Добрые русские люди. От Ивана III до Константина Крылова

скачать книгу бесплатно


По сути, соборы были соединением государевой думы, церковного Освященного собора и приглашенных представителей «детей боярских», а затем и купечества. Нельзя согласиться со скептической формулой В. Ключевского, назвавшего земские соборы «совещанием правительства со своими собственными агентами», выросшим из административной необходимости, а не из политических потребностей. Большинство соборов были как раз продуктами политической борьбы, как тот же «собор примирения», собранный после большого городского восстания.

Представителями своей братии, а не агентами правительства, чувствовали себя участники ранних московских соборов, а потому и говорили уверенно и не по шаблону, чувствуя поддержку того сообщества, выражать мысль которого были призваны. «Уже самые первые московские соборы представляли собой государственные совещания. Они приобщали к вопросам внешней и внутренней политики сотни людей – вплоть до рядовых помещиков и купцов. Тем самым резко расширялась сфера публичной политики», – отмечает историк М. М. Кром.

«Судебник» Ивана IV впечатляет своей логикой – логикой обеспечения равных прав и всесословной защиты прав личности, распространявшейся на крестьянина. Взять под стражу крестьянина ни по суду, ни до суда наместники не могли иначе, как испросив на то согласия у общинных выборных начальников, старост и целовальников. По сути, это был русский вариант Habeas Corpus [4 - «Должен иметь тело» (произвольный перевод части латинской фразы habeas corpus ad subjiciendum – «представь арестованного лично в суд»). Так с XV века называли институт английского уголовнопроцессуального права, в основе которого была защита личности и её прав. – Прим. ред.]. Более того, законодатель предоставлял крестьянским общинам право самоуправления, раскладки податей и надзора за порядком на своей территории.

Мятежная «революция» снизу перетекла в реформу сверху. В этом была её первоначальная сила, пока намерения преобразователей совпадали с намерениями царя, но и последующая слабость – когда программа царя изменилась, у правительства реформаторов не оказалось низовой поддержки, да вряд ли они и мыслили всерьёз о ней.

Программа самого царя состояла в утверждении самовластия, централизованной военной монархии по османскому образцу, заданному в сочинениях Ивана Пересветова. Некоторые исследователи не без оснований полагают, что это – публицистический псевдоним царя и уж точно это произведение кого-то из его окружения. Стремясь создать монархическую систему, послушную лишь единоличной воле, Иван IV закономерно вступал в противоречие и с боярским сословием с его круговой порукой, и с Церковью, с её административной и нравственной автономией, и с горожанами, не вполне лишенными чувства привилегий и собственных прав.

Отсюда и попытка создания государства-в-государстве – Опричнины с разделением страны на две зоны и созданием лично преданного властителю «черного корпуса». Иван IV затребовал у боярства, Церкви и народа не только чрезвычайных диктаторских полномочий, выбивавшихся за рамки традиционных ограничений царской власти, но и осуществил фактический развод Государя и государства. Если до того момента об интересах России говорилось как о «деле Государевом и земском», то царь Иван попытался государево от земского отделить.

В итоге Земщина оказалась государством как таковым, традиционным Российским государством предшествующих веков, в то время как Опричнина стала родом личной царской вотчины с чрезвычайным негосударственным порядком.

И именно этот развод доказал силу уже сложившегося Российского государства: даже в таком чудовищном разладе оно функционировало надежно и справлялось со своими функциями, выдерживая не только внешние удары, но и приступы гнева и безумия самого царя, выражавшиеся в опалах, казнях и массовом терроре, как расправа над Новгородом.

Исторический опыт Опричнины показал, что это был очень неудачный политический инструмент – царь залил страну кровью, не только не истребив измену, но и заложив предпосылки десятилетней гражданской войны Смутного Времени. Ослабление автономных социальных структур и слоёв сделало державу скорее слабее, что сказалось в последовавших событиях смуты. Особенно пагубно сказались опричные жестокости и разорения на состоянии поместной конницы, которая была почти разорена. Ослабление русского дворянства выразилось и в неудачах последних Ливонских войн и в последовавшей смуте.

Однако при оценке Опричнины нужно отказаться от одного ложного убеждения – а именно мнения о гражданской недоразвитости России XV–XVI веков, безгласности и безропотности её сословий, покорности, делавшей излишними и параноидальными жестокие меры царя. Напротив, русское общество иоанновой поры было весьма активным, своевольным и упорным. Ивану понадобилось разделить государство, чтобы хотя бы часть этого государства подчинилась царскому деспотизму беспрекословно.

Даже такое учреждение как земские соборы продолжало не только действовать, но и перечить царю, как, к примеру, собор 1575 года, отказавшийся утвердить отмену льгот для Церкви. Ивану пришлось пойти на трюк с назначением «царя» Симеона Бекбулатовича, чтобы продавить это решение. Если мы обратимся к публицистике Ивана Грозного, то обнаружим у него выраженную неприязнь к парламентскому правлению, за допущение которого он так раздражается на своего контрагента – английскую королеву Елизавету.

Ни одному из монархов-тиранов той страшной эпохи не был брошен публичный словесный вызов, как это случилось с посланиями князя А. Курбского. И уж тем более ни один монарх не счёл бы нужным на такой вызов ответить, как это сделал Иван. Та, дошедшая до точки кипения, атмосфера публицистических споров, начавшихся в России с конца XV века, попросту исключала отказ от ответа.

