Персонажи (сборник)

скачать книгу бесплатно

Персонажи (сборник)
Вирджиния Холидей

Сотканные из снов и реальности метафоричные рас сказы петербургской писательницы Вирджинии Холидей – это тревожные и трогательные истории о счастье и одиночестве. Название книги подчеркивает театральную отстраненность этой прозы: будто в ярмарочный вертеп собрали кукол-марионеток и теперь с легкой иронией представляют их, одну за другой, публике.

Вирджиния Холидей

Персонажи

© Вирджиния Холидей, 2018

© ООО «Издательство К. Тублина», макет, 2018

© А. Веселов, оформление, 2018

Предисловие

Однажды я взяла на себя смелость написать обо всем, над чем я давно задумывалась, – это произошло вот так вот вдруг, неожиданно для меня самой, все сомнения откатились на второй план в сравнении с великой жаждой написать нечто интересное и стоящее, чтобы понравилось единственному человеку в этом мире – мне самой. В этом нет ничего неуважительного к моему дорогому читателю, который мог бы прервать свое чтение прямо на этом месте и захлопнуть дорогую мне и случайно попавшую ему в руки книжку, ведь, согласитесь, самый главный судья, адвокат и прокурор для себя самого – это вы сами. Я бы не осмелилась поведать миру свои истории, если бы не была уверена и не считала, что это нужно в первую очередь мне.

И вот тут встает следующий вопрос: а зачем кому-то еще читать мои рассказы? Попробую обосновать. Для меня мои девяностые и нулевые навсегда останутся годами бесстрашия, когда времени хватало на все; я жадно впитывала окружающую жизнь и атмосферу вольнодумства и невесть откуда берущихся благ, окружающий внешний мир не давал скучать ни минуты, приспосабливаться было невозможно, ситуация менялась мгновенно. Мы не знали цены вещам и не думали о будущем. Притязания были огромны, однако неумение многих смотреть дальше приводило к душевной пустоте, отсутствию своего места в мире, неспособность радоваться благам, которые были уже в руках, и данной нам всем молодости приводила к отчаянию и нежеланию двигаться дальше, а внешне это стало выражаться в скуке, потере интереса к себе. И в этой связи мне стал любопытен так называемый «средний» человек. Чем он дышит, как живет, о чем сожалеет, каковы его аппетиты и как он использует открывающиеся ему возможности. И именно отсюда появились мои персонажи, я всех их по-своему люблю, всех марионеток моего кукольного театра, собранных в одну коробку на представление публике – с возможностью погрузиться в зыбкий и пестрый внутренний мир героев и прожить с ними странные и волнующие моменты их жизни.

Я хочу предложить вам короткую, я подчеркиваю, очень короткую, местами метафоричную прозу, сюжеты из снов и реальности – смущающие и трогательные, волнующие и легкие, печальные и шутливые, сложные и нелепые истории о счастье и одиночестве, написанные от лица разных людей, чтобы читатель, по возможности, задумался, куда же уходит радость жизни, и как помочь себе, и как заставить эту радость остаться в сердце.

Несколько слов скажу о рассказах «Мама», «Предчувствие», «Отчаяние бабочки». Может показаться на первый взгляд бессмысленной и ненужной история о ситуации, из которой нет выхода. Да, для героев путь закончен, но это пример их собственного выбора, вся жизнь от драмы до комедии и обратно, хорошо бы нам всем осознанно пройти этот путь и не жалеть о содеянном или о неосуществленном. Как мне кажется, даже на отсутствие сожаления нужна определенная смелость. Для этого приходится находить смысл во всем. Однажды мне дали послушать одну индийскую песню о ткацком станке и мастерице, которая работает над тканью: одна нитка идет вдоль, другая поперек, одна – символ радости, другая – горя, а припев был, с одной стороны, незатейливый, но с другой – глубокий по смыслу, что-то вроде: «Динь-динь, жди каждый день одинаково и радость, и горе». То есть не просто будь готов, а именно жди, потому что случится именно то, что случится, этим пронизана индийская философская мысль со времен Вед. Здесь восприятие любой вещи или поступка зависит только от того человека, который о них размышляет, эта мысль близка, скорее, южноазиатской традиции, чем христианской, но для всех, «кто имеет уши, да услышит», это особенность мировидения. Столько живших в разные времена людей мыслили, искали, находили, верили и не верили, но тем не менее сталкивались на своем жизненном пути с радостью и горем, пороками и недостатками, победами над собой и великим отчаянием, сталкивались со своими житейскими мыслями, в конце концов понимая, что имеет право на существование все, что создано Творцом, человеческая жизнь коротка, а далее – вечность, о которой у человека могут быть лишь догадки и домыслы. Великое чудо, что при этом человек живет, осмеливается на поступки, на любовь, на преданность, зная, что все это может закончиться в любой момент, но все равно убивая в себе страх.

