скачать книгу бесплатно
Все свои
Людмила Херсонская
Это первая книга стихотворений Людмилы Херсонской – поэта и переводчика. Она живет и работает в Одессе, стихи пишет давно, а вот публиковаться стала лишь в последние пару лет. Тем не менее стихи Херсонской – неожиданные, негладкие, обладающие «способностью бросать читателя в дополнительное измерение» (П. Сорокин), – сразу нашли благодарного читателя.
Людмила Херсонская
Все свои
Людмила Херсонская родилась в 1964 году. Окончила факультет романо-германской филологии Одесского национального университета. Переводчик-синхронист.
Печаталась в журналах «Крещатик», «Дети Ра», «Новый берег», «Интерпоэзия». Лауреат Волошинского конкурса (2007).
«Есть стихи, автором которых…»
Есть стихи, автором которых не хочется быть, но вот отчего-то с ними соглашаешься, как будто это написано тобой. Узнаешь до мелочей все свои мелкие и крупные муки, сомнения и волнения. Узнаешь свой мир, хотя бы он был изображен в совсем другой стилистике. Такие стихи – а с ними встречаешься очень редко – оставляют ощущение больше чем живое. Это (без скидок и оговорок) встреча с потусторонним.
Именно такое чувство было у меня при чтении стихов Людмилы Херсонской. Эти стихи для меня сразу же вошли в очень высокие и вместе трудные сферы словесности. Они будто корявы, неряшливы, угловаты, как Тальони. Их немного, они будто боятся сами себя, но нет. Офелия без страха вошла к королеве и без страха же вошла в реку.
Мне очень близко то, о чем эти стихи. Холодное, трудное до головокружения течение времени, ощущение себя с ним один на один – ребенком. И от этого – ребенком, девочкой – никуда не деться. Однако поэзия Херсонской совсем не о том, что в каждой женщине до самой смерти живет маленькая царевна. Это как раз и называю «вечной девочкой». Героиня Херсонской – дитя потустороннее, это видение души, собеседование с нею. Героиня разговаривает с домом, садом, оврагом, рекой – едва ли не чаще, чем с живыми людьми. И ей лучше понятен язык усопших, а живых эта героиня побаивается. Потому, наверно, чувствует родство со странными персонажами, почти оборотнями: бомж, утопленник, невидимый житель подвала. Наблюдает их со стороны, с большого расстояния, но так сочувственно, как не смогли бы другие. Не жалея, а именно улавливая общее.
Что нравится: в этих стихах, как бы созданных для повышенной интонации (и спекуляции), все внутри совсем иначе. Интонация не повышена, наоборот, почти будничная резкость, а порой лепет, косноязычное бормотание. Героиня видит бомжа не объектом приложения злобно-гуманистических чувств – она видит его бомжом. Но ведь бомж живет не как человек, и вот именно это «как живет» интересует героиню. Не для того чтобы преподнести читателю жареное блюдо, а чтобы убедиться в наличии совсем иных форм жизни, которые сквозь него просвечивают.
Наталья Черных
Москва
«Позавчера был день рожденья…»
Позавчера был день рожденья у моей ровесницы Людмилы Херсонской – поэта, мне лично настолько интересного, что хочется сказать пару слов. Не знаю кого как, а меня ее стихи каждый раз поражают. Ни на кого не похожие, они моментально узнаваемы интонацией и точкой зрения – как марсианин Майкл Смит в романе Хайнлайна, они обладают способностью бросать читателя в дополнительное измерение. Как будто оказываешься сам в одном кадре с персонажем, и суть ситуации моментально ясна настолько, что не требуется экспозиции. И речи, и изложение – конспективны в духе и силе русской идиомы; ключевые выражения включают ту массу ассоциаций и смыслов, что хранится в русскоязычной голове, а неожиданные столкновения слов как бы сдвигают угол зрения. Сразу досмысливаешь многое из недосказанного – и сравниваешь впечатление с резюме, которое нередко дается в концовке.
Попробую проиллюстрировать:
Анна Марковна и вареная колбаса
Жил-был у Анны Марковны
один случайный роман
с директором заместителя.
Давай разевай карман
или пошире рот свой —
что ж, случилось и так.