Эта публичная дискуссия царя и боярина ещё раз напоминает: Россия Ивана Грозного – это страна исключительно высокой культуры, скрестившей православную русскую традицию со стремительно усвоенными культурными принципами Ренессанса. В литературе, архитектуре, живописи это период активного, высокоидеологизированного масштабного творчества, в котором мизерное количество делателей компенсировалось необычайной их плодовитостью и масштабностью работ: Храм Покрова Пресвятой Богородицы на Рву (Храм Василия Блаженного) и церковь Усекновения главы Иоанна Предтечи в Коломенском, икона «Церковь воинствующая», «Домострой», «Великие Четьи Минеи», «Лицевой свод», «Казанская история», «Степенная книга», публицистика, включая произведения самого царя. Невозможно переоценить вклад учителя царя святителя митрополита Макария в то, что множество региональных культур удельной Руси было собрано в единое организованное целое общерусской культуры. Именно при Иване Грозном и не без его решающего участия русская культура оформилась как система.

Итак, если говорить о царствовании Иоанна Грозного, то это было оформление России, причём сразу в четырёх аспектах: оформление России как пространства; оформление места России в глобальной системе; оформление России как национального государства современного типа; и оформление русской культуры как целостной системы. Совершенно очевидно, что исторический масштаб Государя, в правление которого совершились такие тектонические изменения, заслуживает уважения.

И не следует ни в коем случае соглашаться со словесными манипуляциями, приписывавшими все достижения добрым советникам, а все провалы – лично царю. Каждый властный монарх выдвигает целую плеяду советников и деятелей, которые и составляют славу его царствования и их слава вплетается в его славу. Наличие таких энергичных «птенцов гнезда» говорит многое о талантах самого монарха.

Иван Грозный тоже выдвинул целый ряд великих советников. Вначале это были его наставники – митрополит Макарий, Адашев, Сильвестр, а также такие значительные фигуры как дьяк Иван Висковатый, боярин Михаил Воротынский, военный инженер Иван Выродков. Эти советники и соратники сошли с исторической сцены или были казнены царем. Но если бы он был той бездарностью, которой его ославляют клеветники, то им на смену никто бы не пришел.

Однако, не говоря об опричниках, среди которых было немало одаренных людей, попавших под нож породившей их системы, на день своего ухода царь Иван оставил целую плеяду выдающихся личностей, которым смело мог поручить государство.

Князь Иван Мстиславский – выдающийся полководец и один из столпов государства. Князь Иван Шуйский – славный защитник Пскова. Воевода Дмитрий Хворостинин, настоящий военный гений, герой Молодей, выигравший войнуреванш у Швеции, что позволило России вернуть все потери собственной территории по итогам Ливонских войн. Братья дьяки Андрей и Василий Яковлевич Щелкаловы, руководившие внешней политикой и администрацией России, взявшие курс на восстановление внешнеполитического суверенитета и ограничившие английские торговые привилегии.

После смерти Иван Грозный оставил не менее сильную команду, нежели та, что помогала ему в молодости. Хотя характер этой команды, не будем спорить, изменился – на смену масштабным и самостоятельным политикам пришли надежные и хитроумные исполнители. Что свидетельствует – «абсолютистский» замысел царя в целом ему удался.

Вряд ли возможно нарисовать одной лишь краской Ивана Грозного и тот исторический путь, который проделала при нём Россия. Царь был личностью яркой, харизматичной, нервной, жестокой; он был амбициозным политиком с грандиозными замыслами – и слишком своевольным и злоязычным дипломатом для их воплощения; он истомил себя излишествами и управлял последние десятилетия, превозмогая чудовищные боли, порой мутившие ясный рассудок; способный к сильным решениям, он проявлял в них бессмысленную театрализованную жестокость. Способный каяться за свои зверства и замаливать грехи, он так и не осознал, похоже, системной проблемы развязанного им террора. Глубоко религиозному православному христианину, ему категорически не хватало смирения перед Церковью.

Показательна в этом смысле была трагедия царского сына Ивана, которую одни подают в ключе картины Репина, другие пытаются вовсе отрицать. Что же произошло на самом деле? Определенное политическое напряжение между сыном и отцом вырвалось 9 ноября 1581 года во время приступа царского гнева на невестку. Пытавшийся остановить приступ ярости отца сын был избит с помощью острого посоха, получил раны, которые привели к заболеванию, от которого он, несмотря на лечение лучших иностранных докторов (или как раз из-за этого лечения), скончался спустя несколько дней, что повергло царя Ивана в неописуемую скорбь.

Царь причинил смерть сыну не намеренно, очень печалился, и этот случай сильно смягчил его сердце – он счел смерть наследника Божьим знаком и поехал на богомолья замаливать грехи, послал богатые подарки в монастыри, прося молитв за упокой сына и за себя, составил особые списки пострадавших от его гнева – синодики – и разослал их по монастырям с просьбой молиться за упокой жертв.

Реальное поведение царя Ивана гораздо лучше показывает, что он был человеком, способным к покаянию и нравственному изменению, действительным христианином, твердым в православной вере, чем попытки ценой явной софистики и лукавства снять с него те преступления и грехи, которые он и в самом деле совершил.

