скачать книгу бесплатно
В любом случае Милль предлагает нечто неприемлемое. Он апеллирует к нашему снобизму, нашей гордости или к нашему позору. Ни один человек, хоть сколько-нибудь знакомый с его теорией, не сочтет, что Милль предпочитает быть обычным человеком, а не гением, – не говоря уже о том, что он предпочел бы лучше быть свиньей, чем заурядным человеком. Читатель с полным основанием скажет: «Тысячу раз иет\».
Но сам вопрос он поставил неправильно. А если мы поставим его правильно, ответ будет таким: лучше быть удовлетворенным Сократом, чем Сократом неудовлетворенным. Лучше быть человеком удовлетворенным, чем человеком неудовлетворенным. Лучше быть удовлетворенным глупцом, чем глупцом неудовлетворенным. И даже лучше быть довольной свиньей, чем свиньей недовольной.
Каждый из перечисленных субъектов действия, будучи не удовлетворен, обычно способен совершить действие, которое сделает его более удовлетворенным. Действия, делающие его более удовлетворенным в долгосрочной перспективе, – при условии что они не причиняют вреда другим людям (или свиньям), – и будут самыми подходящими для него действиями.
Выбор таких действий – реальный выбор. Выбор, подразумеваемый Миллем, – нет. Ни человек, ни свинья, безотносительно к их желаниям, не могут поменяться друг с другом своим животным статусом. Посредством простого акта выбора глупец не может стать Сократом, а Сократ – глупцом. Но люди, по крайней мере, способны избирать действия, которые, как им представляется, с большей вероятностью доставляют максимальное удовлетворение в долгосрочной перспективе.
Если умственно неразвитый человек счастлив, смотря телевизор, но чувствует себя несчастным, читая Платона, Милля или Дж. Мура, будет жестоко и даже просто глупо заставлять его читать только потому, что, по вашему убеждению, такая литература способна осчастливить гения. Вряд ли будет более «нравственно», если обычный человек станет мучить или изнурять себя чтением высокоинтеллектуальных книг вместо детективов (при условии что эти последние доставляют ему настоящее удовольствие). Нравственную жизнь не следует смешивать с интеллектуальной. Нравственная жизнь состоит в таком поведении, которое способствует обретению максимального долговременного счастья, доступного для данного конкретного человека, а также побуждает его сотрудничать с другими в меру отпущенных ему возможностей; ее нельзя понимать как следование некоему абстрактно гипотетическому «долженствованию».
Однако этот криптоснобистский стандарт вновь и вновь выдвигается теоретиками этики. На одной из многих фаз своей эволюции в качестве такого теоретика Бертран Рассел однажды привел платоновское сравнение с жизнью устрицы, получающей удовольствие безо всякого знания. Представьте несознаваемое удовольствие, столь сильное и долгое, сколь вам угодно, и подумайте: выберете вы его? Сантаяна ответил: «Здесь английский читатель, как и краснеющий греческий мальчик, наверное, должен инстинктивно ответить: нет! Это argumentum ad hominem (а в этике других доводов не бывает); но человек, дающий желаемый ответ, дает его не потому, что ответ самоочевиден (это не так), а потому, что он человек нужного типа. Перспектива уподобиться устрице шокирует его. Однако неизменное удовольствие, без памяти или рефлексии, без изнурительного смешения разнородных образов – это именно то, что считает благом мистик, сластолюбец, а возможно, и устрица… Если люди не в силах представить, как можно удовлетвориться чистым удовольствием в качестве конечной цели, значит, таково требование их воображения, или, лучше сказать, это результат того, что ими владеет воображение исключительно человеческого свойства»
.
Давайте продолжим рассуждение Сантаяны чуть дальше. Допустим, теоретик этики спрашивает: «Представьте, что вы можете получить больше удовольствия (и немедленно, и в долгосрочной перспективе) от пьес Шекспира, чем получаете сейчас, но при этом никогда не будете их читать, смотреть или слушать и не будете иметь о них вообще никакого представления. Согласны вы на такое удовольствие?» Любой поклонник Шекспира почти наверняка ответит отрицательно. Но разве его ответ не будет объясняться тем, что он просто не в силах представить такую гипотетическую возможность, не способен вообразить себя получающим удовольствие от Шекспира без чтения или лицезрения его пьес? Удовольствие вряд ли можно помыслить как чистую абстракцию, т. е. отдельно от конкретного удовольствия.
