скачать книгу бесплатно
– Артем прав! Что мы скажем ее родителям? – и я решил вступить в спор. – А своим? – однако Том не хотел слушать и меня.
– Останемся здесь еще ненадолго и сами не вернемся! Если и не убьют, так попросту в темноте дороги домой не найдем. Ты хочешь заблудиться? Я точно нет!
Было горько осознавать, но я был полностью согласен с каждым сказанным им словом. Слов против я найти не мог. Не мог я и согласиться бросить Зайру. Она бы нас не бросила… никого из нас… наверное… не знаю, но я так поступить не могу. Артем тоже молчал. И он понимал, что Том прав, и ничего нельзя сделать с этим. Правда останется правдой, как ее не извращай.
Но мы должны найти Зайру! Хотя бы попробовать это сделать, и больше медлить нельзя. Времени осталось слишком мало. Точнее его не осталось совсем.
– Мы не можем ее здесь оставить! – закричал я. – Не можем просто так уйти!
Том молчал. Молчал слишком долго, но я продолжал требовать от него ответа одним лишь только злобным взглядом.
– Я тоже не хочу этого делать, но послушай: она сама виновата! Не нужно было от нас далеко отходить, – вдруг мне захотелось убить Тома. – Я не хочу, чтобы мне просто так не за что от отца влетело. Нам придется уйти.
После таких слов, слов, которых я никак не ожидал услышать от Тома, я взбесился, но все умные слова, словно сговорившись, покинули мою дурную голову, и единственное что я смог – это обвинить Тома в том, что мне первое пришло в голову:
– Продолжай думать только о себе, пока мы будем искать Зайру!
– Я и о вас тоже думаю! – наши голоса начинали срываться на крик, мой давно уже сорвался.
– Бедный Том испугался, что получит нагоняй от любимой мамочки!
– Пошел ты!
– ЭТО ТЫ ИДИ ОТСЮДА! Иди прячься ей под юбку! Спасайся бегством! А мы продолжим искать Зайру!
Еще секунда и мы оба уже валялись бы в грязи, колошматя друг друга, совершенно позабыв и о нашей дружбе, и о подруге, что потерялась неизвестно где, неизвестно когда, но в несостоявшуюся драку вмешался Артем и то ли намеренно, то ли случайно ее предотвратил. Потому что предательства от него я ожидать не мог, пережить его тоже. Я проиграл или от неожиданности сдался. Разницы нет.
– Мне кажется, что Том… что Том, наверное, прав, – вот таким простым, пусть и неуверенным способом Артем сообщил мне о своем предательстве и безграничной трусости. Почти даже вежливо. В моей голове все разом переклинило и гнев в одно мгновение куда-то ушел, словно и не было. На его место пришло отчаяние. На глазах появились слезы, и я еле сдерживался, чтобы не начать реветь.
Отсутствие гнева позволило мне по-новому взглянуть на сложившуюся ситуацию. Против меня объединилось два бывших друга, и с ними я уже никак не могу совладать. Ни уговорами, ни кулаками, как я первоначально собирался, в общем, никак. Остался единственный шанс – попытаться их переубедить. Но в голову ничего не приходило.
– Ну так что? Ты идешь с нами или остаешься здесь? – Артем говорил именно то, что должен был говорить в ситуации, когда все обстоятельства за него, т.е. против меня, и одним единственным последним словом, самым важным из всех, он попытался меня добить. – Один.
И это подействовало. Это не могло не подействовать. Остаться здесь одному равносильно самоубийству, а я не был готов умереть… как я могу быть готовым в свои неполные десять? Все возможное, что зависело от меня, я уже сделал, но оба моих друга предали меня, а от одного меня толку немногим больше, чем ноль.
Ключевое слово: один. Один!
– Давайте тогда сделаем небольшой круг! – умные мысли меня все же посетили, и я спешил высказать их, боясь, что они вновь могут покинуть меня. Моя речь из-за этого получилась несвязной, потому что большую часть слов я проглотил. – Обогнем те дома… выйдем… где пришли… немного левее… не важно…
– Мы там рядом проходили, и ничего не нашли. Толку ноль, а время потеряем, – говорить со мной продолжал Андрей, потому что Том, залившись краской, отвернулся от меня и молчал, изредка поглядывая в нашу сторону. Дулся, гад.
– Мы не так много потеряем, зато будем знать, что сделали все возможное.
– А возвращаться по темноте будем?
– Если обратно побежим, успеем, – я должен был использовать последний, утекающий из рук, как вода, шанс, при этом в успех совершенно не веря. – Нам уже по-любому придется бежать, иначе до темноты не успеем.
– Что правда, то правда, – вдруг подал голос Том. Краска немного сошла с его лица.
– А если ее не найдем, завтра вернемся и продолжим искать, – вариант совершенно глупый, но у меня не было времени что-либо обдумывать, я говорил все, что приходило ко мне в голову.
– Больше мы ничего не можем сделать?! – вопрос и утверждение, изложенное в одном предложении, что поставило точку в нашей затянувшейся перепалке.
Если Зайра пропала не по своей вине, если с ней случилось что-нибудь страшное, то же самое может произойти и с нами, тем более ночью, тем более по одиночке. А темнеть уже начинало, поэтому мы решили далеко друг от друга не расходиться, делая свой последний полукруг перед своим позорным возвращением. После чего дома нас скорее всего убьют… наши же родители. В то, что мы сможем найти нашу подругу никто из нас уже не верил. «По крайней мере живой» – пронеслась страшная мысль, от которой я тут же попытался избавиться, еще громче обычного прокричав ее имя. «ЗАЙРА!». Горло сильно болело, но я и не думал сбавлять темп. Пусть услышат все: и маленькие девочки, и страшные маньяки.
День убывал, в то время как вечер вступал в свои законные права. Тьма подступала все ближе, пугая все сильнее. С выбранного пути мы свернуть уже не могли, хотя чем ниже опускалось солнце, тем сильнее нам хотелось сделать это. Но не мог же я просто остановиться, махнуть рукой, сказать: «Все кончено!», признать свое поражение. Да я даже не знал, что мне думать! Жива она… или уже нет. Стоит ли нам вообще ее искать? Может, она лежит сейчас где-нибудь под завалом и просит помощи… или уже вернулась домой и сейчас смеется над нами. Нет! В это поверить я не могу. Я ни во что из этого поверить не могу! Все это дико! Нереально. Словно во сне.
И тут я увидел человека. Нет, это не была Зайра. Обычного старика. В нем не было ничего странного. Таких как он, я десятками каждый день видел. Они ходят по городу, доживая свои последние дни. Ненужные никому, потерявшие все, они медленно умирали от голода и холода. Но сейчас… здесь… все было по-другому. Он стал единственным человеком, которого мы встретили за последние полдня, проведенные в этой помойке. В моих глазах этого оказалось достаточно, чтобы моментально превратить его монстра, виновного во всех мыслимых и немыслимых преступлениях. Для этого мне не нужны весомые аргументы, доказательства мне так же не нужны. Они здесь были неуместны. Мне безразличен любой факт, я точно знаю, что он виновен. Виновен во всем. Виновен лично передо мною.
Его вина заключалась в маленьком сгорбленном теле. Вина выглядывала из него в виде отвратительных и отталкивающих движений. Движений униженного, лишенного всякого достоинства и чести человека. Такие понятия полностью отсутствовали в природе его сущности. Не то чтобы они были лишние там. Нет, скорее они полностью противоречили его образу жизни. Вот и окончательно исчезли из нее к чертям каким-нибудь. Обвешанный всевозможным грязным и вонючим тряпьем, что визуально сильно увеличивало в ширину его дохлое тело, он выглядел живым комком похоти и грязи. Его вонь дошла бы и до нас, если бы здесь и так везде не воняло. Он поправлял свои длинные, но редкие и очень грязные седые волосы, а поправив их, заметил нас. Отвратительно улыбнувшись, оголив пару своих сгнивших зубов, старик побрел прочь. Он волочил за собой свою левую ногу, одновременно сильно хромая на правую. У старика получалась очень специфичная походка: при начале каждого нового шага, а каждый новый шаг он начинал исключительно с правой ноги, вначале все его тело двигалось вперед, а только потом за ним следовали ноги. Медленно он скрылся за ближайшим поворотом и больше мы его не видели.
Сломя голову мы понеслись в тот полудом-полуземлянку, из которой он вышел. То, что мы там обнаружили потрясло нас до глубины души, навсегда оставив на ней огромную рану, что никогда не затянется, и никогда не станет шрамом, а вместо этого верно будет кровоточить. Парализованные страхом мы не могли ни кричать, ни плакать. Стояли и смотрели на нее, остолбенев от ужаса. Зайра была мертва. Это было понятно с первого взгляда. Широкий разрез… нет! из безжалостно и глубоко вскрытой глотки все еще медленно тоненькой струйкой стекала по шее алая кровь. Именно кровь нас больше всего пугала. Ее было очень много. И она была везде, куда ни посмотри. Я не мог сдвинуться с места, не мог моргать или отвести от нее взгляда. Связь с реальностью была потеряна на неопределенное время. Я отказывался верить в то, что вижу. Все что угодно, но только не это. Все что угодно… все. Пожалуйста! В глазах потемнело, ноги подкосились, я чуть было не упал. Это привело меня в чувство, я не без проблем вернулся в реальность и сразу же…
Заплакал. После, наверное, минутного, а может быть и получасового молчания – взрыв. Отчаяние и страх потоками слез лились из нас. Я слышал один единственный нечеловеческий вопль, и нельзя было понять кричу только я один или вопили все сразу. Мы сидели рядом с ее маленьким обнаженным телом, по уши испачкавшись в ее крови и навзрыд рыдали. Все, что сделали с ней за не такой большой промежуток времени, не могло уложиться в голове. Ее били, насиловали и били вновь. Душили, выворачивали в обратную сторону пальцы, ломая их по нескольку раз подряд. Кисти рук практически полностью отрезаны, как и язык, как и волосы, как и соски. Все ее тело было полностью покрыто порезами, ссадинами и синяками. Кое-где виднелись слезы зубов. Из самых глубоких ран все еще сочилась кровь. Она буквально плавала в огромной луже собственной крови, которая перемешалась с грязью, став черной, как душа того, кто это сделал. Ни единого нетронутого места на ней не оставил этот монстр, что истязал ее, насиловал ее и только после этого убил. Бросив ее, словно использованную и испортившуюся игрушку. И после всего сделанного, он может вот так просто взять и уйти? Нет! НЕТ! старик должен заплатить за это! И эта долбанная сволочь заплатит!