Но после себя Иван Васильевич оставил наследником другого сына. Не менее, хотя и совершенно иначе великого, нежели отец. Пора уже наконец-то избавить святого Феодора Иоанновича от клейма «неспособного к правлению дурачка», закрепленного не очень удачной в историческом смысле драмой А. К. Толстого. Он и в самом деле не был воином или «эффективным менеджером». Он был молитвенником. И доказал, что царство на молитве стоит прочнее, чем стояло на страсти, как у его отца, или даже на уме, как у его шурина Годунова.

Именно при Фёдоре Иоанновиче Россия присоединила Сибирь, двинулась на Дикое Поле, застраивая его крепостями, приросла городами – Архангельском, Тобольском, Саратовом, Царицыным. Блестяще проведена война-реванш со Швецией и возвращено устье Невы. Царь вымолил у Бога и новую славу для русской Церкви – именно при нём московский владыка наречён был «Патриархом Московским, Всея Руси и Северных стран». Неверующие историки, конечно, все успехи этого царствования связывают исключительно с деятельностью умного правителя Бориса Годунова, состоявшего при вечно молившемся царе. Однако в 1598 году правитель остался один и у него всё рухнуло за четыре года. Тогда-то современники и поняли, что человеческое хитроумие было ничто без благочестия царя-праведника.

«У него не было “брани против плоти и крови”, но неприятелей своих он одолевал молитвою. – писал о Фёдоре Иоанновиче в своём «Временнике» дьяк Иван Тимофеев. – И настолько помогала ему сила молитвы, что ею он привлекал на себя милость Божию… Если кто, зная это, теперь с верою призовет его в молитвах, – не согрешит, и я первый из всех не поленюсь это сделать. Ибо во дни его десница Творца Мира лучше всякой человеческой надежды самостоятельно управляла и сохраняла его царство». Благоверный Царь Фёдор прославляется в составе Собора Московских святых, но, возможно, и Церкви и обществу не помешало бы установление отдельного празднования в честь этого великого праведника, молитвами добившегося больше, чем иные мечом и топором.

Фёдор Иоаннович был во многом противоположностью отцу. И всё же он был его сыном. И если сын стал святым, то, значит, в нервной напряженной религиозности отца было то, что эту сыновнюю святость воспитывало и формировало.

Как бы то ни было, для большинства русских историков характерно уважительное отношение к Ивану Грозному, – даже негативная оценка его личностных черт чаще всего сочетается с признанием величия его эпохи.

«Век задавал важные вопросы, а во главе государства стоял человек, по характеру своему способный приступать немедленно к их решению», – утверждал С. М. Соловьев.

«Гнусными проявлениями жестокости и цинизма не исчерпывалась духовная жизнь и деятельность Грозного в эти мрачные годы. До самой смерти он хранил в себе добрые уроки времён Избранной рады, её метод широкой постановки очередных тем управления и способность систематического выполнения их на деле. Как ни судить о личном поведении Грозного, он останется как государственный деятель и политик крупной величиной», – подчеркивал С. Ф. Платонов.

«Страстный, увлекающийся, Иван Грозный упорно шёл к намеченной цели: ломая на своём пути все преграды, беспощадно расправляясь со всеми противодействовавшими ему, он создавал политическую силу, которая позволила русскому народу преодолеть грозившую ему извне опасность и выйти на широкое историческое поприще», – настаивал С. В. Бахрушин.

«Это был проницательный политик, по-своему понимавший сложные внешне- и внутриполитические задачи России… Его, пожалуй, можно сравнить с неумелым лоцманом, знающим место назначения корабля, но упорно сажающим его то на мель, то на незаметный риф… Иван IV был сыном блистательного, но жестокого века, когда бурное развитие гуманистических теорий совпало с истреблением тысяч инакомыслящих во время религиозных войн и с деспотическим правлением взбалмошных монархов… Полубезумный шведский король Эрик XIV запятнал себя не меньшим количеством убийств, чем Грозный. Французский король Карл IX участвовал в беспощадной резне протестантов в Варфоломеевскую ночь 24 августа 1572 года. Европейские монархи XVI столетия, эпохи формирующегося абсолютизма, не уступали друг другу в жестокости. Грозный отличался от них лишь тем, что стал вдобавок ко всему сыноубийцей», – выносил свой вердикт А. А. Зимин.

Для того чтобы лучше понять Ивана Грозного, его можно сопоставить… с Людовиком XIV, блистательным французским «королем-солнцем», кажущимся образцом гламура и изящества, не то что «чудовищный русский тиран». Однако если приглядеться, Иван и Людовик окажутся довольно похожи.

Оба монарха вступили на престол в детском возрасте, и их правление в этот период сопровождалось многочисленными смутами. Смуты при Людовике были сильнее – война Фронды, но и повезло ему больше: его мать Анна Австрийская осталась жива, и у него был свой Мазарини. Иван свою Фронду и своего Мазарини получил более взрослым – московское восстание 1549 года потребовало радикальных реформ, а святой митрополит Макарий оказался гораздо более мудрым и эффективным наставником, чем кардинал-итальянец.