Тут антигедонист может с торжеством сказать: если люди отказываются заменять один вид удовольствия другим видом или одно качество удовольствия другим качеством, значит, у них есть еще какой-то критерий оценки помимо «количества». На это следует возразить, что критерий, который он применяет к конкретным интеллектуальным, или «возвышенным», удовольствиям, с таким же успехом можно применить и к конкретным чувственным, плотским, или «низким», удовольствиям. Зададим вопрос сластолюбцу: «Представь, что каким-то образом ты сможешь получить больше удовольствия, чем получил бы от соития с самой соблазнительной женщиной в мире, но только без физического сношения. Захотел бы ты иметь это более сильное, но нечувственное удовольствие?». Любой сластолюбец почти наверняка ответит решительным отказом, и по той же самой причине, что наш поклонник Шекспира. Люди не способны вообразить совершенно абстрактное удовольствие или поверить в его возможность; их представлению доступны только конкретные удовольствия.
Если человека попросят вообразить себя испытывающим удовольствие, – но удовольствие, абстрагированное от всех имеющихся у него источников удовольствия, от всех предметов или действий, которые в данный момент реально доставляют ему удовольствие, – он, естественно, не сможет этого сделать. С таким же результатом можно попросить представить сильное любовное влечение, не имеющее никакого объекта.
Ответ станет яснее, если мы заменим «удовольствие» на удовлетворение. В отличие от «удовольствия», мы обычно говорим не о «количестве» удовлетворения, но только о большем или меньшем удовлетворении. Не говорим мы и о «качестве» удовлетворения. Мы просто спрашиваем себя, доставляет ли нам тот или иной объект или та или иная деятельность больше или меньше удовлетворения, чем другой объект или другая деятельность. Кроме того, мы отмечаем, что разные люди находят удовлетворение в разных вещах, а одного и того же человека сегодня удовлетворяет одно, а завтра совершенно другое. Никто из нас не предпочитает «возвышенные» удовольствия «низким» и, наоборот, «низкие» «возвышенным» всегда и во всех случаях. Даже самый отъявленный аскет прерывает свои духовные упражнения, чтобы поесть и удовлетворить прочие телесные нужды. И любитель шекспировских трагедий вполне может позволить себе вкусный обед перед походом в театр.
К вопросу «пинг-понг против поэзии» мы еще вернемся в главе 18.
5. Психологический эвдемонизм
В начале этой главы я предупредил, что выступлю в защиту по крайней мере одной теории «психологического эвдемонизма».
Некоторые антигедонисты (образцовым их представителем я опять же могу назвать Хастингса Рэшдалла
) взяли на вооружение по видимости очень ловкий способ выходить из спора с гедонистами. Сначала они стараются показать, что «психологический гедонизм» не способен объяснить реальные мотивы наших действий. А затем они отмечают, что хотя «этический гедонизм» в принципе возможен, несколько нелепо утверждать, будто моральный долг человека состоит лишь в стремлении к личному удовольствию, даже если человек не всегда этого хочет.
Но это опровержение само строится на ошибочных допущениях, которые становятся особенно очевидными, когда мы вместо «удовольствия» с его специфическими оттенками смысла начинаем использовать «удовлетворение» или «счастье».
Потратим некоторое время, чтобы более подробно рассмотреть основные ошибки критиков психологического гедонизма.
1. Утверждение, что «удовольствие» означает исключительно или преимущественно чувственное, телесное удовольствие. Вряд ли найдется хоть один антигедонист, который если не явно, то молчаливо отвергает эту презумпцию. Поэтому эвдемонистам целесообразнее отказаться от терминов «гедонистический» и «удовольствие» и вместо них говорить об «удовлетворении» или о «счастье». Если речь все же заходит об «удовольствии», мы должны постоянно иметь в виду двоякое значение этого термина, который можно понимать 1) как чувственное удовольствие или 2) как определенное состояние сознания
.
2. Отказ признавать, что гедонистическую, или эвдемонистическую, позицию можно сформулировать негативно. Антигедонисты упрекают гедонистов, например, за утверждение (которое некоторые неосмотрительные гедонисты действительно себе позволяют): человек добровольно становится мучеником, поскольку считает, что «удовольствие» от мученичества будет больше, чем страдание. На самом же деле человек принимает мученичество (в том случае, когда может его избежать), поскольку предпочитает физическое страдание (пытку, сожжение или распятие) бесчестью или душевным мукам, которые он испытал бы, если бы отрекся от своего Бога и своих принципов или предал друзей. Он не выбирает никакого «удовольствия»; он выбирает то, что считает менее мучительным.