Мои самые близкие друзья прочитали эту книгу первыми, и каждый по-своему понял и прочувствовал истории, которые в нее вошли. Некоторые оказались слишком впечатлены, прочитав о завершении земного пути отдельных героев, посчитали, что это травмирующие рассказы, уж больно они похожи на горькую правду, а ее и так много в жизни рядом с нами. Но далеко не каждый проходит этот «горький» путь, и мне было важно передать мысли героя в самые трудные моменты. Мне интересны мои герои, им я сопереживаю, за них волнуюсь, с ними смеюсь. И в то же время отношусь к ним одинаково безоценочно! Подчеркиваю, одинаково их люблю! Они все живут и по-своему прекрасны, просто они такие – похожие на нас или сильно от нас отличающиеся. Я постаралась найти интересные и быстро проходящие события в жизни и сделать слепок, который больше нигде не сохранится. Конечно же, все персонажи вымышлены, и любое сходство с реальностью несет в себе исключительно художественную задумку автора. В стремлении рассказать историю правдоподобно у меня и в мыслях не было навредить кому-либо.

Это книга о самых обыкновенных людях, мною двигало желание как-то подтолкнуть себя и читателя жить сегодняшним днем, когда может произойти все что угодно, жить бесстрашно, играть в эту игру, называемую «жизнь», по-свойски.

А если мне удалось своими историями вызвать интерес и сопереживание персонажам, я постараюсь подтвердить его своими следующими книгами.

Всего доброго и приятного чтения!

    Ваша В.

Отоприте

– Отоприте, несчастные! Я вернулся! Я пришел к вам налегке, но с хлебом и солью. К вам рвется моя душа, я настрадался и измучился. Негуманно держать человека на лестнице. Пусть не зима на улице, но я могу замерзнуть от бесчувствия окружающих, весь дрожу. Впустите!

На облезлой лестничной клетке дома номер 17, корпус 2 стоял, пошатываясь, гражданин и разговаривал с обитой дерматином дверью. Дело было во втором часу ночи. Он уже много раз нажимал на звонок, но ни жильцы квартиры, ни соседи не подавали признаков жизни. Молчание тревожило его больше, чем возможные крики разбуженных – сейчас он согласился бы говорить даже с собакой. По счастью, с чердака как раз спустился упитанный черный кот.

– О, славное животное! Ты услышало мои молитвы! – гражданин почему-то посмотрел в окно и кому-то там, в ночной тьме, показал пальцем на кота, отвесив низкий поклон оконной раме.

– Вот ты умное животное, кот. Скажи мне, друг, что бы ты сделал на моем месте: плюнул бы и ушел от предательницы или остался бы здесь, у порога, в ожидании пробуждения своей наяды?

Кот застыл, видимо, озадаченный глубиной вопроса, – одна лапа так и зависла в воздухе над ступенькой. Он вытаращился на гражданина, который в полвторого ночи задает ему, коту, столь серьезные задачки на тему человеческих взаимоотношений. Наконец животное нашлось – невозмутимо прошествовало дальше, брезгливо окинув последним взглядом уже совершенно не интересного ему персонажа.

«Уходишь. Куда уходишь? Ни посидеть со мной, ни за жизнь поговорить. Я вот думаю, ведь если земля круглая, почему мы все не идем друг другу навстречу? Мы бы любили друг друга и шли дальше к новым людям, приключениям. Ведь если посмотреть внутрь меня, – гражданин ткнул в себя пальцем в районе солнечного сплетения, – я же не люблю свою Марусю. Как можно любить одну женщину вечно! Но я мирюсь с ней, хотя и ненавижу выцветший халат, в котором она ходит с утра до вечера, она в него уже не помещается, а носит и носит. А моя наяда, фигурка во!» – гражданин поднял кулак с оттопыренным вверх большим пальцем правой руки, снова обращаясь к кому-то за окном. «И пацан у нее самостоятельный. Но где они все! Я здесь, дорогая!» – не в силах подняться со ступенек, гражданин уткнулся головой между дверным косяком и стеной и продолжал бормотать. «Налейте мне хоть стопку, что ли, я без нее не человек, я умираю без любви, обними меня и уложи рядом, я буду верным рыцарем тебе, что же за жизнь такая, когда и ни туда, и ни сюда, и никуда…» На этом моменте гражданин забылся сном.

На подоконнике возлежал кот, на ступеньках храпел гражданин, а глухая баба Шура спокойно спала за дверью своей квартиры до утра. Гражданин ошибся домом, квартирой, надеждой.

Ее сон

Проснулась и как уж на сковородке – все туда-сюда, туда-сюда. А в общем-то, что? Полпятого на часах, и ни в одном глазу. Кому бы рассказать – так лучше запомнится. Но некому, увы – тогда записать. Да, записать. Куда же этот телефон подевался? То попадается на глаза каждую минуту – на столе, в кровати, а теперь пропал. И домашний отключили – не позвонить, не проверить, не найти.