И Людовик, и Иван были абсолютистами и стремились к сосредоточению максимума реальной и символической власти в своих руках для чего, в частности, вынесли двор из столицы в собственные имения: Версаль и Александрову слободу. Оба символически возносили монархию: Иван – принятием царского титула, Людовик – разработкой придворного ритуала. Оба воевали с придворной аристократией, стараясь максимально её унизить, хотя Людовик, в силу временной форы в утончении цивилизации, не должен был для этого прибегать к жестоким казням (которые, впрочем, щедро применяли его отец и Ришелье). Оба безжалостно расправлялись с неугодными советниками – хотя Людовик, в силу той же временной форы, не казнил прилюдно на площади Николя Фуке.

Оба государя были эстетами, театралами и женолюбцами. Людовик танцевал и заказывал комедии-балеты Мольеру и Люлли, Иван Грозный прославился как писатель и сочинял духовную музыку. Русский государь менял жен, французский король – любовниц.

Оба государя в молодые годы были окружены блистательными советниками и отважными маршалами: Летелье и Лувуа, Кольбер, Тюренн, Вобан – у Людовика; Макарий, Сильвестр, Адашев, Висковатый, Александр Горбатый-Шуйский, Михаил Воротынский – у Ивана. Оба государя к старости остались без этого круга, хотя царь преуспел более короля – у него и в конце правления были талантливые советники – братья Щелкаловы, Дмитрий Хворостинин, Иван Мстиславский.

Оба в молодости одерживали великие победы и добивались расширения своего государства, оба на вершине могущества устрашали Европу (один – западную, а другой – восточную), и это привело к формированию против них обширной коалиции. И оба под старость неудачно завершили главные войны в своей жизни – Ливонскую и за Испанское наследство.

Оба развязывали масштабную войну против своих подданных, которая, в конечном счёте, стоила государству слишком дорого, приведя к хозяйственному разорению и эмиграции: опричнина и изгнание гугенотов. Оба умирали среди поражения, голода и разорения, пережив себя и своё величие, потеряв своих детей-наследников и не оставив по-настоящему гарантированного надежного престолонаследия. У обоих были все основания смотреть на свою жизнь как на блистательную неудачу – всё так хорошо начиналось, и всё так невесело заканчивается.

Но вот только наследие Людовика XIV и Ивана IV различается качественно. Людовик XIV оставил после себя Версаль – строение и великолепный культурный миф, и страну в упадке, который вылился в революцию. Иван оставил после себя великую державу, один вид которой на карте захватывает дух. Оставил великий замысел, который после победы над Смутой был воплощен Алексеем Михайловичем, Петром Великим и Екатериной II. Наследие Ивана Грозного гораздо более фундаментально и заслуживает восхищения не меньше, чем его преступления заслуживают ужаса.

Для французов право Людовика XIV на статую перед Лувром, в Версале, в Лионе совершенно несомненно. И, разумеется, Иван IV имеет право на памятники не только в Орле и Александровой Слободе, но и в Свияжске, в Астрахани, в Архангельске, и на поле великой битвы при Молодях, на Кавказе, куда впервые вошли стрелецкие полки, в Сибири, которую присоединили к Русскому государству казаки Ермака, в Полоцке, который он возвратил в состав Русской земли, в Нарве, которую царь Иван сделал русской, и в Крыму, куда при нём впервые пришли русские войска.

При исторической оценке Ивана Грозного есть две опасности.

Первая – это клеветническое распространение частных черт характера и чрезвычайных поступков этого государя на всю его эпоху и всю историю России в целом. Попытка увидеть в пытках и казнях опричнины своего рода «квинтэссенцию» русской истории и, соответственно, превратить неприятие этих жестокостей в неприятие русского исторического пути как целого – а отсюда уже недалеко до осуждения взятия Казани, присоединения Сибири, недалеко до объявления Ливонских войн захватническими и агрессивными, а русской православной культуры – неизбежно порождающей деспотизм. В конечном счете, это приводит к сожалению в том, что в ходе последовавшей Смуты Россия не была завоевана Польшей.

Вторая опасность – прямо противоположная первой, но, по сути, вытекающая из того же образа истории. Это попытка объявить методы Ивана Грозного образцовыми для Русского государства. Мол, только так и можно с врагами, всюду измена; хочешь великой державы – пытай и вешай, по-другому в России нельзя. И вот уже деятельность православного царя превращается в апологетику кровавого террора большевистского узурпатора. По сути, это та же русофобия только с обратным знаком. Попытка политической канонизации самых отвратительных элементов правления Грозного – царя, при том, что его подлинные достижения при этом оказываются как бы второстепенными, а то и вовсе объявляются «деятельностью врагов». Как-то само собой получается, что Судебник или Казанское взятие превращаются в нечто незначительное по сравнению с восторгом массовых казней и убийством святого митрополита.

Русской истории надлежит отвергнуть оба этих искушения. Не в пытках и казнях суть исторического движения эпохи Ивана Грозного, а в раскрытии разнообразных и разнородных творческих сил русского народа, творившего свою историю руками своего царя. Суть эпохи – в территориальном расширении государства, в его внутреннем устроении, в порывах творчества и духа, которых был не чужд и сам царь – публицист, историк и песнописец. Забытая Европой и Азией на краю земли страна на глазах превращалась в планетарную историческую силу. Сотни аспектов такого превращения обязаны были уместиться в мозгу и воле одного единственного человека, который был её самодержцем.

Чьему уму в полной мере выдержать такое испытание? Иван IV справился с ним достойней многих.

Жестокости были теми срывами, которых так трудно было избежать при внезапном изменении исторического масштаба, когда жестокость казалась самым простым способом ускорения процессов и сохранения их управляемости. Но именно жестокости Ивана Грозного проложили дорогу к Смуте, поставившей Россию на саму грань выживания. Апологетика аналогичных жестокостей на будущее, попытки объявить Ивана Грозного «первым Сталиным» и через это оправдать Сталина – путь к новым катастрофам.

Не жестокость была смыслом исторического процесса в эпоху Ивана Грозного. Этим смыслом было созидание Великой России.

Что читать об Иване Грозном и его эпохе:

1) Веселовский, С. Б. Очерки по истории опричнины. – М., 1963;

2) Виппер, Р. Ю. Иван Грозный. – М.-Л., 1944;

3) Володихин, Д. В. Иван IV Грозный: Царь-сирота. – М., 2018;

4) Володихин, Д. В. Воеводы Ивана Грозного. – М., 2009;

5) Кром, М. М. Рождение государства. Московская Русь XV–XVI вв. – М., 2018:

6) Пенской, В. В. Иван Грозный и Девлет-Гирей. – М., 2012;

7) Филюшкин, А. И. Первое противостояние России и Европы. Ливонская война Ивана Грозного. – М., 2018;

8) Шмидт, С.О. У истоков российского абсолютизма. – М., 1996.

Семён Дежнёв

Удачливей Колумба

Выработавшийся у нас в советскую эпоху канон рассказов о русских героях не любит «историй успеха». Родился в бедности, – не щадя живота своего служил государству, которое его заслуг не ценило, – враждовал с умевшими приладиться к начальству врагами, – скончался в нужде и опале, – достижения были забыты или присвоены корыстными иностранцами. По этому образцу ухитрялись излагать биографии Ермака, Хабарова, Ломоносова, Суворова, Ушакова, Лобачевского, Попова, даже Менделеева. Тенденцию эту трудно признать безвредной – она исподволь внушает молодым людям мысль, что служба России не только не получает заслуженной награды, но и лишена всякого личного смысла.

История успеха Семёна Ивановича Дежнёва (1605–1673) не укладывалась в этот мрачный канон, словно проходила поперёк него. Он сорок лет отдал службе Русскому государству на его северо-востоке, принимал участие во множестве сражений и дипломатических миссий, без числа раз ранен и не раз тонул, первым прошел через пролив между Азией и Америкой и оставил описание этого прохождения, исследовал и присоединил к России бассейн реки Анадырь вместе с богатейшими промыслами моржовой кости, ценимой тогда выше золота и даже соболей. Многотрудная и опасная служба Дежнёва принесла ему значительный материальный прибыток, чин атамана, прочное уважение со стороны воевод, Сибирского приказа и самого Государя с боярской думой, и, наконец, всемирную посмертную славу.

Заслуга С. Дежнёва вспомнилась, едва началось научное изучение истории Сибири. Уже в 1736 году Герхард Миллер опубликовал, основываясь на найденных в архиве Якутской воеводской избы документах («отписках» атамана), рассказ о подвиге Дежнёва, который вскоре воспроизвел в своем «Кратком описании путешествий по северным морям» обычно во всем споривший с Миллером М. В. Ломоносов. Все довольно робкие попытки поставить под сомнение достижения Дежнёва, восходящие к тяготевшему к скептической школе историку Сибири П. А. Словцову, неизменно оканчивались полным фиаско – выяснялось, что скептики плохо знали и понимали документы, рассказывающие об открытиях атамана. Да и самих этих документов обретается в архивах достаточно много, чтобы жизнь и деяния «Семейки Иванова Дежнёва» не оставались бледной тенью, а предстали перед нами подлинной историей из плоти и крови, частью великого русского похода «навстречь солнцу».

«Россия создалась Сибирью»

Плавание Дежнёва не было исторической случайностью – оно органически вытекало из геополитического призвания России и структурных особенностей русской цивилизации. Поэтому с уверенностью можно сказать, что в ту историческую эпоху, в середине XVII века, успешно совершить такое плавание не смог бы никто, кроме Семёна Дежнёва.

Геополитической предпосылкой этого плавания был сам характер России как государства, сформировавшегося среди переплетенных друг с другом бассейнов великих рек Евразии. На пути из варяг в греки возникла Русская Земля и, распространяясь по рекам, она разрасталась. Причем это распространение шло быстрее там, где не было, как в степной зоне, сильных противников-кочевников, потому волейневолей Русь разворачивалась на Северо-Восток. Сперва органичной частью Руси стал прибеломорский Север, из которого холмогорские мужики двинулись морской дорогой не только на север, к Груманту, но и на Обь, Енисей и далее к «златокипящей» Мангазее, где ещё прежде основания острога кипела пушная добыча и торговля. Морская дорога, пусть и чрезвычайно трудная, позволяла совершить маневр между реками, миновать уральский «Камень» и немирных «иноземцев».

Предприятие Строгановых, отправивших Ермака на покорение Сибирского ханства, было попыткой найти более южную, поднадзорную их промышленному дому дорогу к сибирской «мягкой рухляди». Попытка была тем более важной, что надлежало перехватить путь по Оби у нацеливавшихся уже на него англичан. Ермак ещё не отправился за Урал, а фламандец картограф Меркатор и англичанин Хаклюйт уже обсуждали мнимые «препятствия», которые чинит «император Московии» плаваниям англичан в Китай, и планировали основание нового опорного пункта где-нибудь на севере Сибири.

«Было бы поэтому очень хорошо, если бы вы отыскали какой-нибудь небольшой островок на Скифском море, где мы могли бы в безопасности основаться – строить укрепления и склады и оттуда в надлежащее время питать эти языческие народы нашими товарами…» – говорилось в инструкции данной «Московской компанией» капитанам Артуру Пэту и Чарльзу Джекману [5 - Английские путешественники в Московском государстве в XVI веке. – Рязань: Александрия, 2007. – С. 167.]. В 1580 году англичане на полном серьёзе мечтали захватить какой-нибудь остров, который служил бы для них тем же, чем были для колонизаторов Гоа, Макао или Гонконг в Индии и Китае.

Однако поход Ермака на перехват удался – и так открылась дорога к стремительному политическому броску Русского государства на Восток. Всего за 66 лет прошло от подвигов Ермака (1582 г.) до плавания Дежнёва (1648 г.), обозначавшего крайне восточную точку великого похода. Именно этот великий поход и создает Россию как Россию.

«Россия возникает в полноте необходимых и достаточных геополитических характеристик не при Рюрике, и не при Иване Калите, а в течение XVI века, и последней среди этих характеристик стал выход русских в земли Заволжья и Зауралья. Россия не присоединяла Сибири – она создалась Сибирью», – подчеркивал замечательный русский ученыйгеополитик В. Л. Цымбурский [6 - Цымбурский, В. Л. Остров Россия. Геополитические и хронополитические работы. 1993–2006. – М.: РОССПЭН, 2007. – С. 25.].

Применяя свою превосходную амфибийную тактику, русские служилые люди, руководствовавшиеся целью «проведать где б на какой реке государю прибыль учинить», переходили по внутренним волокам или морским маневром через ледовитый океан из одного речного бассейна в другой, ставили укрепленные остроги; используя дерзость и превосходство в речном снаряде и огнестрельном оружии, подчиняли инородцев и заставляли платить их «ясак» пушниной.

Основой «объясачивания» местных племен было взятие «аманатов» – заложников, обычно из местных «князьцов», ради которых их родичи и приносили русским пушнину. Покорение отнюдь не было мирным и сопровождалось регулярными стычками и засадами – всё тело Дежнёва было испещрено ранами от якутских, эвенкийских, юкагирских, чукотских стрел.

С аманатами, впрочем, зачастую быстро сдруживались, их здоровье берегли пуще зеницы ока и кормили лучше, чем ели сами (за умершего никто ясака не даст), а вскоре иноземцы и сами почувствовали выгоды русской власти – слуги государевы мирили поссорившиеся роды, не давались сильным утеснять слабых. Дежнёв сам несколько раз принимал участие в таких посреднических миссиях и проявил себя как недюжинный дипломат.

Государь и воеводы вообще требовали не чинить обид новым подданным и сурово карали служилых за разбои и жестокость с ясачными. Дело было, конечно, не в мифической «имперской дружбе народов», а в здравом смысле: гибель или откочевка ясачных вела к убытку для казны, ведь соболя били, прежде всего, туземцы.

Охота за пушниной была беспощадной и численность зверя, особенно соболей, очень быстро падала. Погоня за мехами заставляла русских двигаться всё далее на восток, со всем тщанием выспрашивая иноземцев о лежащих впереди неведомых землях и необъясаченных людях.

Время от времени в этих поисках возникали такие же фантомы, как Эльдорадо в Америке. Происхождение этих фантомов было, скорее всего, довольно прозаичным – их выдумывали местные жители, чтобы спровадить добытчиков подальше от себя. Таким русским Эльдорадо в эпоху Дежнёва стала «река Погыча», лежащая дальше за только что открытой и включенной в освоение Колымой. На реке этой, обещали, есть и несчетно соболей, и даже серебро. Знали бы колымские первопоходники, что золотая земля находится прямо у них под ногами! Но сибирская золотая лихорадка начнется только в XIX веке.

А пока Федот Алексеев Попов, по прозвищу Холмогорец, приказчик влиятельного купеческого дома Усовых, выступил настоящим подстрекателем поисков «Погычи». Устюжцы Усовы и Гусельниковы (приказчики этого дома тоже включатся в экспедицию), вели сибирскую торговлю с огромным размахом. Вот лишь небольшой фрагмент дошедшего до нас списка товаров, которые энергичный холмогорец взял с собой на «Погычу» для обмена на соболя: «две половинки сукна аглинского середние земли, половинка кармазину, шесть половинок аглинских меньшей земли, десять косяков мыла, дватцать концов сукон сермяжных, десять юфтей кожь красных, пятнатцать рубах, строченых шелком, триста ременей, сто пятьдесят колокольцов, пятьдесят трещеток пищальных, пятьдесят шил, пятьдесят поясков нитных, простых, две чернилицы медные, семеры сапоги телятинные, десятеры сапоги сафьянные муские и женские» (см. Белов, М.И., 1952: Док. № 22).