3. Антигедонисты пытаются опровергнуть гедонизм указанием на то, что они называют ошибкой неправомерной инверсии (особенно подробно об этом говорит Рэшдалл). Процитируем его вновь: «Гедонистическая психология объясняет желание удовольствием, тогда как на самом деле удовольствие обязано своим существованием исключительно желанию»
. И еще раз: «Гедонизм объявляет предвкушаемое
удовлетворение” условием желания, тогда как на самом деле желание является условием удовлетворения»
.
Обоснованность вытекающего из этих утверждений противопоставления «желания» и «удовлетворения» крайне сомнительна. Это разграничение скорее вербальное, чем психологическое. Будет чистой тавтологией сказать: то, чего я на самом деле желаю, – это удовлетворение моих желаний. Действительно, я не буду стремиться удовлетворить желание, пока оно у меня не возникнет. Но желаю-то я не самого желания, а его удовлетворения! Возражение Рэшдалла сводится к тавтологической банальности: мы желаем удовольствия только потому, что мы того желаем. Сказать, что я желаю удовлетворения моих желаний, – это просто другой способ сказать, что я желаю «счастья», поскольку мое счастье и состоит в удовлетворении моих желаний.
4. Еще одно возражение против гедонизма восходит к епископу Батлеру и состоит в том, что люди хотят не «удовольствия», а ту или иную конкретную вещь. Повторю еще раз формулировку, приведенную немного выше: «Когда я голоден, я хочу пищи, а не удовольствия». Мы уже отмечали, что в ней указывается конкретное средство, с помощью которого я удовлетворяю конкретное желание. Никакого реального противоречия здесь нет, а есть только различие между конкретным и абстрактным описанием ситуации.
5. Антигедонисты стремятся дискредитировать психологический гедонизм на том основании, что человек нередко отказывается от действия, обещающего, на первый взгляд, самое близкое или самое сильное удовольствие. Но это замечание не имеет вообще никакого отношения к психологическому гедонизму и тем более к психологическому эвдемонизму. Оно просто подразумевает, что человек стремится к наибольшему удовольствию (удовлетворению, счастью) в долгосрочной перспективе. Он «измеряет» удовольствие, удовлетворение или счастье не только интенсивностью, но и продолжительностью.
6. Последний довод против психологического гедонизма или эвдемонизма таков: люди часто действуют под влиянием влечения, страсти, гнева и не проявляют расчетливости, способной доставить им максимум удовольствия, удовлетворения или счастья. Это верно. Но столь же верно, что когда человек контролирует себя, он непременно стремится к долговременному счастью.
Давайте подведем итоги и сформулируем их в краткой форме. Несомненно, что люди не стремятся увеличивать до предела некую чистую абстракцию, некую однородную субстанцию, именуемую «удовольствием». Они стремятся к удовлетворению своих желаний. И именно это последнее мы реально имеем в виду, когда говорим, что они хотят «счастья».
Удовлетворение одного желания человека может вступить в противоречие с другим его желанием. Если под влиянием влечения или страсти он стремится удовлетворить чисто сиюминутное желание, это почти всегда достигается в ущерб большему и более продолжительному удовлетворению. Поэтому человек должен решать <т. е. выбирать>, какие желания ему лучше удовлетворять; он должен стремиться примирять их с противоположными желаниями других людей и со своими собственными противоположными желаниями. Иными словами, он должен стремиться к гармонизации своих желаний и максимизации своего удовлетворения в долгосрочной перспективе.
Вот в этом и состоит примирение психологического и этического эвдемонизма. Человек может не всегда действовать ради предельного увеличения своего долгосрочного счастья. Он может быть непредусмотрительным или слабовольным, может быть рабом сиюминутных страстей. Но при этом он остается психологическим эвдемонистом: когда он находится в разумном, уравновешенном состоянии, он стремится предельно увеличить свою удовлетворенность или свое счастье в долгосрочной перспективе. Именно в силу данного обстоятельства этические доводы могут вообще на него воздействовать. Если ему разъяснить, что определенные действия, совершаемые под влиянием аффекта или нацеленные на удовлетворение ближайшей эгоистической потребности, снижают его совокупное удовлетворение в долгосрочной перспективе, его разум воспримет ваши доводы, и он постарается исправить свое поведение.
Это не просто обращение к чистому «эгоизму». Большинство людей ощущают самопроизвольное сочувствие счастью и благополучию других, в первую очередь членов своей семьи и друзей; поэтому им трудно найти сильное удовлетворение или счастье для себя, если его не будут разделять хотя бы самые близкие им, – если не все сообщество в целом. Они стремятся обрести собственное удовлетворение и счастье в делах милосердия и любви. Даже глубоко «эгоистичные» люди способны понять, что свои долгосрочные интересы они лучше всего обеспечат путем общественного сотрудничества и не получат помощи от других, если не предложат им свою.