Всего секунду назад я стоял на коленях в луже черной крови, а рядом со мной лежала моя мертвая подруга. Сейчас, вечность спустя, я бегу сам не зная куда, совершенно ничего перед собой не видя, чтобы убить этого жалкого, подлого, грязного, ничтожного старика. Настигнуть и убить. С такой же злостью, с такой же жестокостью, с какой убивал и он. Выколоть ему глаза, вырвать язык, заставить проглотить его. Я собираюсь в полной мере отомстить за Зайру, сделать с ним все, что сделал с ней он и даже больше. Я отрежу ему яйца, переломаю все кости, а после убью. Если он, конечно, сам не помрет, пока я буду срезать с его ног кожу.
Меня хватают за одежду, и она рвется, но этого оказывается достаточно, чтобы замедлить меня и сразу свалить с ног. И вот спустя всего, казалось, мгновение, которое к тому же еще даже и не закончилось после того, как я покинул дом, где…
…с головой окунувшись в вонючую кучу мусора, я лежу на земле, а мои друзья изо всех сил меня держат. Я пытаюсь вырваться. Кричу:
– Отпустите меня! – рвется из груди. – Я убью его! Я должен его убить!
– Аарон! – где-то далеко и одновременно близко.
– От… пусти!
– Аарон, прекрати, Аарон! – без понятия, кто из них держит меня, или они делают это вместе. В глазах лишь ненависть, злость, а еще такое количество грязи, что ничего кроме нее и не видно. А, впрочем, и не важно. Важно то, что я их всех ненавижу. Они мешают мне восстановить справедливость. Такую важную справедливость. Стоит только догнать… настигнуть… и убить…
– Дай! Уйди! – я дергаюсь, вырываюсь и даже кусаюсь… темнота.
Что это было?
Я не сразу понял. Удар. Точный. Прилетевший мне прямо между глаз. Мир замедлился или размылся. На пол секунды перестал существовать. Темнота проглотила меня и сразу же выплюнула. Меня вырвало, лежа на земле, и рвота расплылась по моим щекам, попала мне в разбитый нос, там смешавшись с кровью. Меня тут же перевернули, чтобы я не захлебнулся, и меня вырвало еще раз. Зрение сразу же вернулось. Темнота мгновенно отступила. Кто-то рукавом вытирал мое лицо, еще кто-то почти на ухо шептал.
– На нужно уходить. Уже стемнело, – какое страшное предложение.
И правда темно, улицы едва различимы.
– Вставай! Бежим!
Они сделали это почти насильно, и я встал, чтобы навсегда уйти отсюда и никогда больше не возвращаться. Я не хотел смотреть на друзей, которые так подло со мной поступили. Хотя в глубине души я был им за это благодарен. Все же они спасли меня, но было бы намного лучше, если бы они спасли Зайру. У нас не было времени похоронить ее. Мы даже не стали с ней прощаться. Не было ни времени, ни сил вновь возвращаться и смотреть на это. Я не мог себя заставить, прекрасно зная, что в том, что с ней произошло есть и моя вина. Я мог бы стать тем самым голосом разума, что еще утром сорвал бы все наши необдуманные и опасные планы. Но я испугался. Испугался упасть в глазах друзей, которые в момент опасности меня предали. К чему все это нас привело? Как теперь все исправить? Зайре невозможно вернуть жизнь, а нам нашу совесть. Именно она станет тем, кто всю нашу оставшуюся жизнь будет напоминать нам о том, что в этот день мы все частично погибли. А еще… что мы совершили это убийство, мы и лично я ее убили.
Мы со всей оставшейся в нас дури, а ее у нас всегда было много, по темноте неслись домой, до ужаса боясь где-нибудь не там свернуть. Мы ничего толком не обсуждали, но каждый из нас уже знал, что нужно говорить. Как будто бы мы все это заранее обсудили, а вслух оставалось произнесли лишь только пару коротких фраз, чтобы все окончательно уточнить. Мы придумали свою альтернативную правду. Сегодня мы не гуляли в сгоревшем районе. Даже близко не были к нему. Мы отошли лишь немногим дальше нашей улицы и гуляли на соседней. Заигравшись, совершенно не заметили наступления темноты, и только когда опомнились спешно разбежались. Там же мы в последний раз и видели нашу подругу. Куда после этого она делась мы совершенно не знали и догадываться не могли. Мы не видели ее мертвой, нет. Такого никогда не было! Как странно, что она не вернулась домой. И уже никогда не вернется. А нам осталось только одно – стереть с одежды следы преступлений. В ее крови до сих пор оставались все, кроме меня. С меня все стерлось, когда я валялся в грязи. Точнее не стерлось, а замазалось новым слоем грязи. Так решили сделать все: перемазаться как можно сильнее. Только у меня на лице немного крови оставалось, но эта уже была моя. Ее я стирал слюнями.