Так, сон уже ускользает – еще раз проиграть в голове, рассказать самой себе вслух. Я не знаю зачем, но мне обязательно надо запомнить этот сон.

Я где-то читала, что отец Даниила Хармса, Иван Ювачев, записывал свои сны 50 лет подряд, каждый день, планомерно. Вот бы прочесть, вот бы сверить. Сны же не толкуются абы как – многовариантность реальности им имя, они родились когда-то очень давно, а теперь снятся – и снятся избирательно. Зря ты думаешь, что решаешь, выбираешь, руководствуешься своей свободной волей, в любой момент можешь все изменить, повернуть реки вспять, свою историю развернуть на любой из трехсот шестидесяти градусов. Нет, жизнь идет по наезженной колее, события происходят, а ты принимаешь их, что прекрасно, или не принимаешь, что тоже прекрасно, но тяжелее. Действуешь по закостенелым до остеоартрита принципам, по одним и тем же схемам – будто вытащил их готовыми из циклопического улья своего мозга. Даже не так – из выносного винчестера Вселенной, где лежат то ли твои, то ли общие соты. И когда этот рудимент, остылый мозг, замирает и не ты уже определяешь своих действий, тогда и появляются сны, выбранные не тобой, да и вообще никем не выбранные. Вот они-то и могут решить за тебя задачу, подсказать, кто ты такой, что еще можно или уже нельзя изменить.

Я шла по набережной Фонтанки, был поздний вечер или нетемная ночь, туча вдалеке грозила напрасными осадками. Вдруг я остановилась и замерла: показалось, что один звук – лишний. Звуки были разные: шуршали речные волны, редкие машины с визгом притормаживали, расплескивая свет фар, издали доносились то смех, то плач попеременно, проплыл водный трамвайчик с дискотечными «медляками», отдаленно напоминающими серенады. Эти звуки мне не мешали. Они вплетались в мою тишину без подробностей, без смысловой нагрузки. Не бились о мои усталые уши.

Но один звук был совсем другим, лишним, чужим. Я прислушалась. С противоположной стороны набережной доносился плеск. Я даже достала очки из сумочки, чтобы приглядеться. Мне показалось, что в воде что-то есть и это что-то стучится о гранит набережной.

Моя фантазия бездействовала. Это редкий случай. Обычно я представляю себе все неслучившееся с молниеносной быстротой. Если картина мне не нравится, я переделываю ее много раз до идеального результата. Вот, к примеру, иду я по улице – и стены домов надвигаются на меня, как великаны. Еще немного, и сожмут меня своими карнизами и аркатурами. Кто-то раскачивает надо мной колонну, с бешеной скоростью кренится капитель. Мой мир съеживается, и вот уже только по бокам пробивается свет, потом бац – и темнота. В темноте даже уютнее. Потом оказывается, что темнота – это и есть свет, и я вижу всю сцену целиком. Кто-то бежит ко мне, кто-то еле тащится, мамочки закрывают детям глаза ладошками. Брызги, крошки, грязь. Как-то все примялось и скукожилось. Окружающие недовольны, и я начинаю исправлять картину. Шел дождь – я дождь стираю и зажигаю солнце, одним нажатием, будто торшер включаю. На солнце все тоже выглядит не очень. Тогда я каждому прохожему дарю воздушный шарик. Круто же! Но нет, взрослые берут неохотно, радуются только дети. Впрочем, уже результат. Потом я еще немного поработаю – наведу марафет, подчищу и приглажу. Да и забуду, дальше пойду.

Но этим вечером и в этом сне все было по-другому. Ни одной мысли не возникло – что же там, в воде. А узнать очень хотелось. Даже не просто хотелось – было совершенно необходимо.

Сперва я отвернулась и застыла у чугунных перил, но звук манил, и я, крадучись, пошла к Пантелеймоновскому мосту. Вдали виднелся Прачечный. «Вот бы поменять их названиями», – подумала я. Когда в голову начинают лезть идеи, я останавливаюсь, чтобы их записать. Сохраняю эти никогда не повторяющиеся мысли. О, сколько всего там можно найти! Однако сейчас останавливаться не хотелось. Я шла, но почти не двигалась. Какая-то пара бросала одну и ту же монетку в воду у Чижика-Пыжика. Он держал ее за талию, боясь выпустить из рук, она была миниатюрна, как фарфоровая статуэтка балерины. Такая танцовщица красовалась на телевизоре «Рассвет-307» в комнате моей бабушки. Кажется, «как статуэтка» тоже была в пачке и стояла в лужице воды. Ее пуанты были грязные и мокрые, она напевала: «Кто не умеет поливать – тот не умеет танцевать». Подиум ее маленькой сцены был гранитным, поддержка партнера – убедительной. Я продвинулась дальше усилием воли, понимая, что оставляю ее в надежных руках.