Действительно, даже самый эгоцентричный человек нуждается не только в защите от агрессии других людей, но и в активном сотрудничестве с другими людьми; поэтому он уясняет, что в его собственных интересах следует защищать и поддерживать свод моральных (равно как и правовых) норм, которые запрещают нарушение обещаний, мошенничество, воровство, насилие и убийство, а также свод моральных правил, предписывающих сотрудничество, любезное поведение и доброту.
Нравственность есть не конечная цель, а средство. Ей присуща не самоценность, т. е. не «имманентная», или конечная, ценность, а ценность производная, или «инструментальная». Рациональную этическую теорию можно построить только на том, чего мы реально желаем, но не на том, что нам «должно» желать. Каждый желает заменить менее удовлетворительное состояние более удовлетворительным. По словам Паскаля, «обычная жизнь человека подобна жизни святых. И те и другие ищут удовлетворения и отличаются только в выборе объекта, который доставляет это удовлетворение». Каждый желает своего долгосрочного счастья. Эта формулировка верна хотя бы потому, что тавтологична. Ведь наше долгосрочное счастье – это просто другое название того, чего мы на самом деле желаем в долгосрочной перспективе.
На этой основе покоятся не только рассудочные добродетели, но и добродетели общественные. Долгосрочные интересы каждого из нас состоят в практическом проявлении и общественных, и рассудочных добродетелей и, естественно, в том, чтобы все остальные тоже их проявляли.
Это и есть ответ, причем единственно убедительный ответ, на вопрос: «Почему я должен быть нравственным?». Должное всегда основано на том, что есть, или на том, что будет, и вытекает из него.
Глава 6
Общественное сотрудничество
1. Каждый и все
Конечная цель поведения каждого из нас как индивидуума – максимизация собственного счастья и благополучия. Поэтому каждый из нас как член общества стремится убедить и побудить всех остальных действовать в целях максимизации долгосрочного счастья и благополучия всего общества; более того, каждый из нас готов, если понадобится, силой воспрепятствовать любому совершать такие действия, которые снижают или подрывают счастье и благополучие всего общества. Счастье и благополучие каждого из нас достигается тем же самым поведением, которое способствует счастью и благополучию всех в целом. И, наоборот, счастье и благополучие всех в целом обеспечивается поведением, которое доставляет счастье и благополучие каждому из нас. В долгосрочной перспективе цели индивидуума и «общества» (будем считать, что так каждый из нас называет совокупность всех остальных индивидуумов) объединяются и имеют тенденцию к совпадению.
Этот вывод можно сформулировать и по-другому. Цель каждого из нас – максимизация собственного удовлетворения, причем каждый из нас признает, что в наибольшей мере может повысить свое удовлетворение посредством сотрудничества с другими людьми и побуждения других к сотрудничеству с ним. Поэтому само общество, можно сказать, есть не что иное, как объединение индивидов для совместных усилий
. Исходя из этого, мы вполне можем утверждать, что если целью каждого из нас является максимальное увеличение собственного удовлетворения, то целью «общества» является максимальное повышение удовлетворения каждого из его членов или, если это последнее в полной мере не достижимо, примирение и гармонизация максимально возможного количества желаний, а также сведение к минимуму неудовлетворенности или максимальному повышению удовлетворенности наибольшего количества людей в долгосрочной перспективе.
Таким образом, наша цель постоянно учитывает как текущее состояние благополучия, так и его будущее состояние, максимальное повышение текущей удовлетворенности и будущей удовлетворенности.
Но эта формулировка конечной цели лишь незначительно приближает нас к системе этики.
2. Путь к цели
Большинство прежних утилитаристов, как более ранние моралисты, ошибочно считали, что если они, наконец, найдут и сформулируют конечную цель поведения, великое Summun Вопит, их миссия будет завершена. Они напоминали средневековых рыцарей, которые посвятили все силы поискам Священного Грааля и верили, что если найдут его, то выполнят дело своей жизни.
Но даже если, допустим, мы нашли или успешно сформулировали «конечную» цель поведения, мы выполнили нашу задачу не в большей мере, чем если бы просто решили отправиться в Святую Землю. Нам нужно знать, как туда добраться. Нам нужно знать средство и средство для получения средства.
С помощью чего можем мы достичь конечной цели? Как узнаем, какое поведение приведет к ней с наибольшей вероятностью?
