скачать книгу бесплатно
– Зофья.
– Тетя Майя. Мой голос становится громче с каждым слогом, пока я почти не срываюсь на крик. – Тетя Майя только что сказала, что из Биркенау узников перевезли в Германию. Разве вы ее не слышали?
В комнате воцаряется неловкое молчание, и я понимаю свою ошибку. И краснею.
– Я хочу сказать Гося. Разумеется, я знаю, что это Гося, а не тетя Майя.
Я быстро опускаю голову, уставляюсь на миску и отщипываю кусочек капустного листа. Но не могу положить его в рот. Я и правда хотела сказать то, что сказала. Я была в этой столовой, и рядом со мной сидела моя красивая тетя Майя, и я опять забылась, потеряла себя.
Гося смотрит на меня с жалостью и беспокойством, потом на мгновение переводит взгляд на Диму. Я уже видела, как они разговаривали, пока я заканчивала готовить ужин. Интересно, что он ей рассказал, какой они поставили мне диагноз.
Они думают, что я сошла с ума, так что мне нет смысла объяснять, что я запуталась только на минуту, поскольку оказалась в нашей квартире.
Бессмысленно также объяснять уверенность, которая вдруг начала крепнуть в моем сердце, когда капитан Кузнецов упомянул это место, Фёренвальд. Я знаю, что оберегала Абека, как могла. В лагере я все время чувствовала, что он жив. Без этого чувства я бы не смогла выжить. Но я выжила, а значит, он должен быть в Фёренвальде.
– Я знаю, что ты Гося, – понизив голос, говорю я. – Ладно, неважно.
* * *
Гося уходит через пару часов, когда за ней заходит ее зять. На прощание она обнимает меня и говорит, чтобы завтра я пришла в больницу – им очень нужны волонтеры. Дима молча кивает ей. Должно быть, они что-то задумали, это предлог, чтобы занять меня делом. – Завтра вечером я в любом случае загляну к тебе, – обещает она. – И постараюсь принести тебе еще одежду и второй фонарь.
Сейчас в квартире есть только один фонарь и еще огарки свечей. Все погружено в сумрак; Дима и капитан Кузнецов, разговаривающие стоя у двери, кажутся всего лишь парой неясных теней.
Дима подходит ко мне и берет меня за обе руки.
– Мой командир говорит, что ты можешь пойти с нами, у нас найдется для тебя место. Так тебе не придется оставаться одной.
– Со мной все будет хорошо. Гося принесла мне кое-какие вещи.
– Пол такой жесткий, – не унимается он. – Тебе будет неудобно. Тебе нужно… – Он не знает, как это по-польски и показывает жестами, делая вид, что раскатывает что-то на полу.
– Нужна скатка? Нет, я обойдусь. – В голову мне ударил алкоголь, и она кружится. Я все еще немного сержусь на Диму. Я столько раз спала в куда худших местах, чем деревянный пол, на котором расстелено чистое одеяло.
– Я могу принести тебе скатку. – Он смотрит в прихожую, где его командир поправляет фуражку, из вежливости оставив нас наедине. – Сейчас я провожу Кузнецова и вернусь.
– Не можешь же ты все время ходить туда-сюда. Ты и так уже приходил сегодня дважды.
Но он настаивает, и в конце концов я решаю, что проще согласиться. Позволить ему принести мне скатку и покудахтать надо мной, как кудахчет курица над яйцом.
D
Я собираю миски, но водопровод не работает, так что вымыть их я не могу. Мы с Госей съели все дочиста, а на мисках Димы и капитана Кузнецова остались объедки: корка хлеба, несколько капустных листьев. В миске капитана лежит кусочек мяса, в основном это хрящ, который он, по-видимому, незаметно выплюнул.
Хрящ бесформенный, изжеванный и плавает в томатном соусе. Я смотрю на него с отвращением.
Но потом кладу эти объедки в рот. Отскребя их пальцем, а не вилкой. Хрящ застревает у меня в глотке, и я заставляю себя проглотить его. Я сама себе противна, но я умираю с голоду или вспоминаю, как умирала с голоду.
Что со мной? Что со мной не так?
Я слышу стук в дверь. И кладу миски в сухую мойку, пытаясь взять себя в руки.
– Иду, иду, – кричу я Диме, когда стук становится громче. – Извини, я была на кух…
Я замолкаю на полуслове, потому что это не Дима. В неясно вырисовывающемся дверном проеме стоят трое незнакомых мне мужчин: двое похожих друг на друга, как братья, с плоскими носами и ямочками на подбородках и один более высокий и худой с темными мешками под глазами.
– Мы слыхали, что тут завелись евреи, – говорит тот из двоих плосконосых, который повыше. – А этот район является Judenrein[5 - Judenrein или Judenfrei – свободный от евреев (нем.). Так нацисты Третьего рейха называли области и города, в которых еврейское население было уничтожено или вывезено в лагеря смерти.].
Judenrein. Так говорили немцы. Поэтому нам и пришлось уйти из нашей квартиры. Этот район является Judenrein.
Но немецкие слова больше не могут диктовать, какие районы должны быть свободны от евреев, не так ли?
Во рту у меня пересохло.
– Где вы это слышали?
Не знаю, с чего я взяла, что могу потянуть время. В конце концов, они все равно узнают правду. Ведь все в моей внешности буквально кричит о том, что я была в концлагере.
От этих троих пахнет потом и перегаром, и мое сердце начинает биться часто и гулко. Тот из них, который заговорил со мной, оттерев меня, проходит внутрь, остальные двое вваливаются вслед за ним, заставив меня попятиться еще дальше. Они шарят глазами по квартире, оглядывая то, что видно в темноте.
– Здесь нечего брать, – говорю я. – Как видите, нормальной мебели тут нет, только хлам. И кроме меня, тут никого нет.
«Глупо, – мысленно ругаю я себя, едва эти слова слетают с моих уст. Я хотела сказать: – Может быть, вы оставите меня в покое, ведь от меня вам точно не будет вреда». Но теперь при свете фонаря я вижу, что, узнав, что я здесь одна, этот плосконосый глазеет на меня с плотоядной и зловещей ухмылкой.
– Если вам хочется есть, я могу… я, наверное, смогу принести вам еды, – импровизирую я, пытаясь придумать, как подойти к двери. – Скоро вернется мой друг.
– Ты сказала, что ты тут одна, жидовка.
– Сейчас одна, но здесь вот-вот будет мой друг. Он лейтенант Красной армии.
– Надо же, уже завела себе хахаля, – бормочет тот, у которого под глазами темнеют мешки.
Мне никуда не деться от этих троих. Второй из братьев стоит между мною и входной дверью, а двое остальных разгуливают по моей квартире.
– Да, у меня есть парень, – подтверждаю я, но это звучит так фальшиво, что я бы не поверила себе сама.
Я не вижу у них оружия, но, возможно, оно спрятано под их пиджаками. Пожалуйста, пожалуйста, пусть они только обокрадут меня, но не изобьют. Пожалуйста, пожалуйста, пусть они только изобьют меня, но не изнасилуют. Пусть они только изнасилуют меня, но не убьют.
«Пожалуйста, убейте меня. Просто убейте, и все. Почему бы и нет – ведь как иначе это может закончиться?»
– Я могу вам заплатить, – в отчаянии предлагаю я. – За… за то, что вы позволите мне пользоваться этой квартирой.
Двое из них проявляют некоторый интерес, и я продолжаю говорить о деньгах. Я отдам им все, что осталось от тех денег, которые Дима дал мне на продукты, но сохраню крупную купюру, которую мне выдали в госпитале. – Просто дайте мне достать эти деньги. А пока что в кухне есть водка, почти целая бутылка. Можете выпить ее.
Не хотелось бы, чтобы они напились еще больше, но водка отвлечет их, а я не желаю, чтобы они последовали за мной в спальню. И, когда двое из них идут на кухню, чтобы выпить, я бросаюсь в спальню и начинаю рыться в узелке из клетчатой ткани, в который спрятала все деньги.
Из коридора доносится шепот, а затем кто-то из них зовет того, кто заговорил со мной первым и который у них, кажется, за вожака.
– Петр!
Я заглядываю за угол. Они сгрудились вокруг пилотки с красной звездой и серпом и молотом, которую Дима оставил на стуле.
– Я же вам говорила, – заявляю я, входя в комнату. – Его зовут лейтенант Соколов. Он служит… служит под началом капитана Кузнецова. – Не знаю, знакомо ли им это имя, но я произношу его так, словно уверена – оно им знакомо.
– Заткнись, жидовка.
Он говорит это с презрением, но, похоже, мои слова произвели на него впечатление. Теперь здесь командуют русские, и это кое-что значит.
– Он сейчас вернется. – Я важно шествую к двери, всем своим видом выказывая храбрость, которой на самом деле у меня нет, и протягиваю им деньги, оставшиеся у меня после покупки продуктов. – Так что, думаю, вам лучше взять это и уйти.
Тот, которого зовут Петр, с угрожающим видом выхватывает купюры из моей руки.
– Мы зайдем к тебе на следующей неделе.
Когда они уходят и я запираю за ними дверь, я прислоняюсь к ней спиной и бессильно соскальзываю на пол. Мое колотящееся сердце ноет. Оно болит, даже когда не бьется. Но нет, это не так, потому что мое сердце не перестало биться, оно продолжает, хотя сердца почти всех тех, кого я знала, перестали биться, и именно поэтому мое сердце и болит.
A – это Абек.
Z – это Зофья.
Когда двадцать минут спустя дверь пытается открыть Дима, я все еще сижу, прислонившись к ней. Он толкает ее раз, другой.
– Зофья? – В его голосе звучит паника.
– Минутку, – выдавливаю из себя я и, потерев глаза кулаками, с трудом встаю на ноги. И открываю дверь. – Приходили какие-то мужчины. Когда они ушли, я закрыла за ними дверь, чтобы обезопасить себя.
– Какие мужчины? – Он оглядывается на лестничную площадку, и его голос становится напряженнее, ниже: – Они вернутся?
– Не знаю.
Дима проходит в квартиру мимо меня и, положив скатку на пол, обходит комнаты, проверяя, заперты ли окна.
– Если они и вернутся, то не сегодня, – говорю я. – Они увидели твою пилотку, и она напугала их.
Он заканчивает осматривать окна. Дима все еще обеспокоен, но по его глазам я вижу, что он доволен моими словами о том, что его пилотка защитила меня.
– Вот. – Он показывает на армейскую скатку.
– Спасибо.
– Ты уверена, что не пойдешь со мной? – Он направляется ко мне.
– Нет, мне нужно остаться. Я не хочу, чтобы кто-то думал, что в этой квартире никто не живет.
– Можно я переночую здесь? – Он уже пересек всю комнату и подошел ко мне совсем близко. Одним пальцем он гладит мою щеку. – Нет, не в твоей комнате, – поспешно добавляет он. – Просто чтобы защищать тебя.
– Не знаю.
– Мои родители тоже были разных национальностей, – робко говорит Дима. – Папа был военным. Но теперь я уже говорю по-польски лучше, чем мой отец. Думаю, теперь они очень счастливы.
– Наверняка, – тихо соглашаюсь я.
Сейчас он впервые так открыто говорит о своих чувствах, и теперь я уже не могу делать вид, будто его польский недостаточно ясен и будто я думаю, что его доброта порождена только дружбой.
У меня нет работы. Деньги, которые мне выдали в госпитале, рано или поздно закончатся. Находиться здесь одной опасно. Дима ко мне неравнодушен. Он хочет оберегать меня. Мне просто нужно ответить ему тем же. И принять эту жизнь.
Возможно, неравнодушие Димы по большей части объясняется тем, что он спас мне жизнь. А я использую его. Я так театрально хлопала в ладоши, когда он принес мне губную помаду. И столько раз смотрела, как он раздувался от гордости, слушая воркование других девушек-ничегошниц. И госпиталь я смогла оставить только потому, что уехала вместе с ним.
Но что в этом плохого? Отношения между мужчинами и женщинами, бывало, строились и на куда меньшем.
– Ты хочешь, чтобы я остался? – спрашивает он.
– Хорошо, оставайся, – говорю я, потом облизываю губы и заставляю себя начать еще раз. – Это будет здорово, но тебе ни к чему спать в другой комнате. У меня только одно одеяло, и тебе будет холодно.
В моей детской спальне, в которой я не спала с тех самых пор, как моя страна была захвачена, а семья выгнана в гетто и истреблена, я расстилаю скатку, которую принес мне русский офицер. Я добавляю к ней линялое одеяло, которое дала мне подруга моей покойной тети, и ложусь в том же самом платье, которое носила днем, поскольку мне не во что переодеться на ночь.
Дима лежит за моей спиной, ведя себя уважительно. И, судя по дыханию, не спит, а лежит без сна, глядя на меня, на очертания моего тела, вырисовывающиеся в темноте. Я чувствую его руку на моей голове, он гладит меня по волосам от макушки до кончиков. Он проводит по ним ладонью три раза, потом останавливается, и я понимаю, что он ждет, не сделаю ли я то же самое, повернувшись на другой бок, или не прижмусь ли задом к его животу.
Когда-то в этой комнате меня гладила по голове баба Роза, она делала это так сосредоточенно, словно у нее не было больше никаких дел, никаких забот.
Здесь же меня гладила по голове и тетя Майя, говоря о своих проблемах.
В этой же комнате меня гладила по голове моя мама, и, хотя она всегда бывала усталой и порой засыпала, так и не убрав руки, она всякий раз рассказывала мне сказку и пела те песни, которые днем передавали по радио.
Из соседней комнаты доносится треск. Я знаю, что это всего лишь трещит наш оседающий старый дом, но мне все равно приходится сделать над собою усилие, чтобы не вскрикнуть: «Абек?»
Дима перестал гладить меня по голове, и его рука лежит за моей спиной на скатке, нечаянно придавив несколько прядей моих волос. Я лежу, не шевелясь, не желая быть ложно понятой и через несколько минут он поворачивается лицом к стене и начинает тихонько храпеть.
Я снова и снова вспоминаю сцену, которую мы пережили за ужином. Дима не стал извиняться передо мной за то, что не сказал про свое письмо в Берген-Бельзен. Ему наверняка не хотелось причинить мне боль, и, по его словам, он сделал это только для того, чтобы защитить меня. Но нужна ли мне такая защита?
Такая ли жизнь будет для меня лучше всего? Безопасная жизнь с мужчиной, который будет ко мне добр, охотно принесет мне мягкую постель, но который, возможно, предпочтет скрыть от меня то, что, по его мнению, может причинить мне боль? По словам Димы, его родители счастливы вместе. Он дал мне понять, что и мы могли бы быть счастливы. Хочу ли я для себя такого счастья?
Хочу ли?
Я выбираюсь из импровизированной постели и отползаю на четвереньках, стараясь не шуметь. Ощупью отыскав в стенном шкафу мягкий саквояж со сломанной застежкой, я складываю в него мои вещи: белье и мыло, которые принесла Гося, платок, который дала мне сестра Урбаняк. Мой взгляд останавливается на сундуке для приданого – может быть, стоило бы взять что-то и из него? Но я не знаю, сколько мне придется идти пешком, и мне не хочется нагружаться. «К тому же на этот раз я собираюсь вернуться», – говорю я себе. Так что лучше оставить эти вещи там, где они будут целы.
Дима похрапывает за моей спиной. Рядом с дверным проемом я нахожу его одежду – на спинке стула висит мундир, на сиденье лежат аккуратно сложенные брюки. Сунув руку в карман мундира, я нащупываю пачку банкнот. В темноте не видно, что это: польские злотые, немецкие рейхсмарки или русские рубли, но я пытаюсь не обращать внимания на чувство вины и, дав себе слово, что потом все исправлю, забираю их все.
И пишу Диме записку, хотя и знаю – этого недостаточно. При свете луны я царапаю:
«Я должна отыскать его. Оставайся в квартире сколько хочешь. Если не хочешь жить в ней сам, отдай ее Госе. Прости меня, прости. Я должна отыскать его».
И кладу записку на его брюки. Саквояж в моей руке легок. Я прижимаю его к груди и бесшумно выхожу за дверь.
* * *
Иногда мне снится другой сон про то, как я видела Абека в последний раз.
Я уже слышала об Аушвице – к тому времени мы все слышали о нем. Оттуда до нас доходили слухи о мучениях и смерти.