Уже на мосту мне резко полегчало. То есть я буквально перестала чувствовать свой вес. Приподнялась приблизительно на полметра над асфальтом и зависла в воздухе, как птичка или, скорее, словно баскетболист перед броском. Мне открылась панорама, доступная человеку высокого роста. Я всегда думала, что они по-другому видят. Так и оказалось. Обзор был великолепен. Когда замечаешь на улице такого великана с опущенной головой, всегда удивляешься. Я могу понять, если он так передвигается по квартире. Действительно, на что там смотреть? Совершенно не интересно рассматривать шкафы и антресоли сверху – ничего, кроме жуткой пыли. А здесь на свободе, на воздухе, смотри вдаль – не хочу.

Повисела – и хватит. Некая сила потащила меня вперед, как дети тащат самосвал на веревочке. Только на углу, на повороте, я оторвалась от этой невидимой веревочки и шлепнулась на землю. Ударилась не больно, но чувствительно пятками об асфальт и еле удержалась на ногах. Движение по этой стороне Фонтанки было сильным, но плеск слышался все яснее с каждым шагом.

Острого страха не было, хотя ноги стали ватными. Во сне боязнь робка, пока только предчувствуешь нечто, но еще не встретился с ним. Кончиками пальцев ты понимаешь, что это всего лишь сон, даешь себе право опасаться, но не включаешься полностью. Легче бывает, когда включился сразу и бесстрашно идешь напролом, но тем больше вероятность, что потом от страха тебя выкинет на прежнее место.

Я подошла к перилам, сперва посмотрела на небо, которое окрасилось в морковный цвет, потом посмотрела напротив в надежде разглядеть фарфоровую парочку, но их уже было не видно – туман ложился слоями, как жидкое тесто.

Наконец я опустила глаза. Два предмета бились одновременно друг о друга и о гранитную набережную. Два привязанных друг к другу предмета. Телевизор и деревянная, в человеческий рост фигура. Скульптура, удлиненная и узкая, как Шигирский идол, с протянутыми вперед руками – будто просила о чем-то. На экране телевизора светилась телевещательная сетка. В голове промелькнуло: «Выключи телевизор». Надеюсь, вещала не эта деревяшка, но предложение показалось мне дельным. Вариант был только один – прыгнуть в воду. Я прыгнула.

Сколько чудесных пузырьков под водой – все разного размера, ни один не повторяется, выныривать не хочется. Но дело есть дело. Когда моя голова показалась над водой, плеск волн усилился, в тумане близкий берег был едва различим. До телевизора я дотянулась легко, но, как выключить его, не сообразила – ни кнопок, ни рычажков. «Где-то должен быть шнур», – догадалась я. Пришлось снова нырнуть под махину. Это была не какая-то там плазменная панель, а пузатый и тяжелый телевизор «Рубин», который чуть меня не покалечил, потому что колебался в толще воды. Нащупав шнур, я взялась за него и нырнула еще глубже. Вилка размером с приличный утюг была вставлена не в розетку, а в какое-то растение, напоминающее подсолнух. Обеими ногами я уперлась в его цветоложе и попыталась выдернуть вилку. Тело мое выгнулось в подкову – начали быстро удлиняться руки и ноги.

Вскоре я выдохлась и плюнула на телевизор: пусть остается включенным, наверное, это кому-то нужно. Но вот что произошло с моим телом: оно растянулось по меньшей мере в три раза. Я встала на дно реки, руками уперлась в кованые ограждения между гранитными тумбами и легко перескочила через них. Собралась было идти домой и обсохнуть как следует – но как же быть с изваянием? Не оставлять же его одного, тем более что я такая большая и сильная. Я выудила деревяшку из воды и побрела по Пестеля. До памятника защитникам полуострова Ханко еле дотащилась. Мой новый рост медленно таял, и в створе Соляного переулка я снова стала сама собой. Донести до дома деревянную бандуру и думать было нечего – оставила идола рядом с памятником-вазой вместо защитников, пусть стоят вместе.

Сон потихоньку стал отступать. Утром приеду с эвакуатором и заберу.

Картины

Это было давно… Я не помню,
когда это было…
Пронеслись, как виденья, и канули
в вечность года,
Утомленное сердце о прошлом
теперь позабыло…
Это было давно… Я не помню,
когда это было, —
Может быть, никогда…

    С. А. Сафонов

Я – старая. Совсем старая стала.

В детстве у дороги валялись телеги, отжившие свой век: одна оглобля в землю ушла, другой либо вовсе нет, либо обломана под корешок. Помню, когда-то проезжала мимо такой и помахала ей рукой. Ей ли?! Смазать меня тоже неплохо бы, да вот беда – некому. Лида моя умерла, пятый год пошел уж. Пока жива была сестричка, так вроде и жизнь в радость, и пирог на праздник есть кому испечь, а теперь не пеку вовсе. Крошки от хлеба раздаю птичкам, косточки – собачкам. Такое у нас теперь застолье.