Главная проблема этики состоит в том, что не найдется двух людей, чьи представления о счастье или удовлетворении совпадали бы до полного тождества. У каждого из нас свой собственный набор желаний, свои предпочтения, свои промежуточные цели. Полного единства в ценностных суждениях нет и, видимо, никогда не будет.
Это представляется неразрешимой дилеммой, логическим тупиком, из которого прежние теоретики этики тщетно пытались найти выход. Многие из них думали, что нашли его в теории, согласно которой конечные цели и нравственные правила постигаются «интуицией». И когда возникали разногласия относительно целей и правил, они пытались решить проблему с помощью обращения к собственной совести и принимали личные интуиции в качестве руководящего принципа. Это решение нельзя назвать удачным. Но правильный выход все же есть.
Он состоит в Общественном Сотрудничестве. Для каждого из нас общественное сотрудничество – главное средство достижения почти всех наших целей
. Для каждого из нас общественное сотрудничество, естественно, не конечная цель, а лишь средство. Великое его преимущество состоит в том, что для его работы не требуется единодушия в ценностных суждениях
. Но это средство столь первостепенно, столь универсально и столь незаменимо для достижения практически всех наших целей, что мы вправе рассматривать его как цель саму по себе или даже счесть его подлинной целью нравственности. Действительно, именно потому, что никто из нас не знает точно, какие действия доставят максимальное удовлетворение или счастье другим людям, лучший критерий оценки наших действий или правил действия – это степень, в которой они способствуют общественному сотрудничеству, помогающему каждому из нас преследовать свои собственные цели.
Без общественного сотрудничества современный человек не достиг бы и ничтожной доли тех целей, не получил бы ничтожной доли того удовлетворения, которые обрел с его помощью. Само существование подавляющего большинства из нас зависит от общественного сотрудничества. Нельзя рассматривать наше существование как нечто сугубо материальное и потому не заслуживающее нашего нравственного внимания. По справедливому замечанию Мизеса, «люди не могут преследовать даже самые возвышенные цели, пока не удовлетворят нужды своего животного тела»
. Или, как более прозаично выразил ту же мысль Филипп Уикстид, «человек не может быть ни святым, ни влюбленным, ни поэтом, если перед этим чего-нибудь не поест»
.
3. Разделение труда
Главное средство общественного сотрудничества – разделение и комбинирование труда. Разделение труда значительно повышает производительность каждого из нас и, соответственно, нашу общую производительность. Это было признано с самых первых дней возникновения экономики как науки. Это основа основ современной экономической теории. И отнюдь не просто совпадение, что данное обстоятельство констатирует уже Адам Смит в первых же строках первой главы своего «Богатства народов»: «Величайший прогресс в развитии производительной силы труда и значительная доля искусства, умения и сообразительности, с какими он направляется и прилагается, явились, по-видимому, следствием разделения труда»
.
Адам Смит предлагает следующий пример: «Весьма маловажную отрасль промышленности, но такую, в которой разделение труда очень часто отмечалось, а именно производство булавок». Рабочий, продолжает он, «не обученный этому делу (которое в результате разделения труда стало особой профессией) и не умеющий обращаться с машинами, употребляемыми в нем (толчок к изобретению последних, вероятно, тоже был дан этим разделением труда), едва ли может, пожалуй, при всем своем старании сделать одну булавку в день и, во всяком случае, не сделает двадцати булавок»
. Производственный процесс, каким он был в 1776 г., Смит описывает так: «Один рабочий тянет проволоку, другой выпрямляет ее, третий обрезает, четвертый заостряет конец, пятый обтачивает один конец для насаживания головки; изготовление самой головки требует двух или трех самостоятельных операций; насадка ее составляет особую операцию, полировка булавки – другую; самостоятельной операцией является даже завертывание готовых булавок в пакетики. Таким образом, сложный труд производства булавок разделен приблизительно на 18 самостоятельных операций». Самому ему «пришлось видеть одну небольшую мануфактуру такого рода, где было занято только десять рабочих», но вообще «они могли, работая с напряжением, выработать все вместе двенадцать с лишним фунтов булавок в день. А так как в фунте считается несколько больше 4000 булавок средних размеров, то эти десять человек вырабатывали свыше 48 000 булавок в день. Но если бы все они работали в одиночку и независимо друг от друга и если бы они не были приучены к этой специальной работе, то, несомненно, ни один из них не смог бы сработать двадцати, а может быть даже и одной булавки вдень. Одним словом, они, несомненно, не выработали бы
/
, а быть может, и
/
доли того, что они в состоянии выработать теперь в результате надлежащего разделения и сочетания их различных операций».