Сибирь той эпохи вообще ошибочно представлять захолустной окраиной. В 1645 году якутская таможня отпустила только на подведомственные Колымскому острожку земли 551 человека с товарами на 16 067 рублей и 6526 пудов хлеба. Пусть Восточная Сибирь была далека от государственных центров (путь в Москву занимал два года, а вести шли так долго, что половина грамот Дежнёва адресована на имя уже умершего Михаила Фёдоровича), однако там кипела богатая торговля, возникали ярмарки, создавались и рушились состояния, затевались новые предприятия по добыче бесценных на мировом рынке мехов. Треть государственного дохода России в этот период формировалась прибылями Сибири и служилые законно гордились тем, что государство богатеет именно их потом и кровью.

Но и сами они в накладе не оставались. При чтении постоянных жалоб в документах Дежнёва и его товарищей на неуплату денежного и хлебного жалования, на то, что на службы государевы они собирались «своими деньгами и своими подъёмы», издержав на сборы более ста рублей, давая за себя долговые кабальные записи, задаешься только одним вопросом: откуда у этих людей брались такие деньги, чтобы служить «на свои»? Объяснение в том, что даже небольшая служба сулила огромную личную прибыль, с которой правительство тоже не забывало брать десятину – в год похода Дежнёва такой пошлины в Мангазее, Томске, Енисейске, Туринске было взыскано 17 905 рублей. Это значило, что только за один год, только через эти четыре пункта мехов было провезено на 179 тыс. рублей – невероятная для той эпохи сумма. Прибыль среднего промышленника в Мангазее в годы её расцвета достигала 3000 %. Потому не удивительно, что от служб своими деньгами не отказывались – на них напрашивались, выдерживая немалую конкуренцию за царскую грамоту, и обещали казне «явить государю прибыли».

В поисках Анадыря

Семён Иванов Дежнёв, как показали разыскания знаменитого историка русской Арктики М. И. Белова, был выходцем с Пинеги, соседствующего с Холмогорами притока Северной Двины. Начал свою службу в Сибири в 1630?х, не раз показал себя в походах, суровых зимовках, туземной дипломатии, был одним из первооткрывателей Колымы. В 1645 году он в числе 13 русских воинов выдержал ожесточенную юкагирскую осаду – 500 туземцев во главе с князьцом Алаем ворвались в Колымский острожек. Защитники, включая Дежнёва, были переранены, но в рукопашной схватке сразили предводителя осаждавших и победоносно отбились, а вскоре наказали бунтовщиков ответным набегом.

Не удивительно, что устюжские гости хотели видеть официальным руководителем экспедиции – «приказным» – этого опытного, смелого, знающего здешнюю жизнь, обладавшего административным и дипломатическим талантом, властного, но уравновешенного человека. Даже будучи неграмотен, Дежнёв превосходил своим практическим умом и наблюдательностью многих из тех, кто его окружал. Из его челобитных, записываемых грамотными людьми со слов Семёна Ивановича, льется живая, полная характерных поморских словечек, речь человека, который трезво мыслит, всё примечает и умеет добиваться своего.

Не случайно в собственных документах Дежнёва мифическая «Погыча» не упоминается ни разу. Он говорит только про вполне реальную «новую реку Анандырь», с которой он и намерен явить Государю прибыль. Он энергично отбил попытку конкурента, «гулящего» человека Герасима Анкудинова, перехватить у него права «приказного». После того как первая попытка Дежнёва и Попова пройти морем на восток от Колымы не удалась из-за плотных льдов, Анкудинов, беглый казак, по сути – предводитель пиратской шайки, решил перехватить у Дежнёва выгодное назначение. Когда это не удалось – ватага увязалась за экспедицией на седьмом коче, который Семён Иванович даже и не признавал, упорно утверждая, что плыл «на шти кочах».

Летом 1648 шесть легальных и один нелегальный кочей двинулись в путь. Ледовая обстановка в этой части Арктики никогда не была дружелюбной поэтому Дежнёву, можно сказать, повезло – именно в 1648 году морской путь на восток оказался более-менее чист и русским, плававшим только по ветру, мешали лишь шторма и ветра, но не льды. Потеряв два коча (люди с них, как выяснил в следующем году Михаил Стадухин, высадились на берег и были истреблены туземцами) Дежнёв вышел через Берингов пролив в Тихий Океан, обогнув «Камень-Утес», мыс, который будет впоследствии назван его именем. Здесь, у этого утеса, и разбился коч Анкудинова, который перебрался на коч к Попову, который, видимо, благоволил авантюристу более чем служилый Дежнёв.

Так совершилось великое Дежнёвское открытие. Разумеется, Дежнёв не ставил себе задачи географически доказать существование пролива между Азией и Америкой, вполне вероятно, он никогда и не слышал слова «Америка». Русские того времени полагали, что к северу от Руси лежит «Новая Земля», начинающаяся от архипелага с таким названием и тянущаяся далеко на Восток, и Дежнёв убедился в том, что «Руская сторона» и эта новая земля не смыкаются и пройти морем к устью реки Анадырь возможно. С другой стороны, в Европе и без Дежнёва существовала уверенность в существовании «Анианского пролива» между Азией и Америкой, основанная не на данных путешественников, а на теоретической гипотезе о равновесии материков.