Каждое утро, как «Отче наш», после нехитрого завтрака иду я в парк на скамеечку – почитать да голубей покормить, а доведется до пруда дойти – так и уток с лебедушками. Сижу себе, читаю, иллюстрации рассматриваю. Зрение при мне осталось: очки – обязательно, но при мне. Всё видят мои глаза и всё замечают.

Сказать, что интересную я жизнь прожила… И да, и нет. С детишками и мужем, правда, не получилось. Видно, не суждено мне было. И Лидочке не суждено. Но мы не унывали по этой причине – было чем заняться. Лидочка всю жизнь в детском садике нянечкой проработала, на пенсию не хотели ее отпускать. Даже когда болела сильно – шла и нянчила всех, от заведующей до воспитателей младшей группы. Сильная и добрая моя Лида была женщина.

Почти 50 лет назад мне дали, а я взяла эту мою комнату на Купеческой улице, 41. Как живая, она со мной взрослела – то уменьшалась, то увеличивалась в размерах, иногда стены пульсировали, но чаще успокаивали зрение и сердце. Лидочка жила на другом конце города, в Скворечниках. Мы намеренно не съезжались, а ездили друг к другу в гости. Все лишь с целью изменения картины. И потом, пока в трамвае едешь, увидишь жизнь в красках, будто проживешь и свою, и чужую заново. А иногда вспомнишь что-то очень важное. Я и сейчас частенько иду к остановке, жду трамвая со всеми. Когда он подходит, лезу в карман или сумочку – делаю вид, что ищу что-то. Двери закрываются, я провожаю взглядом трамвай – и каждый раз вместе с ним и все прошлое.

Отдельный разговор – одно мое воспоминание. Боря тогда помог мне перевезти мой скудный скарб из музейного общежития. Боря – красавец, усач, подавал большие надежды в физике. Только переманили его в столицу вроде бы. Открытки от него приходили, пока он не женился – жена, видимо, запретила ему писать мне. Все фотографии от него у меня хранятся в коробочке: вот он с обезьянкой в Евпатории, вот в Москве на Красной площади. Молодой, здоровый еще. Узнала недавно, что нет его больше. Ну нет и нет.

Помню, как зашла я первый раз в свои владения, такое радостное чувство охватило меня, до дрожи. Я даже станцевала, притопывая каблучками по деревянному полу. Из двух окошек моего нового пристанища был виден палисадник и большой развесистый клен в нем, вдалеке остановка автобуса, а за ней пустырь. Сейчас, конечно, все по-другому. Вместо пустыря высотки.

Когда меня не станет, наш дом снесут ко всем чертям. А пока я здесь – не смеют, я ветеран ВО и труда, как-никак.

В комнате моей был один стул и железная кровать без матраса. До меня здесь жила какая-то старуха. Вроде бы умерла она в 89 лет, мне год остался до этого срока. А тогда мне казалось, что столько не живут, что нет никаких чувств и никакой радости в такой рухляди, поэтому она и ушла на покой. Родственники тут же растащили ее вещи, что-то она еще до того сама раздала соседям. Мне остались облезлые куски обоев вперемешку с газетами на стенах, с темными пятнами на местах когда-то висевших здесь картин. А картин у нее, видимо, было много, в больших рамах и в маленьких, в округлых и квадратных – их контуры читались по засиженным мухами точкам. У кровати этих точек было больше – скорее всего, долго болела. Что это были за картины – портреты ее родственников или ее собственные работы – неизвестно. Я могла расспросить соседей, да не стала, незачем мне тогда было.

В нашем краеведческом музее я проработала больше 50 лет, а все как один день – календарь только переворачивала, события тяжелые не копила и в себе не держала, с легкостью избавлялась от ненужного. А вот настоящая жизнь у меня в детстве была, я все хорошо помню, только поделиться не с кем, с голубями разве что.

Мы с Лидочкой воспитанницы детского дома № 8, обе были в детском совете нашего детдома. Лидочка была постарше немного, поэтому определили нас в разные группы. Мы потом ласково его называли между собой «наш домик». Бывало, сядем пить чай и листаем страницы прошлого. Затерлись до дыр воспоминания и открытки от наших друзей и одногруппников, которых разбросало по просторам страны.

Сижу я сейчас на стуле. Да, на том же, что достался мне от незнакомой старухи. Деревянный стул с кожаным сиденьем – сегодня вряд ли такой найдешь. Сижу у стены и смотрю на противоположную, как тогда смотрела на нее первый раз. И вот что странно. На тех же самых местах на обветшалых обоях висят мои портреты, подаренные мне картины и календари.

Как будто жизнь не кончается. Наша общая жизнь – с кем-то на двоих.