Затем Смит на других примерах показывает, как «разделение труда в любом ремесле, в каких бы размерах оно ни было введено, вызывает соответствующее увеличение производительности труда» и как «отделение друг от друга различных профессий и занятий вызывалось этим преимуществом».
Такой рост производительности он приписывает «трем различным условиям: во-первых, увеличению ловкости каждого отдельного рабочего; во-вторых, сбережению времени, которое обыкновенно теряется на переход от одного вида труда к другому; и наконец, изобретению большого количества машин, облегчающих и сокращающих труд и позволяющих одному человеку выполнять работу нескольких». Эти три «условия» затем объясняются более подробно.
«Получающееся в результате разделения труда значительное увеличение производства всякого рода предметов приводит в обществе, надлежащим образом управляемом, – полагает Смит, – к тому всеобщему благосостоянию, которое распространяется и на самые низшие слои народа».
Но это вызывает другой вопрос, который Смит поднимает во второй главе. «Разделение труда, приводящее к таким выгодам, отнюдь не является результатом чьей-либо мудрости, предвидевшей и осознавшей то общее благосостояние, которое будет порождено им: оно представляет собою последствие – хотя очень медленно и постепенно развивающееся – определенной склонности человеческой природы, которая отнюдь не имела в виду такой полезной цели, а именно склонности к мене, торговле, к обмену одного предмета на другой».
Однако Адам Смит ошибается, когда объясняет, – как делает в дальнейших своих рассуждениях, – происхождение разделения труда необъяснимой «склонностью к мене, торговле и обмену». Общественное сотрудничество и разделение труда основаны на признании (чаще подспудном, нежели явном) индивидуумом того обстоятельства, что это отвечает его собственным интересам, – т. е. работа в условиях разделения труда более производительна, чем изолированная. В главе II Адам Смит фактически это признает: «В цивилизованном обществе он [индивидуум] непрерывно нуждается в содействии и сотрудничестве множества людей, между тем как в течение всей своей жизни он едва успевает приобрести дружбу нескольких лиц. Почти у всех других видов животных каждая особь, достигнув зрелости, становится совершенно независимой и в своем естественном состоянии не нуждается в помощи других живых существ; между тем человек постоянно нуждается в помощи своих ближних, и тщетно будет он ожидать ее лишь от их расположения. Он скорее достигнет своей цели, если обратится к их эгоизму и сумеет показать им, что в их собственных интересах сделать для него то, что он требует от них. Всякий, предлагающий другому сделку какого-либо рода, предлагает сделать именно это. Дай мне то, что мне нужно, и ты получишь то, что тебе нужно, – таков смысл всякого подобного предложения. Именно таким путем мы получаем друг от друга значительно большую часть услуг, в которых мы нуждаемся. Не от благожелательности мясника, пивовара или булочника ожидаем мы получить свой обед, а от соблюдения ими своих собственных интересов. Мы обращаемся не к их гуманности, а к их эгоизму, и никогда не говорим им о наших нуждах, а об их выгодах».
«Никто, кроме нищего, – продолжает Смит, – не хочет зависеть главным образом от благоволения своих сограждан. Даже нищий не целиком зависит от него», поскольку «на деньги, которые он получает от других людей, он покупает пищу».
«Точно так же, – продолжает Адам Смит, – как посредством договора, мены и покупки мы приобретаем друг от друга большую часть необходимых нам взаимных услуг, так и эта самая склонность к обмену породила первоначально и разделение труда. В охотничьем или пастушеском племени один человек выделывает, например, луки и стрелы с большей быстротой и ловкостью, чем кто-либо другой. Он часто выменивает их у своих соплеменников на скот или дичь; в конце концов он видит, что может таким путем получать больше скота и дичи, чем если сам будет заниматься охотой. Сообразуясь со своей выгодой, он делает из выделки луков и стрел свое главное занятие и становится таким образом своего рода оружейником»
. Далее Адам Смит объясняет, как, в свою очередь, появляются другие специалисты.
Иными словами, каждый из нас, преследуя собственный интерес, обнаруживает, что может делать это наиболее эффективно с помощью общественного сотрудничества. Убеждение, что между интересами индивидуума и интересами общества существует принципиальное противоречие, совершенно необоснованно. Общество – это просто другое название взаимодействия индивидуумов ради целенаправленного сотрудничества.
4. Основа экономической жизни
Приглядимся внимательнее к мотивационной основе этой великой системы общественного сотрудничества, состоящего в обмене товарами и услугами. Выше я привел слова Адама Смита о «собственном интересе», об «эгоизме» и «выгоде» мясника, пивовара или булочника. Однако мы должны проявить осторожность, а потому не будем утверждать, что люди вступают в эти экономические отношения друг с другом исключительно из соображений «корыстной», или «эгоистической», выгоды. Посмотрим, как формулирует суть этих экономических отношений вдумчивый экономист.
Экономическая жизнь, пишет Филип Уикстид, «включает в себя весь тот комплекс отношений, в которые мы вступаем с другими людьми и в силу которых предоставляем себя или наши ресурсы для содействия их целям в качестве косвенного средства достижения наших собственных»
. «С помощью прямых и косвенных процессов обмена, с помощью социальной алхимии, символом которой служат деньги, то, что я имею, и то, что я могу, преобразуется в то, что мне нужно, и в то, что мне будет нужно»
. Люди сотрудничают со мной в экономическом отношении «отнюдь не потому, что заинтересованы в достижении моих целей, а в первую очередь потому, что имеют собственные цели; и точно так же, как я понимаю, что достичь своих целей могу только благодаря сотрудничеству с ними, они тоже понимают, что добиться своих целей могут лишь благодаря сотрудничеству с другими, и находят, что я располагаю возможностью прямо или косвенно предоставить им такое сотрудничество. Вследствие этого широкий спектр наших отношений с другими людьми становится системой взаимного приспособления, благодаря которому мы способствуем целям друг друга, и это есть просто окольный путь к достижению наших собственных целей»
.
Возможно, вы пока не заметили никакой особой разницы между позициями Уикстида и Адама Смита. Но разница есть, и весьма существенная. Я вступаю в экономические или деловые отношения с вами, чтобы обменять товары или услуги на деньги, в первую очередь ради осуществления моих, а не ваших, целей, а вы, со своей стороны, вступаете в них ради достижения ваших, а не моих, целей. Но это не значит, что все наши цели обязательно корыстны или эгоистичны. Я могу, например, заказать у вас публикацию моей книги, призывающей к более гуманному обращению с животными. Домохозяйка, покупающая съестные припасы на рынке, пойдет туда, где сможет приобрести лучшие по самой низкой цене; у нее нет намерения оказать услугу какому-либо конкретному торговцу, но при совершении покупки она, скорее всего, будет больше думать о потребностях и вкусах мужа или детей, чем о своих собственных. «Когда Павел из Тарса жил в Коринфе у Аквилы и Прискиллы и вместе с ними изготовлял палатки, мы никак не можем сказать, что он делал это из эгоистических соображений… Следовательно, экономические отношения или деловые связи равно необходимы в жизни крестьянина и правителя, святого и грешника, апостола и пастуха, самого альтруистического и самого эгоистического человека»
.
Здесь у читателя, возможно, возникнет вопрос, о чем же моя книга: об этике или об экономике. Но я выделил экономическое сотрудничество именно по той причине, что оно составляет огромную часть нашей повседневной жизни. На самом деле оно играет в нашей повседневной жизни роль гораздо более существенную, чем предполагает большинство из нас. Отношения работодателя и работника (вопреки ложным утверждениям и пропаганде марксистских социалистов и профсоюзов) – это, по сути, отношения сотрудничества. Эти люди нуждаются друг в друге для достижения своих целей. Успех работодателя зависит от трудолюбия, квалификации и верности работников; рабочие места и доходы работников зависят от успеха работодателя. Даже экономическая конкуренция, которую социалисты и реформаторы (например, Бертран Рассел) считали формой экономической войны, – тоже часть великой системы общественного сотрудничества. Она способствует непрерывному появлению новых и совершенствованию существующих продуктов, непрерывному снижению затрат и цен, непрерывному расширению выбора и повышению благосостояния потребителей. Конкуренция за рабочую силу непрерывно повышает заработную плату, а конкуренция за рабочие места повышает производительность и эффективность. Естественно, конкуренты не сотрудничают друг с другом напрямую; но каждый, соревнуясь за расположение клиентов, стремится сделать этой третьей стороне более выгодное предложение, чем соперник, и тем самым способствует развитию всей системы общественного сотрудничества. Экономическая конкуренция, в сущности, есть стремление людей занять наиболее предпочтительное положение в системе общественного сотрудничества. Как таковая она должна присутствовать в любой мыслимой форме организации общества
.