Колумб руководствовался совершенно верной умозрительной теорией, однако практические выводы сделал из своих открытий ложные и, попав в Новый Свет, полагал, что попал в Японию, а оттуда доберется до Китая и Индии. Дежнёв верной умозрительной теории не знал, однако попал ровно туда, куда и хотел – на реку Анадырь. Попасть именно туда, куда плыл, – достижение в эту эпоху географических открытий отнюдь не рядовое, несмотря даже на то, что экспедиция Дежнёва оснащена была компасами в костяной оправе и Дежнёв дает при описании «Большого Каменного Носа» четкие ориентации по сторонам света, которых самодовольные «западники» вряд ли ждут от русских той эпохи: «А с Ковымы реки итти морем на Анандырь реку, и есть Нос, вышел в море Далеко, а не тот Нос, который от Чухочьи реки лежит, до того Носу Михайло Стадухин не доходил, а против того Носу есть два острова, а на тех островах живут чухчи, а врезываны у них зубы, прорезываны губы, кость рыбей зуб, а лежит тот Нос промеж сивер на полуношник [Норд на Норд-Ост]. А с рускую старону Носа признака вышла речка, становье тут у чухоч делано, что башня ис кости китовой. Нос поворотит кругом, к Онандыре реке под лето [Зюйд]» (Белов, М.И., 1964: 132).

Чтобы доплыть до Носа и обогнуть его, тоже требовались недюжинное мужество и упорство, которые проявил именно Дежнёв, а многие другие на его месте повернули бы, как повернул пошедший вослед Дежнёва в 1649 году Михайла Стадухин, положившийся на распросы туземцев, которые сообщили, что никакого пролива не знают: «Сказывали, что де реки мы близко не знаем, потому что возле моря лежит Камень утес, конца Каменю не знают. А которые служилые и торговые люди, Ерасимко Анкидинов, Семейка Дежнёв, а с ними девяносто человек в прошлом во 156 году с Ковыми реки пошли на ту же реку на семи кочах, и про них те ж языки сказывали: два коча де на море розбило, и наши де люди их побили, а достальные люди жили де край моря, и про них де мы не знаем, живы ли оне или нет. И по иноземцовым скаскам вперед по морю итти не посмели, потому чтоб служилые люди напрасною смертию не померли» (Белов, М.И., 1952: Док. № 33).

Дежнёв никому не поверил, а потому и заслужил у потомков славу первооткрывателя и пролива и «своего» утёса. Уже одно упорство, проявленное им там, где его не проявили другие, делает все попытки преуменьшить эту славу, ссылаясь на то, что он не опубликовал своего открытия в журнале какого-нибудь «Королевского общества», совершенно неуместными. Тем более что неграмотный военно-промысловый администратор Дежнёв сделал для фиксации своего открытия более чем достаточно – он дал подробное и узнаваемое и до сего дня описание «Большого камня», указал приметы и направления.

Да и в картографии он кое-что смыслил, просто его интересовали не чертежи морских путей, а чертеж той реки, которую он присоединил к преславному Российскому царству, о чем и сообщал он в своей отписке к Якутскому воеводе: «А той реки Анандыре (сделан) чертеж с Онюя реки и за Камень на вершину Анандыру и которые реки впали большие и малые, и до моря, и до той корги, где вылягает зверь» [7 - Дополнения к актам историческим, собранные и изданные археографической комиссией. – СПб, 1851. – Т. 4. – С. 22.]. Карту утёса по показаниям Дежнёва составил около 1737 году Герхард Миллер, первым опубликовавший Дежнёвские документы из Якутского архива.

Подвиг Дежнёва, таким образом, принадлежит к числу Великих Географических Открытий в самом строгом смысле слова. Однако в его личной судьбе это открытие было не концом, а лишь началом мытарств и приключений. Кочи Дежнёва, Попова с Анкудиновым разметало по будущему Берингову морю и занесло значительно южнее устья Анадыря. Федот Попов и Герасим Анкудинов были занесены южнее, возможно на Камчатку, и об их судьбе Дежнёв узнал лишь случайно, освободив из корякского плена в одном из походов жену «холмогорца»: «Ходил я, Семейка, возле моря в поход. И отгромил я, Семейка, у коряков якуцкую бабу Федота Алексеева. И та баба сказывала, что де Федот и служилой человек Герасим померли цынгою, а иные товарищи побиты, и остались невеликие люди и побежали в лодках с одною душею, не знаю де куда» [8 - Отписка Семена Дежнёва якутскому воеводе Ивану Павловичу Акинфиеву о морском походе его с устья р. Колымы до устья р. Анадырь. (Апрель 1655 г.) // Известия всесоюзного географического общества. – 1948. – Т. LXXX. – Вып. 6. – С. 578.].

Сам Дежнёв осенью – зимой 1648 года тоже оказался на грани гибели. В октябре, после Покрова, его коч выбросило на берег, как полагают современные исследователи, Олюторского залива. С ним осталось всего 24 спутника из вышедших с Колымы 90 человек. С этими остатками команды он двинулся пешим ходом вдоль моря на север, к устью Анадыря. «А шел я, бедной Семейка, с товарищи до Анандиры реки ровно десять недель, и пали на Анандырь реку вниз близко моря, и рыбы добыть не могли, лесу нет. И з голоду мы, бедные, врознь розбрелись. И вверх по Анандыре пошло двенатцать человек» [9 - Там же.]