Мириам

…Был бы только взгляд подарен,
Как весной в дозор удалый
Сел озера отыскал в сухих глазах.
Смеялись дети нам в ответ,
И было так светло, что вязью Вед
Темнели губы, хлопьями хмелел закат…

    Д. Ревякин

Выпал черно-белый снег. Точный состав его, не выходя на улицу, было определить трудно. Мириам поморщилась, показала язык в окно, как бы подчеркивая, что не очень-то и хотелось выходить из дома, и демонстративно с презрением отвернула голову, прошла по комнате, прихрамывая, наступая на отекшую ногу. Все ребята уехали на экскурсию. Коллектив соседнего ресторана взял шефство над ребятами по выходным – причем не только кормил вкусными обедами и устраивал мастер-классы на лучшего поваренка детского дома, но еще и каждый сотрудник проводил с ребятами время по очереди. Сегодня за главного был Женя-водитель, и в программе значился выезд, посвященный родному городу, была предварительная договоренность с волшебной милой Эллочкой – экскурсоводом одного из краеведческих музеев – о культпоходе по городу.

Эллочка была девушкой приятной и не очень красивой. Последнее качество особенно привлекало в ней Мириам. С некоторых пор она стала завидовать любой мало-мальски симпатичной девочке, любой приятной и оформившейся девушке и тем более красивой и ухоженной женщине. Мириам находила в этом блеске что-то издевательское по отношению к ней, она подозревала, что это было не что иное, как нарочно исковерканная черная суть, распиханная по этим девицам и сверкающая заносчивостью, если вдруг проступала наружу. А привлекательная внешность была не более чем оберткой, фантиком от конфеты.

Еще недавно ее совсем не волновали кудряшки, которые она теперь усердно расчесывала по утрам, пытаясь расправить их природную закольцованность; она не рассматривала себя после душа с особой гипнотизирующей придирчивостью; она не пыталась лишний раз просунуть руку через неподдающуюся упругую резинку хлопчатобумажных трусиков, чтобы почувствовать мягкость и воздушность пшеничных волосков mons pubis[1 - Лонный бугорок (лат.).]; она не каталась летом на велосипеде часами под бит своего еще не взрослого, но очень желающего им стать сердца, привставая над кожаным треугольным сиденьем, и с щенячьим восторгом от сладкого бурления внизу живота медленно садилась на него; а зимой не елозила попой по санкам, пытаясь пристроить маленькую зародившуюся взволнованность и угомонить ее; она не понимала, почему окружающие находят прелесть в рассвете или закате, которые ей были уже просто не интересны; и она тогда еще не испытывала такой пугающей ненависти к себе и одиночества, как это было сейчас.

День вкатился в темноту, во всем здании включили свет. По коридорам забегали мальчишки. Окружающий мир приобрел привычные очертания, с этим шумом пришел, как это ни странно, покой в душу Мириам, для нее сиротство на мгновение стало блаженством. Потом был ужин, разговоры, теплое молоко с пряниками, хихиканье и покатушки. Мириам все разузнала от своей лучшей подруги Ядвиги о поездке по городу, интересной экскурсии, знакомству в творческой мастерской с художниками – и еще узнала о том, что один из этих художников приедет с Эллочкой к ним на мастер-класс и беседу за обедом. Подруга считала, что он за Эллочкой ухлестывает, поэтому и согласился.

Ядвига была девочка десяти лет, въедливая и рациональная. У нее была бабушка, она давно не приезжала и не звонила. Ядвига объясняла это наводнением в бабушкином поселке в горах, и никакие доводы, приводимые Мириам, как, например, «так ведь уже зима» или «твоя бабушка вроде в городе жила», не действовали, скорее, наоборот, Ядвига нашла и использовала всю доказательную базу: отыскала поселок в горах, который все время то накрывает оползнями, то заваливает камнепадом, а потом заливает, и почти ежедневно писала заметки в тетрадке о новом дне своей несчастной труженицы-бабушки, которая занята написанием жалоб в МЧС, писем в газеты о бедственном положении своей деревни и прочим. Ядвига по утрам перед уроками смотрела последние новости в надежде увидеть свою бабушку хоть на телеэкране. Что же касается Мириам, то придумывай все, что хочешь, сочиняй, вырисовывай, твори этих родителей сколько душе угодно – вся палитра перед тобой, выбирай на вкус, – ничегошеньки не было известно, она не знала даже свои настоящие имя и фамилию и точную дату появления на свет.

День рождения придумали ей в приюте, еще в Ингушетии, когда маленькая потерявшаяся девочка оказалась там. Вполне себе обычный день – 22 ноября, ничем не примечательный для Мириам, полуторалетней девочки, но в этот день по телевизору глава Ингушетии сообщил, что в числе основных мероприятий в Центральной мечети Назрани состоится большое празднование Мавлида, а во всех мечетях республики будут читать проповеди о значимости священного месяца раби аль-авваль и о жизни любимого пророка Мухаммеда (да благословит его Аллах и приветствует).

