудование для блюд гриль, и повар их, соответственно, освободится, я хочу переманить ее к нам. Ты знаешь, какие там толпы в обед стоят за этим грилем?

– Почему только в обед? – уточнил дед.

– Потому что кафе стоячее, люди приходят туда не посидеть и приятно время провести, а сытно покушать в перерыв. Дед, ты бы попробовал, какое там все вкусное!

Дед съел половину говяжьего суфле под сырной корочкой и целую порцию свиной поджарки, сообщил, что объелся на неделю вперед, и сделал свое заключение:

– Повара переманивай, оборудование покупай, это очень вкусно. Денег я дам, но до поры до времени ты не должен никому об этом говорить. Я имею в виду, в нашей семье.

– А как я объясню, откуда у меня деньги? – несколько опешил я.

– Ну как вариант скажи, что деньги раздобыл Борька, а ты ему отдашь свою долю со временем, – пожал плечами дед, – правду скажешь, когда я умру. Если захочешь, конечно. Хотя про мою коллекцию знают, заметят, что кое-чего в ней не хватает, сами поймут.

– Как-то это не по-семейному, – скис я, – и вообще, я обманывать не очень умею, запалюсь рано или поздно.

– Таково мое условие, хочешь получить бизнес – молчи, – упрямо повторил дед.

– А почему? Просто чтобы понимать…

– Видишь ли, я еще жив. Вот когда умру, вы с Виталиком поделите все поровну, как полагается. А пока что я вправе распоряжаться своим имуществом по собственному усмотрению. Денег, как ты сам понимаешь, у меня нет. Придется кое-что сбыть. Но то, что я продам, я собирал долгие годы. Когда-нибудь вы все равно все это разберете и потратите, но пусть хоть что-то после меня пойдет в дело. В мое время этого было нельзя, теперь можно, мне будет приятно осознавать, что я когда-то рисковал во имя чего-то стоящего. А не ради того, чтобы Виталик все пропил… Он ведь продолжает гульванить, брательник твой?

– Как всегда, – подтвердил я, – веселится, но пока вроде без очевидных неприятностей.

– Пусть веселится, но не на мои деньги, – подытожил дед, – от твоего отца я, конечно, скрывать не буду, но мама пусть тоже остается в неведении пока. Виталик мальчик ветреный, но вроде не злой, а маме за младшенького может стать обидно и все такое… В общем, ты меня понял.

Виталик в то время еще учился в университете на факультете журналистики, хотя он вроде бы никогда не проявлял склонности к этой профессии. Жил он то дома, то вдвоем с приятелем на съемной квартире, из которой они в кратчайший срок устроили настоящий вертеп. У нас он главным образом отъедался и отсыпался, потом начинал скучать и улепетывал обратно в свое логово. Дед был прав по всем параметрам, начиная с того, что имеет полное право распоряжаться собственным имуществом по своему усмотрению, кончая прогнозами относительно Виталика. И хотя я чувствовал себя страшно неловко, условия деда я принял безоговорочно. Он продал часть коллекции и, вручая мне деньги, сказал:

– Я не старый жадный сумасшедший гном, не хочу сидеть на своих сокровищах до самой смерти. Я же достаточно налюбовался на них за свою жизнь. Я чувствую, что из тебя выйдет толк, ты имеешь хорошую идею, и у тебя достаточно ума и фантазии, чтобы превратить ее в реальность. У тебя все получится. А Виталик… Он мальчик неплохой, но без царя в голове. И слишком поверхностный, что ли… А еще он очень корыстный, ты пока этого не осознаешь, но он вам еще продемонстрирует, можешь не сомневаться. Он считает, что все ему должны, в этом принцип его жизни. Хотя не исключено, что это по молодости, может, он еще изменится…

Дед умолк, и мне показалось, что он чего-то недоговаривает и о своем младшем брате я не знаю чего-то, что известно моему деду. Но мне тогда разбирать по полочкам свои ощущения не хотелось, мной владело одно только желание – поскорее начать дело, о котором мы с Борькой мечтали столько лет.

Хотя мама относилась к нашему проекту с некоторой долей тщательно скрываемого ею скептицизма, но отказать в помощи, когда нам стало необходимо заручиться поддержкой в городском комитете по управлению имуществом, не смогла. Не так уж часто она использовала свои знакомства в администрации, в конце концов. Мы с Борькой прошли все необходимые процедуры, стали учредителями, я был избран на общем собрании директором, Борька – моим заместителем, распределение ролей мы предоставили жребию, хотя это и было пустой формальностью. Я, человек, который считал себя хозяином своей судьбы, который так справедливо считал, что начал и построил – пусть и за много лет, но своим трудом и с нуля, – собственный бизнес, я, так гордившийся своей удачливостью и предпринимательской прозорливостью, сейчас должен был ответить, возможно, на самый важный вопрос своей жизни. Я должен быть признаться хотя бы самому себе, что уже давно представляю собой человека, из которого весьма эффективно и прибыльно вьют веревки все мои близкие. Я совсем не такой, каким меня считают окружающие и кем я хотел бы считать себя сам, я должен был признать, что долгие годы не управлял своей жизнью, ею управляли другие люди. Я мог бы быть гораздо богаче. Я мог бы еще активнее расширять свой бизнес или путешествовать до изнеможения, я мог бы делать все, что захотел бы, если бы моя семья так ловко не затянула меня в свою паутину. Я помогал жене Рите, которая не всегда справлялась с управлением своим турагентством, постоянно спонсировал Виталика с его чертовой газетой, обустраивал жилье двоюродной сестры Наташи, оплачивал поездки в Европу для племянника – Артема, угрюмого и вечно недовольного мальчика, от которого нереально было услышать слово «спасибо», делал дорогие подарки жене брата Викусе, когда брат в очередной раз оказывался на мели, а жене «было надо». Я был всегда всем что-то должен. Я устал, но изменить ничего уже не мог.

В девяностых все было и сложнее и проще одновременно. Мы с другом четко знали, что все, что мы делаем, нужно нам самим. Борькина родственница, от которой поступило изначальное предложение по «Пирожковой», даже потеряв директорский статус, продолжала вести себя по-царски. В коллективе ее звали Султаншей, и ей это прозвище нравилось. Она по-прежнему занимала директорский кабинет, вызывала сотрудниц, орала на поваров и официанток, не очень церемонилась и с посетителями, если возникал какой-то вопрос. Как бы рано мы ни пришли на работу, оказывалось, что она уже отправила людей за продуктами, а когда мы пытались вникнуть в цены эти закупок, волосы у нас становились дыбом. Понятно, что Султанша вела предприятие к новым долгам. С нами она была медово-сахарной, без перерыва предлагала выпить и закусить, но очень скоро для нас с Борькой перестало быть секретом, что за глаза она называет нас в лучшем случае пупсиками, но чаще сопляками. Спиртное, которое официально приобреталось для продажи в зале, не продавалось вообще, но на столах у гостей всегда стояли бутылки. Бабы сначала потихоньку, а потом и практически открыто таскали в кафе свое спиртное и продукты, никого не стесняясь, пили на рабочем месте. Последней каплей стало проведение закрытого банкета, который по документам прошел в «ноль», но в реальности был настоящим полноценным мероприятием с закусками, водкой и горячими блюдами, для производства которых я на дедовские деньги купил-таки гриль в разоренном соседнем кафе. Мы с Борькой приняли решение и разрубили гордиев узел одним махом. Так быстро, как хотелось бы, не получилось, некоторое время длился скандал с причитаниями и угрозами, затем он вошел в фазу открытого противостояния, дошедшего до того, что мне намазали дерьмом дверь, а Борьке кинули через балконную дверь зажженный фитиль… Но мы выстояли. Уладили все юридические формальности и остались наконец одни. Мы набрали молодых официанток, одели их кокетливо и красиво, повысили зарплату поварихе, которую переманили у загнувшихся соседей, купили новую посуду, скатерти и занавески, повесили на стенах изящные бра, поставили цветы в кадках. До настоящего ремонта дело пока не доходило, для этого нужны были серьезные деньги, имеющиеся изъяны мы прикрыли нехитрым декором. Получилось очень уютно, к нам потянулся народ. На то, чтобы создать новую концепцию заведения и воплотить ее, у нас еще денег не находилось, предстояло еще поработать, но мы с Борькой уже думали и спорили, каким будет наше кафе, которое пока являлось… просто кафе. Это уже была не «Пирожковая», но нового названия мы пока не придумали. Как-то, будучи слегка навеселе, мы стали вспоминать, кто какие книжки любил в детстве, и название придумалось само собой. «Урфин Джюс», так мы назвали свое кафе, и неожиданно публике это понравилось, мы не пустовали ни утром, ни вечером. А через полгода мы заработали достаточно денег для того, чтобы начать освоение подвального помещения, которое наши предшественницы использовали только для банкетов. Прошла информация о том, что скоро ныне копеечные арендные ставки на городское имущество будут существенно повышены, и мы понимали, что близок тот день, когда мы не сможем содержать такое помещение, не используя его на полную катушку. В то время я работал как каторжный. Ел на работе, приходил домой как зомби, валился на кровать без сил и спал почти без сновидений. Я почти не тратил денег на себя, выматываясь до такой степени, что даже похудел на пять килограммов и в результате стал похож на скелет, несмотря на свою далеко не вегетарианскую диету. Работа меня по-настоящему увлекала, но имелась и еще одна причина, по которой я вел такой образ жизни. У причины было странноватое имя. Аля.