Осталось и еще кое-что, самое страшное: мы больше никогда не должны вспоминать сегодняшний день, чтобы никто кроме нас не узнал настоящую правду. Только тогда альтернативная правда, а по-простому откровенная ложь, сможет стать правдой настоящей.
И вот, весь в грязи, мокрый, потный и вонючий, от меня разило за версту, я медленно и как только могу тихо захожу домой. Пробираюсь через маленькую прихожую и уже хочу быстро сигануть в мою маленькую спасительную каморку, как тут вижу, что на кухне сидит моя мать и тихо плачет. Значит, она уже знает. Придется показаться ей, чтобы она меня убила. Иначе никак. Думаю, перед смертью, мне влетит так, как еще никогда не попадало. Часть меня даже жаждет этого наказания, потому что я его заслужил. А вот другая часть сопротивляется, говорит, что чем больше лжи, тем меньше будет правды. Правду можно придумать и свою, как мы уже сегодня сделали, и тогда, может быть, мне меньше достанется. Не зная, что еще мне делать, я на цыпочках медленно иду на встречу смерти. Мое сердце сжалось, превратилось в один маленький изредка пульсирующий комочек концентрированной боли. Вслед за ним попыталось сжаться и все оставшееся тело. Мне захотелось стать таким маленьким, чтобы мать меня не заметила и, продолжая уменьшаться, раствориться в пустоте. Только страх, и самая настоящая паника мешали мне заплакать или развернуться и убежать. Меня пробила крупная дрожь. И без того весь вонючий, я ко всему еще и сильно вспотел. На что я только надеялся, когда возвращался домой? Лучше бы я там остался, в сгоревшем районе, рядом с Зайрой. Мать все равно рано или поздно узнала бы горькую правду, вот только я и предположить не мог, что это произойдет так скоро. Какое оправдание мне найти? Сможет ли она меня простить? Конечно же нет. Я и сам никогда не прощу себя за это. Мать, наконец, заметила мое присутствие. Я боялся смотреть ей в глаза. Боялся, что увижу в них разочарование. Больше не могу дышать. Еще никогда мне не было так стыдно. Но она не кричала на меня. Не била меня, как я ожидал. Она вдруг протянула ко мне свои длинные дрожащие руки. Звала к себе, не произнеся ни единого слова. Я тут же поддался, сейчас я не мог поступить по-другому, сопротивляться ее воли. Я полностью отдавал себя под ее абсолютную власть. Может быть, она ударит меня сейчас или сейчас, или вот сейчас, когда я уже совсем близко… сейчас? Вдруг она обняла меня и еще громче расплакалась, сотрясаясь всем телом. Так сильно, что я решил было что она собирается меня задушить или утопить слезах. Но нет. Она и этого не сделала. Лишь только еще пуще прежнего начала рыдать. Я совершенно не мог понять в чем дело, но сквозь ее плачь мне с трудом удалось разобрать всего два слова, что она повторяла и повторяла с каждым разом все слабее:
«Отца казнят».
…я обнял маму и заревел.
Круг третий
Этой ночью я практически не спал. Стоило мне только оказаться во власти мутных сновидений, как я сразу же просыпался. К утру я оказался полностью разбит. Когда я просыпался, то за тоненькой стеной слышал, как тихо плачет мать. После очередного недолгого забвения, я все еще некоторое время думал, а может быть просто мечтал, что ничего не изменилось, что все осталось так, как было всегда, как и должно было быть. Всего лишь сутки назад мой отец был ни в чем не повинен, а Зайра все еще была жива. Вот прямо сейчас встану или мать сама разгонит меня, чтобы я не валялся до последнего в кровати, а шел завтракать. Возможно, я даже успею застать за столом своего отца, но это вряд ли. Скорее всего, он уже куда-нибудь ушел. Завтрак я проглочу за пару быстрых глотков, и не только потому, что он отвратительно безвкусен, но еще и потому, что на улице, как всегда, меня ждут мои друзья, среди которых обязательно будет та самая бледно-рыжая девчонка. Как бы я хотел, чтобы весь вчерашний день с самого начала и до самого конца оказался всего лишь страшным сном, что по какой-то необъяснимой причине слишком сильно затянулся. Как бы я этого хотел… но к моему огромному сожалению, это не сон и никогда им не станет. Все что произошло реально, и еще не скоро сотрется из моей памяти. Не в силах больше лежать, таращась в потолок и отгоняя мысли о том, что сегодня будет ждать меня, я, немного медля, еще слишком рано для меня, оделся, точнее накинул на себя все, что только можно и пошел на кухню, где все уже готово для самого отвратного завтрака за всю мою жизнь. Мать видимо не выдержала гнетущего ожидания еще раньше. Завтрак уже давно стоял на столе и успел за это время превратиться в камень. В разы несъедобней привычного завтрака, он просто не лез мне в горло, застревая где-то на полпути. Практически не тронутая, с позволения назвать, «еда» так и осталась в треснутой тарелке стоять на столе. Я наелся. Спасибо. Все было ну очень вкусно.
А так ведь вроде с первого взгляда ничего и не изменилось. Только изначально не стоило лезть внутрь, но разве без этого возможно обойтись?
Вот что было странным – я совершенно не чувствовал утраты. В смысле, да, мне было плохо, я прекрасно понимал, что сегодня я в последний раз вижу своего отца, но печаль в моей груди не угнетала меня. Она вообще напрочь отсутствовала в моем теле. Я осознал это, когда ковырял ложкой темно-серую массу, глядя на пустое место, где должен был сидеть отец. Сколько себя помню оно практически каждое утро пустовало. Бывало, даже, отец по нескольку дней не появлялся дома, добывая нам еду или, что намного чаще, уходя в запой со своими приятелями-алкашами. Я знал, что сейчас я должен быть переполнен горем, не переставая рыдать, но я не мог выдавить из себя ни слезинки. Отца слишком часто не было дома, чтобы теперь печалиться об этом. Вполне вероятно, я просто привык к такому положению вещей или просто еще чего-то недопонимаю.
Но если раньше мы всегда знали, что он обязательно вернется, то сегодня «всегда» превратилось в «никогда», только прочувствовать это у меня никак не получалось. Единственное, что поменялось – та самая часть под сердцем, где когда-то было «всегда», превратилась в черную дыру, которая по всей груди распространяла прохладно-болезненную пустоту. Оттуда словно что-то аккуратно вырезали, что-то очень важное и незаменимое для нормального существования, но все же… это уродовало душу, но не мешало нормально дышать.
Непривычно тихо. Мать молчала. Ни к чему не придиралась, не расспрашивала меня, чем я сегодня собираюсь заниматься, откуда у меня на носу новый синяк, не дрался ли я вчера. Сидела и молча, немигающим взглядом прикованная ко мне. Скорее всего, меня она не видела. Смотрела в никуда, сквозь меня, я просто случайно на пути попался. Ей, наверное, намного тяжелее, чем мне, но помочь в этом я никак ей не могу. Я и себе особо помочь не мог. От этого мне становилось еще более тяжко. Что я могу сделать, если я почти ничего не чувствую, а она, наоборот, чувствует слишком много? Не могу же я попросить ее поделиться со мной страданиями… такое просто невозможно, а жаль. Может, я эмоциональный урод? Бесчувственное животное, и мать всю оставшуюся жизнь будет в тайне ненавидеть меня за это.
Никогда бы не подумал, что она так сильно будет переживать из-за отца. Есть ли такая вероятность в этом мире, что она действительно его когда-то любила? Что вообще значит слово «любовь»?
В городе людей никогда не было законов. Но все жили не так, как хотели, а так, как могли. Главное никому не переходить дорогу. Соблюдай нейтралитет и, может быть, доживешь до седых волос. Будешь же мешаться и вредить – твой труп выкинут на болото, и твои родственники даже не смогут тебя нормально похоронить. Законы нашего города максимально просты: живи и дай жить другим. Не можешь жить – умри. Не можешь дать жить другому – умри. Умри и одной проблемой в обществе станет меньше. Но было одно негласное правило, нигде не написанное и нигде не упомянутое, но о котором всегда знали все. Правило… закон, изданный самими Богами. Единственное наказание за его нарушение – смерть. Умри, так легче будет жить другим. И правило это звучало так: «Чти своих Богов». Суровое правило. За одно лишь негативное высказывание в адрес Богов могли с легкостью казнить. Авторитет Богов должен быть непоколебим и это правило на все сто справлялось со своей задачей. Единственный вид наказания за это преступление часто выполнялся публично, чтобы все могли узреть лица предателей. При этом члены семьи преступника обязательно должны присутствовать на казни. Такая профилактика возможных преступлений. Увидеть, как близкий тебе человек умирает. До сегодняшнего дня я и представить себе не мог насколько это ужасно.
Казнь моего отца будет публичной, и я обязан на ней присутствовать. К нашему дому уже пришли двое стражников, что будут сопровождать нас на место казни. Отец с еще несколькими сообщниками, наверняка со своими собутыльниками, за одну ночь обчистили пару богатых домов. И как вы думаете, что они оттуда сперли? Еду! Еду для меня, для матери. Для того, чтобы наша семья не умерла от голода. И теперь за свое преступление… за предательство Богов, умрет он сам, ведь воровство у богатых равносильно самому главному греху.
Я сжимаю руку матери, и ее теплые пальцы распространяют холод по всему моему телу. Стражи ведут нас в центр города. Я знаю, что там находится и что будет дальше. На большой площади, построенной специально для подобных мероприятий установлен помост. Страшный, сделанный из старого, почерневшего от времени дерева. Это то самое место, где публичная казнь, за неимением чего-либо другого, является всего лишь развлечением. Когда мы туда пришли, люди уже собрались и ждали обещанное им представление. Много пьяных, много семей с детьми. Все счастливы, все улыбаются, многие беснуется от скуки и непреодолимой жажды крови. Люди, если их таковыми можно назвать, смешались в потоке эйфории. Одинаковы, как капли дождя, что не разбиваются и не падают. Живут в подвешенном состоянии, радуясь каждому дню, и тому, что до сих пор не упали, не разбились о жесткую мертвую землю, в отличие от тех, кто сейчас стоит на помосте. Среди несчастных я сразу же узнаю фигуру своего отца. Чужая смерть для всех этих людей – всего лишь еще одно маленькое событие, позволяющее хоть ненадолго отвлечься от повседневных дел и повод отсрочить смерть собственную. Отдалить роковой момент еще ненадолго. На чужом примере увидеть всю суть смерти, ее непривлекательность. Получить заряд бодрости, которая позволит дожить до следующей казни, где будут стоять уже другие, возможно, они сами, те, кто сейчас радуются и веселясь, смеясь, кидают в приговоренных камни и грязь. Еще недавно я был похож на них. Нет, я никогда не радовался чужой смерти, никогда над этим не смеялся. Но раньше, когда кто-то умирал мне было безразлично. Теперь на шею моего отца вешают петлю, и мне уже не все равно. В этом все мы. Мы? Кто мы?
Кто угодно, но только не я. Как вообще можно радоваться чей-то смерти? Даже если это собака… все равно это противно. Я этого совершенно не понимаю. Люди на глазах превращаются в нелюдей.
Судья начал зачитывать приговор, что не был особо важен, ибо в поистине нечеловеческой агонии толпы его слова тонули в море возгласов и криков, призывающих как можно скорее убить тех, кто, по их мнению, заслужил этой смерти. Толпа играла роль палача лучше самого палача, которого еще даже не было на сцене. Желая получить наслаждение от убийства, массово поучаствовать в нем, растерзать беззащитную жертву, утолив свою нестерпимую жажду, опустошив себя эмоционально, прекрасно зная, что именно ты сегодня кого-то убил. Но своими руками убивать они боятся. В них нет ничего, что должно быть в человеке. Только трусость, эгоизм и бесконечная душевная пустота.
Отец стоял рядом с еще тремя мужчинами. Все голые по пояс. Опухшие от синяков лица и запекшаяся на ранах кровь. Когда очередной камень, брошенный кем-то из толпы, достигал своей цели, толпу разрывало от злости и злорадства. Каждый хотел лично убить, но такое чувство у них возникало только в толпе. Дай любому в руки нож, поставь перед ним жертву, и любой из них не сможет пошевелиться от страха. Только в толпе, таких же пустых, они могут предать себе хоть какое-то значение. Развлечение, к которому совсем недавно я относился равнодушно и спокойно, жестокая забава, придуманная для тех, кому не хватает острых ощущений в жизни. Когда петлю надели на шею отца, а я вынужден смотреть на это, вынужден участвовать в этом, свой пассивностью поддерживая убийц, во мне закипела жгучая ненависть ко всем присутствующим за то, что они поддерживают это безумие, даже к себе самому. Не попытаться помешать свершиться этому акту бессмысленного насилия – пассивная поддержка насилия, поддержка зла. Но я лишь ребенок, а они… они… Я хотел, чтобы каждый сдох, как бешенная собака. Хотел лично каждого убить. В этом все мы. Мы? Кто мы? С этого момента кто угодно, но только не я. А я не хочу быть больше человеком. Хочу стать кем-то большим. Лишиться эмоций, погрузиться в апатию, чтобы больше никогда не чувствовать страха, боли физической, боли душевной, тупой и глубокой. Быть высшим существом. Когда казнили моего отца, я еще не мог сформировать все эти мысли. Ко мне они пришли намного-намного позже. Меня, как человека, всегда учили радоваться чужому горю. Если это произошло не с тобой, значит это хорошо. Откуда я мог знать, что это плохо? Но если бы тогда я увидел, как кто-то из ликующей толпы вдруг упал бы и умер, я стал бы радоваться громче и сильнее всех. Смеялся бы так громко, что мой матери пришлось бы заткнуть мне рот, и даже тогда я бы не остановился.
Четверо приговоренных не опускали взгляда на толпу, зная, что ничего в ней не найдут, кроме ненависти и гнева. Может быть, сейчас только я сопереживал им. Про мать я почему-то совсем забыл. Я отчаянно хотел поймать взгляд отца, чтобы сказать ему, что я все еще умею сочувствовать, но он не желал опускать взгляд ниже неба. Ни один из них не боялся умереть, приняв это, как неизбежность, и желали они только одного – чтобы это как можно быстрее совершилось и больше не слышать этого ужасного шума. Но им от этого жизнь не стала безразличной. У каждого есть семья – жены и дети, о которых они думали сейчас.
Приговор был зачитан, но так и не был никем услышан, кроме самого судьи, однако и он, развернувшись, медленно ушел со сцены. На помост поднялся палач. Важная персона. Поднимался неспешно, наслаждаясь истерией толпы, так рьяно его подгонявшей. И вот он, тот самый момент, который все так долго ждали, но совершенно не ждал я. Момент, когда жизнь каждого немного удлиняется. Палач тянет рычаг, и пол проваливается под ногами его жертв. Тишина! Толпа на несколько мгновений замирает, пока падают тела… пока в агонии бьются… и когда замирают. Висят, безжизненные и уже никому не нужные. Гремит последний взрыв толпы, от которого закладывает уши. Сердце бешено бьется в груди, словно готовится выскочить и убежать. Все празднуют победу. На этот раз вместе с ними кричал и я, но в отличие от всех не от радости и злобы, а от своей беспомощности что-либо сделать, как-нибудь помочь… своему отцу… всем, кто в этом сейчас нуждался… этим троим, которых я впервые видел. Но кричал я еще и от отчаяния, каким-то дальним уголком души понимая, что уже никто и ничего им не поможет. Даже Боги расступятся перед смертью. Но чувства сильнее разума, и они захлестывают меня, себе подчиняя. Из-за слез мир становится размытым, но я все же вижу или краем разума понимаю, что изо всех сил вырываюсь из рук матери, и она не способна меня удержать. Вырываюсь и бегу к отцу, но не могу прорваться сквозь плотную стену людей, что в безумстве своей злобы даже не замечают в своих ногах маленького мальчика. Чувствую, как рука матери хватает меня за плечо, ее руку я ни с чьей не спутаю, но я вырываюсь вновь, разворачиваюсь и бегу, но в этот раз уже не к отцу, а как можно от него дальше. Не знаю куда… лишь бы больше не видеть это место, не слышать этих людей. Не могу больше слушать эти крики. Я закрываю руками уши и, не останавливаясь, бегу до тех пор, пока крик толпы не остается где-то далеко позади. И только тогда, когда я его больше совершенно не слышу, я останавливаюсь. Ноги подкашиваются, и я падаю прямо там, где остановился, совсем не глядя куда. Сейчас это не имеет для меня никакого значения. Какая мне разница? Сижу, свернувшись в маленький клубочек тепла и жизни, тихо плачу над тем, что уже не исправить и не вернуть. Сначала Зайра… теперь отец. Почему все так сложилось и почему именно со мной? Хотя, возможно, я и не хотел этого знать.
И вдруг… становится легче, как будто каждая слеза забирала с собой небольшую часть негатива, очищая меня от всего плохого, что мне пришлось пережить за последние дни. Капля за каплей, и я уже больше не плачу. Лежу, грущу, но только потому, что знаю, я должен сейчас это делать, грустить, но на самом деле все эти чувства стали натянутыми и слегка наигранными. Я обманываю сам себя. Легко и просто я осознаю, что они мертвы, а я тем временем все еще жив и даже здоров. И не стоит больше печалиться. Смерть не что-то противоположное жизни, а неотъемлемая часть ее, и без нее нельзя. Все вокруг тебя будут умирать до тех пор, пока ты сам не умрешь. В своей жизни став свидетелем множества смертей, в конце концов придется познакомиться с ней лично. Эти мысли пугали меня еще сильнее, и я пытался продолжить плакать, сосредотачивая свое внимание на том, что моего отца только что повесили прямо на моих глазах. И пятнадцати минут еще не прошло, но каждый раз эти мысли оказывалась на втором, на третьем, на четвертом плане, а потом и вовсе гасли. Я не мог больше плакать. Но почему? Что со мной произошло? Почему мое настроение поменялось так быстро и столь радикально?
– Могу я присесть? – неожиданно спросил меня хрипловатый, немного старческий голос. Его неожиданное появление немного напугало меня, но не смогло выбить из состояния практически свободного падения прямо в мягкое облако спокойствия и безмятежности, опасно граничащего с безразличием и даже апатией.
Этот голос принадлежал старику, нет, не совсем старику, но человеку явно пожилому. На вид от сорока до шестидесяти лет. Опирается на самодельную трость, бывшую когда-то обычной палкой. Зачем он захотел присесть во всю эту грязь, в которую я в порыве отчаяния и истерики влетел? Хочет утешить? Помочь? Такие шутки совсем не смешные! Незнакомые люди никогда друг другу не помогают даже обычным сухим одобрением. Помощь незнакомца в городе, где главное правило выживания «ненавидь ближнего своего» была бы странной. И было бы странно ждать, что эту помощь примут, но сейчас все почему-то стало необычным. Словно с ног на голову перевернулось. «Что же тебе тогда от меня надо?» – вяло подумал я, ощущая себя словно неслабо подвыпившим. Отвечать на его вопрос я не стал. Впрочем, моего разрешения ему и не требовалось. Старик и сам без всякого приглашения присел рядом.
– Впервые побывал на казни? – свой первый вопрос он задал после пяти или, наверное, даже десяти минут молчания. Из-за совершенно какой-то невероятной безмятежности я совершенно потерял счет времени. Я мог бы просидеть тут в этой луже целый день, без еды и воды. Лишь бы только это состояние никогда не прекращалось.
– Нет, – тихо, почти себе под нос мямлю, но старик услышал меня и тяжело вздохнул.
– Человек, что стоял с краю был твоим отцом?
В ответ я киваю. Наверное, на моих глазах в тот момент должны были навернуться слезы от одного лишь упоминания об отце, но плакать совершенно не хотелось. Вместо этого я подумал: «Как старик узнал, что он был моим отцом? Мы ведь даже не похожи…».
– Весьма отвратное представление, но устраивают их постоянно. Люди давно привыкли к такому. Относятся как к чему-то должному и само собой разумеющемуся. Скорее даже как к развлечению, хотя я так никогда не считал и продолжаю на этом настаивать: настоящий человек, человек с большой буквы, не способен на такое абсолютное проявление эгоизма, как радость по отношению к страданию и смерти другого человека. Это проявление истинной сущности тех, кого обычно называют людьми. На самом же деле они ими не являются и никогда ими не были. Безрассудное проявление жестокости – удел животных и безумцев, тех, кто потерял свой разум или тех, у кого его никогда не было.
Кажется, он говорил что-то важное и нужное, но говорил он это сам себе, ибо моя голова оставалась пустой и бесполезной. Всякая мысль покинула меня – и хорошая, и плохая. А я наслаждался каждым мгновением безмятежности, освобождения от всех мирских тягот и забот. Старик, казалось, знал, что сейчас я не способен даже на самые простые мысленные процессы, поэтому либо вообще молчал, либо начинал о чем-то много-много говорить, заполняя бесполезными словами образовавшуюся пустоту вокруг меня. И вновь долго молчал, словно давая мне отдых, возможность насладиться абсолютным спокойствием, накрывшем меня с головой.
– Слова ничего не изменят, тем не менее, хочу, чтобы ты знал: мне искренне жаль. Потерять отца в столь раннем возрасте большая трагедия.
– Не могу поверить, что люди способны на такое. Они все убийцы! Каждый, кто радовался их смерти! – я весьма удивлен, что способен вернуться в этот мир и продолжить с кем-то разговаривать, не теряя смысл разговора. Удивлен тому, что добровольно вернулся к людским проблемам, не теряя при этом чувства невесомости.
– Такими их создали Боги. Они не ведают, что творят.
– Как Боги вообще могли такое допустить?
– Они сделали это специально, чтобы людьми было легче управлять.
– Я не понимаю зачем?
– Им нужно было дать людям возможность выплескивать свою жестокость друг на друга, чтобы они не начали выплескивать ее на что-нибудь другое. Стравить и манипулировать – всего лишь один из рычагов контроля.
– Я в это не верю! Это не может быть правдой! Мы верим Им, молимся Им, а Они с нами так поступают? Я не верю в это… просто не могу поверить.
– И правильно делаешь, что не веришь в безумный бред старика, давно выжившего из ума.
– Почему ты так про себя говоришь?
– Потому что нет ничего хуже, чем зная истину, жить во лжи и не иметь возможности что-либо исправить.
– Вы могли бы начать сопротивляться. Научить людей истине.
– Нет, я, пожалуй, слишком стар для такого. А даже будь я молод и не подумал бы сопротивляться. Боги не прощают такой дерзости.
– А разве бездействие – это хорошо?
– А разве плохо, если ты прекрасно знаешь, что твоих сил не хватит на то, чтобы хоть что-то изменить?
– Не знаю.
– Вот и я не знаю, но, думаю, все же будет лучше жить, чем глупому погибнуть, так и не принеся никакой пользы.
Становилось холоднее и дальше сидеть в грязи было все менее комфортно, но мне все равно так не хотелось уходить. Рядом сидел этот старик, имени которого я даже не знал, и мы с ним о чем-то говорили, пусть смысл разговора я понимал слишком смутно, чтобы у меня получилось до конца вникнуть во всю суть разговора, но этот разговор успокаивал меня и мне не хотелось лишаться этого.
– Знаешь, Аарон, я, наверное, пойду. Начинает холодать, а чего мне уж точно не хватало, так это заболеть на старости лет-то.
Старик начал вставать и делал он это долго, старательно изображая старческую немощность.
– Откуда ты знаешь мое имя? – спросил я, мучительно стараясь вспомнить представлялся ли я ему. – Я не говорил, как меня зовут.
– Нет, не говорил, ох, – кряхтит, как может, даже лицо покраснело, но у меня все равно оставалось ощущение плохой актерской игры. – Я просто знаю его и все. Приятно было познакомиться… и поболтать. Удачи тебе, не злись и не переживай. Живи по течению, а не против и будет тебе счастье, – он наконец выпрямился и, слишком сильно опираясь на палку, стал медленно уходить, но, пройдя пару шагов, обернулся. – Если ты все же хочешь узнать, откуда я знаю твое имя, то могу угостить тебя вкусным чаем. А то небось уже окоченел в этой луже сидеть.
И действительно… холодно.
Сказать, зачем я согласился, я точно не мог. Как вообще я смог поверить незнакомому старику, после того, что случилось с Зайрой всего лишь сутки назад? Просто невероятно, но своим присутствием старик каким-то образом успокаивал бурю внутри меня, а мне не хотелось от этого отказываться.