Тучная Анна Марковна
поднимается на чердак.
Желтая паутина,
пара рваных чулок.
На тучную Анну Марковну
опрокидывается потолок,
с полок летят газеты,
как если бы кто бросал,
как если бы кто-то пьяный,
стоп-кран, карантин, вокзал.
Жаль, думает Анна Марковна,
всех дел-то на два часа.
Ни имени, ни отечества.
Вареная колбаса.
Причудливый текст, не так ли? Игра слов и смыслов настолько плотная, что прочитать ее можно очень по-разному – смотря в какое зеркало заглянуть. Свое воображение весьма ограниченное и испорченное, но уж какое есть.
Первое же слово не «был», а «жил-был» – и сам «роман» сразу превращен в действующее лицо. «С директором заместителя» или «с заместителем директора» – неважно, от перестановки слов здесь ничего не меняется, только нагнетается бессмысленность происходящего. Суть «романа» сразу раскрыта простым выражением «разевай карман», а насчет «пошире рот свой» указано, что это выражение надо понимать в обоих смыслах – переносном и прямом.
Дальше в пяти словах показана вся картина восшествия на чердак. Больше ни единого слова зарисовки, натурализма не нужно – ведь через миг «опрокидывается потолок»: это и описание сердечного приступа, и переход из трехмерного пространства в измерение времени, и следует, похоже, видеоряд из прошлого Анны Марковны – моему поколению знакомый больше по старым советским фильмам. Вообще стихотворение явно рассчитано на читателя, помнящего советские времена – или хотя бы имеющего о них представление.
А вот проносятся предсмертные мысли – сколь прозаические, столь и трагические. «Вареная колбаса» – это и то, что сделало Анну Марковну тучной, и назойливое видение, и чуть ли даже не резюме ее жизни, – и вдобавок еще, кажется, перекличка с «пошире рот свой». Причем ничто подробно не проговаривается – читатель по ключевым словам выстроит, что требуется, из своей головы. Такой вот «микророман» – концентрированный и многослойный текст, в котором читается – при всей его краткости – и судьба, и эпоха.
А вот стихотворение более, скажем так, дидактичное и патетическое – но точно так же ошарашивающее неожиданностью и силой видения:
* * *
Ты все еще с ними? Так они же боятся!
Выходят из-за угла из касок, из-за затвора,
выстраиваются в лоб, в висок, в затылок равняться,
кричат, воруя от страха: «Держите вора!»
Ты все еще с ними? Так они же в ботинках!
Вон протоптали – латай теперь – дырку в заборе,
выбоину в голове, яму в окне, книжку в картинках.
Вон они говорят, шапки горят на воре.
Ты все еще с ними? Так они же сквозные!
В ушах свистят, в голове шумят, в глазах двоятся.
Выходят из-за угла похожие запасные.
Очень хотят убить. Но убить боятся.
Помните у Лукьяненко в его «Дозорах» такую штуку – «сумрак»? Стихи Людмилы Херсонской, по-моему, как раз о том, что видно в сумраке, – о метафизической сути явлений. Внешнее, маскирующее не то что растворяется, а обретает вид отчетливых знаков. Перед нами и слуги режима, и «духи воздуха» – то есть бесы. Их материальность постепенно растворяется: только что «вышли из-за угла» – и вот уже «в голове шумят». Цепочка образов выстроена сначала как бы логически, потом по ассоциации, а потом и вовсе по интуиции, по озарению – и появляются такие нелогичные, но убедительнейшие выражения: «воруя от страха», «яма в окне», – подключившись к магии стиха-заговора, догадываешься, о чем речь. Понимаешь, что значит «они сквозные», и без подсказки ясно, чего боятся.
…Перед нами видение души, наблюдающей мир душ и сопутствующих им духов, – но смотрит не ребенок. Этот зритель, по-моему – ангел-хранитель, все знающий про людей, но не устающий им дивиться и сострадать.
Павел Сорокин
Ванкувер
Жизнь такая
Отрез
Она состарилась вместе с отрезом шелка,
купленным для выпускного платья. Его не сшили.
Отрез пролежал сорок лет – ни одна иголка
не подходит для этой ткани, для этой пыли.
Шелк импортный, голубого цвета,
на голубом фоне рябь зеленого зуда,
и неровные пятна желтого цвета,
и еще какие-то пятна, непонятно откуда.
На шелковой ткани проступили морщины,
думала сшить халат, но отрез наотрез отказался —
скользил и сыпался, как взгляд одного мужчины,
который обещал остаться, но не остался.
Ася
Снилась гибкая Ася, ходившая хрупкой походкой
среди коммунальных совков и липких клеенок.
Соседка Надя наказывала Асе сбегать за водкой.
Ася не отказывала, но просила: пойду, как уснет ребенок.
Надя снисходительно ржала и отвечала: можно.
Сама однажды рожала, можно, мол, понимает.
Ася уходила в темноту тихо и осторожно,
как кошка, которая в темноте лапочек не снимает.
Приносила водку, сворачивалась клубочком
и засыпала на самом маленьком в мире диване.
Ася приехала из деревни, родила от придурка дочку.
Говорит шепотом, привечает придурка, зовет его Ваней.
Печь
Темные сальные волосы собраны в жирный пучок.
Гладкая кожа. Безумие не знает морщин.
По пыльной стене карабкается паучок.
В этом доме нет и не будет мужчин.
Сумасшедшая мать мечется по делам.
Пятый этаж, а ведь нужно построить печь.
Такую, как в русской хате с иконами по углам.
Зимой, когда будет холодно, печку можно разжечь.
Затопить дровами сосновыми. Придумать бы, где их взять.
Придумать – дело нехитрое. Щурится серый глаз.
Может еще случиться, что объявится зять.
В доме нужен мужчина. И он подойдет как раз.
Серый глаз стекленеет, заглядывая вперед.
Рот перевернутой скобкой улыбается вниз.
Доченька родила. Даже если зять не придет,
выстроим печь на славу. Пусть дымит под карниз.
Лишь бы не было холодно нашей детке зимой.
Потепление климата – чья-то нехитрая ложь.
Скоро и газ отключат, и зять вернется домой.
То-то запышет жаром. Не трожь. Обожжешься. Не трожь.
Пальто
В мире, где никто никого не любит, она плачет, обижается:
почему ты не любишь меня, именно меня?
Да он как-то не любит, и все, а она раздражается.
В школе после второй смены, когда за уроками не вспомнишь дня,
он искал пальто в раздевалке, а его вытоптали и куда-то дели
или вывернули наизнанку – и этого не вспомнить и не найти, —
старое, в общем, пальто, но было холодно, в самом деле,
и не очень понятно – это стыдно или можно и так идти.
Он пришел домой, где никто никого не любил ни зимой, ни летом,
плакал: почему спрятали именно мое, именно мое пальто?
И мать кричала: где ты там его потерял? Где там?
Почему именно ты теряешь? Или кто-то еще?
Нет, больше никто.
Саша и пять пальцев
Мама с детства говорила Саше: не бойся,
и та не боялась.
Темноты, уточняла мама, —
и Саша боялась только в дневное время.
Фейерверка, смеялась мама, —
и Саша не боялась, когда стреляли из пушек.
Не надо бояться крови, —
и Саша по пальцам считала убитых.
Не бойся собак, говорила мама, —
и Саша, прикрыв ладошкой глаза,
сквозь пальцы рассматривала людей.
Шпала
В пионерлагере ее называли Шпала.
Торчали лопатки. Костлявые ноги в шортах.
Бегала быстрее всех. На эстафете упала.
Разбила коленку. Команда продула к черту.
Днем с ней никто не водился. «Шпала идет, атас!»
Шпала идет, высоко поднимая коленки.
В спину холодный шепот: «Это Шпала могла украсть.
Я видела. Она подходила к тумбочке Ленки».
Со всех сторон обступили: «А ну отдай!
Это ведь ты взяла. Мы расскажем. Шпала – воровка!»
«Что я взяла?» – «А ты сама угадай!
Не отдашь – пеняй на себя». Пошли за веревкой.
Шпале связали руки, чтоб ее обыскать.
Правда, Ленка скоро нашла свои скудные бусы.