Как я уже сказал, в нашей повседневной жизни сфера экономического сотрудничества занимает гораздо более значительное место, чем мы обычно признаем или даже хотим признавать. Брак и семья, в числе прочего, – вид не только биологического, но и общественного сотрудничества. В первобытных обществах мужчина охотился или ловил рыбу, а женщина готовила пищу. В современном обществе муж по-прежнему отвечает за физическое благополучие и пропитание жены и детей. Каждый член семьи выигрывает от этого сотрудничества, и наиболее прочным основанием института брака является признание этой взаимной экономической выгоды и лишь во вторую очередь – радость любви и приятность дружеского общения.
Выгоды общественного сотрудничества в огромной степени экономические, но они не только экономические. С помощью общественного сотрудничества мы продвигаем все ценности современной цивилизации – прямые и косвенные, материальные и духовные, культурные и эстетические.
Кое-кто из вас заподозрит сходство, а некоторые, возможно, увидят и тождество между идеалом Общественного Сотрудничества и идеалом Взаимопомощи, который предложил Кропоткин
. Сходство действительно есть. Но Общественное Сотрудничество представляется мне не только более подходящей формулировкой, чем Взаимопомощь, но и более подходящим и точным понятием. В качестве типичных примеров сотрудничества можно привести ситуации, когда двое гребут на лодке или на каноэ (где каждый управляет веслом по одну сторону плавательного средства), когда четверо несут рояль или ящик и каждый держит один угол, когда плотник нанимает подмастерья, когда оркестр исполняет симфонию. Мы без колебания назовем эти и им подобные действия совместными, т. е. актами сотрудничества, но вряд ли нам придет в голову назвать их «взаимопомощью». Ведь в понятии «помощь» присутствует смысловой оттенок стихийности и безвозмездности', богатый помогает бедному, сильный помогает слабому, вышестоящий из сочувствия помогает нижестоящему. Также оно подразумевает скорее случайное ж спорадическое взаимодействие, нежели систематическое и постоянное сотрудничество. В свою очередь, понятие Общественное сотрудничество, по моему мнению, не только передает всю совокупность смыслов, содержащихся в понятии Взаимопомощь, но вдобавок обозначает саму цель и основу жизни в обществе
.
Глава 7
Долгосрочная перспектива против краткосрочной перспективы
1. Ошибка сластолюбца
Между интересами отдельного человека и интересами общества нет непримиримого противоречия. В противном случае общество не смогло бы существовать. Общество – великолепное средство, с помощью которого люди преследуют свои цели и достигают их. Общество – это просто другое название взаимодействия людей в целях сотрудничества. Это средство, благодаря которому каждый из нас содействует целям других людей, тем самым косвенно способствуя достижению своих собственных. И в подавляющем большинстве случаев это сотрудничество добровольно. Только коллективисты считают, что интересы индивидуума и интересы общества (или государства) диаметрально противоположны и что индивидуума можно принудить к сотрудничеству в обществе лишь драконовскими мерами.
Истинное различение, которое мы должны установить ради этической ясности, – это различение не между индивидом и обществом и даже не между «эгоизмом» и «альтруизмом», а между краткосрочными и долгосрочными интересами. Это различение постоянно фигурирует в современной экономической науке
. Для экономистов это различие в значительной мере служит основанием осуждения таких мер, как таможенные пошлины, субсидии, фиксирование цен, регулирование арендной платы, поддержка сельхозпроизводителей, искусственное раздувание штатов, бюджетный дефицит и инфляция. Те, кто с издевкой повторяет «в долгосрочной перспективе все мы мертвы»
, столь же безответственны, как французские аристократы, повторявшие «после нас хоть потоп».
В этических суждениях здравого смысла всегда подспудно присутствовало различение между краткосрочными и долгосрочными интересами, – во всяком случае, если говорить об этике предусмотрительности. Но оно редко когда формализовалось в четком виде и еще реже формулировалось так, как в настоящей книге
. Из классических моралистов ближе всех к систематическому его использованию подошел Иеремия Бентам. У него это различение присутствует не только в виде сравнения краткосрочных и долгосрочных интересов или сравнения краткосрочных последствий действия с долгосрочными, но и в виде сравнения большего и меньшего количества удовольствия или счастья. Так, например, пытаясь судить о действиях сообразно тому, какое сравнительное количество или «ценность» удовольствий они доставляют или обещают, он измеряет это количество «продолжительностью» (в числе семи критериев) и «интенсивностью»
. Вот типичное высказывание из «Деонтологии»: «Разве воздержность – не добродетель? Конечно, добродетель. Но почему? Потому что, сдерживая удовольствие на время, она потом возвышает его до той самой вершины, которая доставляет, в масштабах целого, самую большую прибавку к общему количеству счастья»