Девочка отозвалась на два совершенно разных имени – Маржан и Ама, тогда общим собранием из заведующей, нянечки и проходившей мимо поварихи решено было дать красивое и заграничное имя Мириам, отчество, что было самым естественным, – Мухаммедовна, а фамилию – Мухаммедова. Так порешили и разошлись.

С родителями девочки была связана одна очень неприятная и криминальная история, о чем ни заведующая, ни тем более Мириам ничего знать не могли. Детей из этого детского дома обычно забирали и воспитывали родственники, у Мириам не было никого, и при расформировании учреждения ее отправили в Сыктывкар. Потом география ее перемещений была столь обширна, что названия городов она намеренно не запоминала, а просто называла место нахождения поселком. «Пойдем в поселок», «Была ли ты в поселке?» и т. д. Она не знала, почему ей приходилось все время переезжать, и даже не задавалась этим вопросом. Надо так надо. В душе Мириам были тонкие механизмы, как у маленькой заводной балерины, спрятанной в коробочку, но желающих в них разобраться и услышать редкую мелодию было немного. Пожалуй, здесь, в этом поселке под названием Нижний Новгород, она наконец встретила людей, которым смогла чуть-чуть довериться, раскрыть ворота мира чувств, хотя и постоянно придерживая дверь, а за дверью – свои тайные мысли и недетские знания. Ядвига и Эллочка вошли в ее жизнь вслед за легким ласковым стуком. И теперь кроме рисования, которому она отдавалась всецело в любую свободную минутку, у Мириам появились друзья.

Мастер-класса и встречи с художником Мириам ждала. Она не знала ни его имени, ни фамилии, но была совершенно уверена в его необычном происхождении и великом таланте. Она садилась за компьютер в библиотеке и искала имена ныне живущих в ее поселке мастеров. Она готовилась к первой в своей небольшой еще жизни встрече с художником.

Ночь Мириам провела почти без сна, все время смотрела в потолок, находила трещину и вела свой взгляд по этой линии медленно, не спеша – потом левая, а затем правая стороны уже расширялись самостоятельно, образовывая над ее головой большое темное пятно, притягивающее к себе своей неизвестностью и одновременно отталкивающее своей реалистичной ощутимостью. Под утро Мириам заснула в мечтах.

– Мириам, давай скорее! Хватит смотреть на себя в зеркало, – прибежала Ядвига, схватила Мириам за руку и потащила.

В зале уже все собрались. Четыре парты стояли прижавшись, задирая носы друг перед другом, в ожидании чуда. Дети и взрослые слились в одно большое кольцо вокруг. Прямо напротив Мириам стоял, прислонившись к стене, высокий, полноватый, густо обросший бородой человек неопределенного возраста в большом лиловом свитере грубой вязки. Глаза у него были большие, добрые и всем улыбались. Эллочка стояла посередине зала и что-то вещала. До Мириам дошел наконец звук ее голоса, как будто плотность воздуха в помещении сопротивлялась произносимым Эллочкой словам.

«Мухаммед Рустамович», – повторилось несколько раз.

Мириам ожидала чего угодно, но только не этого.

Она была девочкой сильной и стойкой, но едва удержалась на ногах, больно толкнув Ядвигу локтем. «Это он», – прошептала она на ухо подруге.

«Да он, он», – вернув удар под ребро, брякнула Ядвига.

Мухаммед Рустамович оказался неместным художником, он приехал с персональной выставкой из далекого Дагестана, имел успех у публики, по словам Эллочки, и задержался на несколько дней. Последние сказанные Эллочкой слова до того смутили ее саму, что она, не зная, как выпутаться из этой ситуации, начала раздавать картон и листы бумаги, на столе появились акварель и мягкие беличьи кисточки, принесенные гостем.

Первый раз в своей жизни Мириам не знала, что делать. Перед ней лежали великие драгоценности: огромный лист бумаги и большой набор акварельных красок, о которых она и мечтать не могла. Но притрагиваться к ним ей совсем не хотелось. В ответ на вопрос, почему она не рисует, который задала ей Эллочка, Мириам заплакала. Тогда к ней подошел Мухаммед Рустамович, присел на колени, поднял обеими руками ее лицо, стер большим пальцем плотную соленую слезу размером с большую божью коровку и сказал: «Давай я тебя научу».

Мириам услышала эхо своего голоса: «Вас зовут Мухаммед и вы мой папа? Правда?»

В зале повисла пауза. Что приходило в голову остальным, Мириам не знала и знать не хотела, ее внутреннее «я» кричало и билось о стенки маленького тела: «Правда, правда, правда, правда…»

Взрослые всегда знают, что делать, или кажется, что знают. Совершенно неважно, о чем поведал ей Мухаммед Рустамович, в каких красках он рассказал ей про пророка Мухаммеда (да благословит его Аллах и приветствует) и чем закончился этот мастер-класс.