Идя в тот поздний вечер домой и вполне осознавая, что я едва не расстался с жизнью, я вспоминал о ней, девушке из своей далекой юности, как будто она еще не превратилась в призрак прошлого, как будто я боялся умереть, не увидев ее напоследок. Я не был уверен в том, что два выстрела, свист которых до сих пор стоял у меня в ушах, были произведены из пистолета, который хранится у меня дома. Но внутри меня все разрывалось, я не предполагал, я знал, что никакой другой пистолет выстрелить этой ночью просто не мог.

Мы познакомились с Алей на наших с Борькой рок-н-ролльных мероприятиях, которые не знаю как правильно назвать – тренировками или уроками. В общем, там, где мы отрывались по полной и получали колоссальный заряд бодрости и энергии. Наше посещение этих занятий не было никаким образом связано с поиском романтических приключений, поэтому к своим партнершам я не особенно присматривался. В клубе не существовало постоянных пар, и мы постоянно менялись партнершами. Мне одинаково нравилось отжигать со всеми девчонками, потому что все они были живыми и источающими энергию, и каждая излучала какую-то свою. Мне даже нравилось менять партнерш, но объяснение тому имелось не кобелиное, а сугубо спортивное. Рок-н-ролльщицы у нас все были как на подбор – длинноногие, упругие, гибкие, и все же они делились на два класса: стильные девочки и спортивные. Последние имели соответствующую подготовку и вытворяли такие чудеса, что не каждый мальчик мог соответствовать их возможностям. Не то чтобы они так уж любили рок-н-ролл, просто получали так определенную разрядку: рядом не было тренера, который унижает и орет, не существовало нормативов… В общем, полная свобода и откровенная демонстрация возможностей своего тела. Спортсменки часто приходили к нам ловить парней для секса, реже для романтики. Аля относилась ко второй группе девушек. Она очень хорошо знала музыку и прекрасно ее чувствовала, начав танец, она входила в него не только телом, но и душой. А то, в чем она уступала спортсменкам, она легко компенсировала за счет своей природной артистичности, грации и отвязной «рок-н-ролльности», которой не мог бы научить ни один тренер, особенно спортивный.

Когда у нас появилась Аля, мы с Борькой учились на третьем курсе, а новенькая была для меня просто девушкой из группы, пока я не подошел к ней поближе и не пригляделся повнимательнее, в результате чего меня как будто шарахнуло молнией. Аля не пользовалась большим успехом у парней, но то, что отпугивало в ней других, меня неожиданно взбудоражило и даже потрясло. В целом в ней не было ничего такого уж необычного: высокая, тоненькая, гибкая девушка, с длинными темно-русыми волосами, которые она обычно забирала либо в хвостик, либо в стильный рок-н-ролльный пучок. Лицо у нее было правильное, пропорциональное, четкое. И лишь подойдя к ней совсем близко не во время танца, а на перекуре, я понял, что в ней особенного: разные глаза. Редкая генетическая особенность, которая называется гетерохромией. Я думал, что разные глаза бывают только у породистых белых кошек, но оказалось – это не так. Левый глаз у Али был карий и слегка косящий к переносице, а правый – небесно-голубой. Это выглядело настолько необычно, если не сказать диковато, что я слегка оторопел. Казалось, на тебя смотрят два человека. Две девушки. И глядят они при этом совсем по-разному. Аля заметила мое смущение и усмехнулась, при этом один ее глаз выразил именно усмешку, а другой – карий – почему-то отобразил невыразимую глубокую грусть.

До следующей тренировки я еле дожил и, едва переодевшись, снова стал всматриваться в девушку. И опять мне казалось, что на меня смотрят два разных человека. Конечно, это был всего лишь мираж… С этого второго взгляда я заметил, что Аля необыкновенно хороша, но красота ее не просто тихая и неброская, а скорее затаенная, открывающаяся далеко не каждому любопытствующему, а только тому, кто окажется ее достоин. Короче говоря, мы с ней подружились. Сначала просто гуляли и болтали, потом наши прогулки стали заканчиваться в ее съемной квартирке, где мы бесновались, ели, пили… Любовью мы занимались всякий раз по-разному, в зависимости от настроения Али. Она бывала маленькой доверчивой девочкой, которая разрешает мне себя приласкать. Но могла вдруг внезапно напрячься, выгнуться, как это делает кошка, которая игнорирует все, что не касается исполнения ее желаний. Руки вверх – ноги напряжены… Мне оставалось только схватить ее натянутое как струна тело, завладеть им. И она подчинялась. Охотно, страстно.

Где училась Аля, я и понятия не имел. Она жила в сталинском доме в центре города, и ее квартира была битком забита книгами об искусстве, в центре единственной комнаты стоял мольберт, а вокруг всегда валялись разбросанные графические рисунки. На некоторых я узнавал себя, хотя в Алином изображении я выглядел куда более красивым, чем в жизни, как мне казалось. Я пытался ее о чем-то спрашивать, но это не имело смысла – она не отвечала, иногда тихонько смеялась, порой удивительно чистенько напевала что-нибудь из «битлов». Аля была страстной битломанкой, и среди ее рисунков имелось много портретов Леннона и Маккартни, выполненных в ее особой манере. Я бы не мог описать этот стиль, но он был оригинальным, а хорошим или плохим с профессиональной точки зрения, судить не мне. Я ничего о ней не знал, но в период нашей близости мне казалось это не важным. Вернее, не так. Я думал, что Аля – как тонкая и одухотворенная девушка – придумывает себе некую тайну, чтобы придать дополнительной загадочности своему образу. Если я начинал настаивать, она неизменно отвечала вопросом на вопрос: «А какая тебе разница?» Или так: «Ты что – будешь по-другому меня любить, если узнаешь обо мне больше?» В общем, Аля напускала таинственность, и я со временем перестал этому сопротивляться. Зачем? Все равно любая девушка хочет замуж – такой ее создал бог, – а значит, загадка рано или поздно будет разгадана. И с ее чудинками бороться не надо, она такая, какая есть, лучше не рассеивать туманность, которая ее окружает, если ей так уютно в ней живется. Рано или поздно она все равно раскроется. Я предполагал, что при этом она утратит часть своей таинственной прелести, но зато приобретет другую – прочно и уже бесповоротно войдет в мою жизнь.

Как-то вечером мы с ней сидели у нее в квартире за бутылочкой красного сухого. Аля экономно наливала вино, но я знал, что в моем рюкзаке еще одна бутылка, и для нее это будет приятным сюрпризом. В окна яростно стучал дождь, порывы ветра были такими сильными, что мы как завороженные прильнули к стеклам и стали смотреть, как ведет себя стихия. А она, надо сказать, разгулялась вовсю: гнула деревья, швыряла в подоконник пригоршни града, заставляла бегущих в поисках убежища людей гнуться в три погибели. Казалось бы, смотри себе на все это буйство из окна уютной квартиры и радуйся! У нас имелись белый хлеб, куриные котлеты из кулинарии, красное вино, удобная кроватка – что еще надо? Но Аля вдруг погрустнела.

– А что дальше? – спросила она меня вдруг.

– Что ты имеешь в виду? – не понял я.

– Что будет с нами дальше? – Аля задумчиво смотрела на буйство стихии.

– Не знаю, ты сама не хочешь это обсуждать, – пожал плечами я, – ты же вообще ни о чем не хочешь говорить… О Кобо Абэ – пожалуйста, о чем-то реальном – нет. Я это имею в виду.

– Ты прав, не хочу, просто в какой-то момент мелькнуло…

Тогда мне показалось, что она плачет. Но нет, я ошибся, она спокойно спросила меня:

– И ты всегда хотел бы жить здесь?

– В смысле?

– Ну, в этой стране?

– В другую пока не приглашали, – усмехнувшись, ответил я, – давай выпьем вина, а то я не пойму, о чем у нас разговор.

– Да нет у нас разговора, – сказала Аля, – это я просто скулю на плохую погоду.

В тот вечер она меня любила как-то по-особенному, но я не задумывался об этом – ведь я считал, что в нашей жизни будет еще очень много таких вот сладких ночей, поцелуев, прикосновений. Много всего.

Оказалось, что это не так. Когда я вечером вернулся к Але, ее не было, дверь никто не открыл. Я не стал ломиться, нет так нет. Пусть девушка подумает о чем-то своем. На следующий день я не пошел к ней специально, из гордости, но на третий не выдержал, а ее опять не было. Опрос соседки, вопреки моим прогнозам, оказался полезным: она сказала, что Аля заплатила за последний месяц и вроде как съехала совсем. Я побежал в наш рок-н-ролльный клуб, но и тренер не знал, когда придет Аля и появится ли она вообще. Попытка установить ее личность в художественном колледже тоже ничего не дала. Я сунулся в институт искусств, но результат был тот же. Я не знал об Але ничего, даже ее полного имени! Что такое Аля? Алевтина? Альбина? Алла? Алия? Только тогда я понял, как мало знаю о своей подруге. Квартирная хозяйка ушла в минус, все знакомые туда же. Я стал пытать нашего тренера, но и он об Але ничего не знал. То есть вообще ничего. Я был в панике, напускная таинственность раньше меня не пугала, я думал, что все объясняется просто: ей приятно «дышать духами и туманами» и оставаться для меня таинственной незнакомкой, которую не так-то просто разгадать. Я и заподозрить не мог, что у нее есть какой-то план. Какой? Почему она исчезла так внезапно? Почему не объяснилась со мной?

Только через несколько дней после исчезновения Али я понял, что со мной происходит. Пока мы были вместе, я не задавался вопросом: влюблен ли я? Я вообще не думал ни о чем таком глобальном. Просто присутствовала в моей жизни девушка, мы с ней проводили много времени, она была какой-то необыкновенной, неземной… Вот на этой мысли я неизбежно спотыкался. Необыкновенной? Да пусть кто-нибудь где-нибудь найдет девушку с такими глазами, и тогда я поверю, что подобные ей где-то существуют! Пока Аля была рядом, я не осознавал в полной мере ее «необыкновенности», я вообще не понимал, что она для меня значит. Но когда она внезапно исчезла, земля провалилась под моими ногами. Я не мог дышать без своей подруги – с каждым днем ее отсутствия это становилось все очевидней.

Сначала я ее усердно искал. Потом на смену чувству беспокойства пришла горькая обида: я осознал, что Аля не хотела, чтобы я ее нашел. Мне было так больно, что я не знал, как мне удастся все это пережить. Потому и с проблемами, связанными с нашим кафе, я справился одной левой. Я был так озлоблен, настолько готов к любому развитию сюжета, что меня уж не получалось испугать. В итоге мы с Борькой удачно выбрались из разборок, хотя для меня все это происходило как в тумане. Я практически ничего не соображал.

Я никогда не спрашивал себя, люблю ли я Алю. Теперь этот вопрос можно было уже и не задавать. Ее разные глаза, ее тихий смех преследовали меня повсюду. Ночью мне снились сны – мучительные, безысходные, – в которых я иду за ней следом, но не могу догнать. Во сне мне говорили: «Женя, Аля ждет тебя там-то и там-то…» И я бежал, рвался, преодолевал какие-то изломанные лестничные пролеты, заглядывал в какие-то странные комнаты и кабинеты, но Али нигде не было. Она ускользала, я все время шел по ее следу и всегда безнадежно опаздывал на какие-то считаные секунды. Во сне я рвал на себе волосы, плакал, но в какое-то мгновение передо мной мелькал ее образ – ее разные глаза. Один слегка косой карий, другой нежно-голубой. И на меня будто смотрели две разные девушки… В каком-то таком безысходном сне я и понял, что люблю ее безумно и совершенно безнадежно. И другой любви в моей жизни уже не будет. Я вел с ней долгие и бессмысленные внутренние диалоги, объяснял, насколько порочным является такое пренебрежение к чувствам другого человека. Да я много чего еще ей говорил… Все равно никто не слышал.