Важно только то, что сказала Мириам вечером Ядвиге, обнимая подушку: «Ну еще бы, будет он при всех говорить! Мы с ним встретились глазами, и взгляд его был пронизан нашей общей тайной».

Падал черно-белый снег священного месяца раби аль-авваль.

Дядя Кося

Она собиралась на очередные похороны члена семьи. Обычно ей удавалось одеться быстро и легко, но сегодня все валилось из рук. Она начала с браслета с черными камушками, купленного по случаю в какой-то разорившейся и давно закрытой навсегда лавке. Потом решила, что начать надо с пары черного нижнего белья. Она разглядела себя пристально и в профиль, и анфас, и у нее создалось впечатление, что из одежды этого, пожалуй, достаточно для грядущего мероприятия. Но, улыбнувшись крамольной мысли, она все же пошла перебирать вешалки с черными или почти черными платьями и костюмами. Симпатичное, чернильное, в меру короткое и с открытыми руками платье пришлось ей по вкусу. А с новыми замшевыми сапогами в наряде так и вовсе засветилась какая-то веселая и бодрящая искра. За ней собирался заехать Федор, потому что тетя Лилося не захотела сама садиться за руль и в качестве скорбящей вдовы предпочла спрятаться на заднем сидении Фединого «ровера» – чтоб хотя бы так оторваться от многочисленных знакомых и родственников. Что это все я пишу от третьего лица? Она – это я. Мисс вульгарность и веселость, фея загородных садов и их окрестностей, олимпиада самых неспортивных игр, это я – Виктория.

Дядю Косю никто особенно не любил. В детстве его звали полным именем Константин, но уже в юности прилипло это – Кося и Кося. Чуть только у них забрезжили отношения с тетей Лилей, по-моему, естественно, они смело стали отзываться на Косю и Лилосю. Ну а нам, младшим, приходилось добавлять: дядя Кося и тетя Лилося. Выразительно об их семейном гостеприимстве говорил мой младший брат Леня. Так вот, он всегда утверждал, что когда дядя и тетя приглашают нас на обед с отбивными или мясным пирогом, то за жутким количеством специй мы просто не чувствуем, а они подсовывают нам самую обыкновенную косулю и обычного подстреленного лося, поэтому вкус еды в их доме сильно отличается от устоявшихся представлений о нем. Это, конечно, спорное утверждение, но… как спорить с братом! Это практически невозможно! Он развеет все сомненья в пух и прах – просто отсутствием себя и с ним всякой аргументации, он живо ретируется, и свои возражения ты будешь высказывать уже в пустоту. Если, конечно, больше нет никого рядом с тобой.

Возвращаясь к дяде Косе, необходимо хотя бы ради его памяти описать внешность этого человека в последние 20 лет его земной жизни: маленькая голова с залысинами, пиджак или кардиган – соответственно случаю, очки на кончике носа, глаза, пронизывающие и пилящие собеседника взором почти в упор из-под очков, вечный запах настоек из самых горьких подножных трав, вельветовые брюки сомнительного цвета; не высок и не мал, не худ и не полноват, обычно в сочетании с газетой или книгой, не сгорблен ими, правда, слегка сутул. Хотя постойте, однажды кое-что произошло, и я увидала такую картину, в которой дядя Кося, хоть и ненадолго, но предстал совсем в ином свете. Дядя Кося вприпрыжку, как юнец, бегал по полю с букетом, насобирал он этих полевых трав и вручил моей подруге Карине, которую я привезла к ним на дачу на пленэр. Весь день дядя Кося молодился и был свеж, как русский бублик, выкатившийся из печки, но, как я и ожидала, тетя Лилося не собиралась этого терпеть и, отведя меня в сторонку, попросила забрать Карину, аккуратненько проехать в город, успевая на мосты, и переночевать в своих, привычных нам кроватях. Вот так с тяжелой руки тети Лилоси был остановлен свежий порыв ветра в жизни дяди, и, как знать, может, именно благодаря этой встрече дядя прожил еще несколько прекрасных лет только на одном воспоминании о ней.

Мы почти уже подъехали к кладбищу, но неожиданно Федя остановил машину и сказал, что им с тетей надо со мной поговорить. Я начала сомневаться, в своем ли они уме, так как мы постояли во всех возможных пробках на нашем пути и уже капитально опаздывали на прощание с дядей.

– Вика, только держи себя в руках, – сказал Федя.

– Да держу я, держу, – с вами-то что?

– Деточка, твой дядя просил тебе об этом сообщить до того, как мы с ним все простимся.

За все это время в моей голове промелькнули всякие глупости о наследстве, о погонях, о великом обмане и спрятавшемся бог весть где дяде Косе. Но тетя продолжила: