Дружелюбные

скачать книгу бесплатно

Их брак изначально был неудачной идеей. Иногда Лео думалось, что разделила их навсегда, положила конец тем радостям, что они все же изведали, долгая, мучительная и не очень приятная процедура подготовки к пышной свадьбе. Потому что за восемь месяцев до нее начались ужасные пространные и всепоглощающие обсуждения каждого аспекта предстоящего события. Они продолжали трахаться – вот что его в ней привлекало: секс без устали, по три, а то и четыре раза в день, и чувство, что он нашел партнершу по себе. Но перед свадьбой он не мог отделаться от ощущения, что сексом теперь заканчиваются большие ссоры. Они спорят об оттенке салфеток – переходят на личности – ругаются по-крупному – трахаются. Кэтрин увлекали тонкости церемонии; Лео рано или поздно со всем соглашался и радовался примирительному сексу; и вот на третий день медового месяца, сидя на пляже на Сейшелах лицом к красивому, как сценический задник, закату, она обернулась к нему, а он, с неохотой, к ней. И оказалось, что им больше нечего друг другу сказать. Управление туризма Сейшельских островов предложило ему отличный вариант: перелет туда и обратно, размещение и пара экскурсий.

Иными словами, брак был обречен с самого начала. Скоро Лео приехал в Шеффилд один и сообщил родителям, что они с Кэтрин разъехались и дело идет к разводу. «Разъехались на время?!» – воскликнула мать, подскочив с кресла, но отец раздраженно затряс головой. Для Хилари кризис настал в тот момент, когда брак – а точнее, развод Лео и Кэтрин, который продлился много дольше и потребовал куда больше сил, – миновал стадию болезненного разрыва со взаимными упреками и презрением и перешел в парадоксально удобное пространство для всеобщих грустных и унылых шуток; ироничную «щедрость» при разделе внушительной коллекции «Лего», случайный нелепый, почти абсурдный секс, во время которого Лео даже не удосужился снять носки, и чрезвычайно важный вопрос: «Чья вечеринка по случаю развода будет круче?» Кэтрин не поехала вместе с Лео, чтобы сообщить новость его родителям. Пришлось ему в одиночку смотреть, как поникла мать, как обернулся к нему отец с лицом, на котором больше всех других чувств отразилось раздражение. На самом деле их реакция ему даже понравилась.

– Ведь есть же те, кто сохраняет брак, – заметил Хилари.

– Есть и такие, – отозвался Лео. – Ты не против, если я включу свет?

– Как хочешь. – Он не спускал глаз с сына, когда тот включил две обычные настольные лампы; в комнате был общий свет – медный светильник, но его не зажигали: слишком уж ярко он заливал все. – Больше никто не планирует разводиться, полагаю.

– Не то чтобы… – начал Лео, но Хилари не нуждался в ответе и не стал его слушать.

– Я тут подумал – не то чтобы, просто подумал… – В его голосе вновь зазвучало интригующее капризное тремоло. – Может, теперь моя очередь.

– Твоя очередь?

– Моя очередь разводиться, – сказал отец.

– Это было бы интересно, – отозвался сын.

– В конце концов, сейчас или никогда, как говорится.

– Сейчас или никогда… А неплохой способ убить время для вас с мамой.

– О, я еще не говорил с твоей матерью! – воскликнул Хилари. – Скажу ей, когда все…

– Что?

– Когда все – что?

– Когда что – что?

Раньше отец уже задавал Лео вопросы в такой же манере, в это же время дня, когда дома больше никого не было. Когда жизнь сына резко перестала быть связана с Оксфордом, вопрос о его будущем был поднят точно так же, они даже сидели в этих же креслах. Сейчас Хилари заговорил о разводе в той же непререкаемой форме. И смотрел с полуулыбкой, ожидая, что до сына медленно начнет доходить.

– Ты серьезно? Неужели ты хочешь сказать…

– Серьезно ли я? – уточнил Хилари. – О разводе?

– О разводе с моей мамой? – переспросил Лео.

– О разводе с твоей мамой. – Хилари откинулся назад; кажется, ему было хорошо. – Зачем мне шутить?

Сын уставился на него.

– Мне следовало сделать это давным-давно. На самом деле я подумывал еще пять лет назад. Самое время. Вы все разлетелись кто куда. А тут бац – ты со своей новостью. И все. Два развода в одной семье одновременно – ну не абсурд ли? Ну и вот. Так что пора.

– Ты серьезно? – не удержался Лео.

– Перестань задавать этот глупый вопрос.

– Но мама…

– А что – мама? – звучным довольным голосом спросил Хилари: тон его был несколько наигран, но в то же время в нем слышались теплота и радость от чего-то давно забытого. – Маме я сам скажу. Об этом не беспокойся.

Но Лео хотел сказать не это. А что именно – уточнять он не решался. Сначала у него мелькнула мысль, что все разрешится само собой: любой на месте отца просто подождал бы полгода и похоронил жену, что избавило бы его от хлопот, связанных с разводом. Более гуманные соображения о том, что мать стоило бы пощадить, появились лишь после. Воцарилась тишина. Отец не мог говорить всерьез, просто не мог – и все.

– Как ты можешь такое озвучивать? – наконец сказал Лео.

– Почему нет? – удивился Хилари. – Что, это запрещено?

– Ты… – Лео взмахнул рукой.

– Я? – спросил Хилари. – Или «мы»? Ты пытаешься намекнуть на то, о чем не принято говорить вслух? Думаешь, после, скажем, семидесяти разводиться не следует? А может, и в шестьдесят уже поздно? Может, это зависит от прожитых вместе лет? Нельзя и помыслить о разводе после сорока лет несчастья в браке? Такое впечатление, что ты не желаешь понять, что я свободный человек и имею право принимать решения, да и у твоей матери тоже есть известная степень свободы. У меня нет иллюзий. Она заслуживает прожить остаток дней, не будучи прикованной ко мне. Этому… этому наказанию должен прийти конец.

– Но она долго не протянет! – Лео вынужден был это сказать. И отвернулся.

– Ну да, – ответил Хилари. – Так и есть. Потому-то дело и не терпит отлагательств.

– Ты с ума сошел!

Очевидно, этого-то Хилари и ждал: он откинулся в кресле, почти улыбаясь. Наконец-то. Вероятно, он нарочно начал разговор для того, чтобы сын назвал его ненормальным.

– Подумай, остановило ли кого-нибудь то, что его назвали сумасшедшим. Не правда ли, тема для размышления? А вот и Гертруда, – с сардоническим удовольствием заметил отец.

Гертруда, наверное, уже давно подбиралась к ним и теперь стояла в дверях. Вытянула чешуйчатую шею, покачивая туда-сюда; поставила сперва переднюю левую, а затем правую лапу на ковер с почти человеческим выражением сердитой целеустремленности, точно произносила убийственный аргумент. «Нет-нет, не так, а вот так!» – будто бы говорила она. И припечатывала правой лапой. Судя по выражению Гертрудиной морды, казалось, что после этого раздастся стук, но никакого звука не последовало, Гертруда лишь подошла поближе посмотреть, что тут творится. Узнавала ли она, кто есть кто? Поняла ли, что это Лео, подошла ли к нему, склонив зеленовато-серую морду с гибкими, но твердыми чертами, в знак сердитого неодобрения? Гертруда жила здесь целую вечность: ее купили, когда родилась Лавиния, чтобы старшим было на кого отвлечься. Иногда Лео набирался храбрости и звал ее Герти, но почему-то всякий раз тогда, когда ее не было в комнате; пристальный изучающий взгляд и безмолвное неодобрение – не для слабых духом. И вот она подошла, бесшумно топоча короткими толстенькими лапками; казалось, перемещать ее в пространстве стоит им неимоверных усилий. Что она делает целыми днями? Стал ли для нее приезд Лео невыносимо волнующим событием – или же мимолетным эпизодом среди смены времен года, чередования сна и прогулок?

– Наша старушка Гертруда, – ласково и расслабленно произнес Хилари. – Пришла, милая. Я вчера дал ей гибискуса. Он так ей понравился! Скажи: «Привет, Лео!»

– Блоссом так и не сделала того, что грозилась?

– М-м?

– Она же собиралась забрать ее за город, детям?

– Слава богу, нет, – ответил Хилари. – Я посоветовался, и оказалось, это не самая лучшая идея.

– А, помню. Поговаривали, что барсуки едят черепах, кажется.

– Только не при Гертруде, – сказал Хилари. – Гертруда, не слушай, что несет этот жуткий старик.

Но Гертруда не обращала внимания. Она вразвалку приблизилась к ним, миновав коридор и гостиную. Разговор о барсуках она проигнорировала, точно терпеть не могла дурновкусия, и продолжала двигаться вперед с терпеливой настойчивостью, смотря по сторонам с таким неодобрением, словно была вдовствующей герцогиней в полупустой комнате. Скоро люди, призраки ее медленного мира, мелькнут, как потревоженное пламя свечи, и исчезнут. Важно лишь то, что проводит здесь больше времени, чем она сама: стены и столы, пол и ковер и, конечно, сам ящик, любимый ящик.

4

Когда Лео проснулся на следующее утро, он обнаружил записку на клочке бумаги: запасливый отец хранил блоки для записей, оставленные в подарок фармацевтическими компаниями, и из экономии рвал их на четвертушки. В ней сообщалось, что Хилари ушел и хочет встретиться с сыном в больнице в два, в начале времени для посещений. Естественно, он забыл, что Лео без машины.

Дом не то чтобы стал незнакомым – он отгородился от Лео. В ванной остались лишь те сорта мыла и шампуни, которыми пользовался его отец: янтарный прозрачный кусок «Пирс», запах которого ни с чем не спутаешь, запах отца, и мыло бюджетной марки из супермаркета. Одевшись, Лео от нечего делать с интересом прошел по комнатам; и, хотя он все знал и все узнавал, многое осталось для него в туманном прошлом. Дом пребывал в обычном состоянии легкой заброшенности: что-то испортилось, порой много месяцев назад, но никто не думал это чинить: остановившиеся часы, подушка с разорванной наволочкой, в раздражении заброшенная за диван; книжная полка, рухнувшая на книги под ней. Там, где что-то все же делалось, это случалось в спешке и, как всегда, кое-как. Ручка двери в гостиную была разболтана: когда Лео присмотрелся, оказалось, что она отвалилась, а обратно ее прикрепили не на шуруп, а на голый гвоздь. Все было знакомым – и увиденным впервые за целую вечность. Пока он жил здесь, он мог не замечать гагатовых чаш, отделанных по ободу серебром, но они обитали здесь с незапамятных времен. Голубой ковер, пузатая ваза, расписанная японскими карпами, обои по рисунку Уильяма Морриса в гостиной, ящик для Гертруды на кухне, нарисованный пастелью вид озера Деруэнтуотер в прихожей: он жил среди этого всего годами и едва замечал. А теперь даже не без удовольствия вспомнил. Этот мир окружал его все детство.

Но и дом стал другим. Отстранение произошло не только потому, что Лео приобрел опыт и пожил отдельно. Среди неподвижных вещей, тщательно выбранных и купленных сокровищ, изменились и те, кто их выбирал. В тот вечер, когда Лео приехал и пошел в кладовую, он представил, как отец ходит вдоль полок супермаркета, думая исключительно о себе и о том, что ему бы хотелось съесть в последующие несколько дней. А сейчас, бродя по комнатам, Лео понял, что дом перестал быть полным людей.

В передней зазвонил телефон. Так было всегда: срочный вызов по работе для отца. Но, возможно, теперь это звонил сам отец, желая что-то сообщить, но он не стал снимать трубку, и скоро звонок прекратился; сообщения звонивший не оставил. Телефон в пустом доме, лишенном матери, отца, братьев и сестер, и Лео, наклонив голову, слушающий звук вызова, точно ожидая, что кто-то из покинувших дом на него ответит. Мелодию звонка аппарата марки «Тримфон» ни с чем не спутаешь, и теперь он слонялся из комнаты в комнату, припоминая, с чем именно она у него ассоциируется. О трех или четырех годах перед отбытием в Оксфорд, когда он был занят преимущественно тем, что бегал за юбками.

Пожалуй, в доме не осталось ни одной комнаты, где бы он не трахнул кого-нибудь: даже на полированном обеденном столе (он шатался, и вообще было совсем не так круто). Кухонный стол оказался прочнее. (С Барбарой.) А еще, конечно, то самое кресло, куда он усадил ту китаяночку с чудесной гладкой кожей и попросил раздвинуть ноги, чтобы он мог, опустившись на колени, попробовать ее там. «Можно мне попробовать тебя там?» – спросил он; сейчас это звучало смешно, да и она тогда уставилась на него. Полгода спустя он совершенно определенно сказал бы: «Можно лизнуть твою киску? Китаянка была одной из первых. Это произошло в гостиной, потому что он так и не сообразил, как пригласить ее наверх. Кэрол, вот как ее звали. В свою комнату первой он привел Джейн, с небритым лобком и чудесным запахом – она вспыхивала всякий раз, когда он его превозносил, – и светлым облачком волос на руках и ногах. Славная девчонка, очаровательно неухоженная, младшая из шести сестер. Как только не красили ее многострадальное личико, что только не надевали на нее с шести лет! И с каким смущенным удовольствием она смотрела, когда наконец дошло до дела! И отвела глаза лишь однажды – когда увидела дурацкий плакат с теннисисткой, почесывающей задницу, который с незапамятных времен висел над его кроватью. К его изумлению, после она расплакалась. И была такой нежной, такой счастливой, и даже простила ему то, как неуклюже он благодарил ее, и он бросился утешать ее и уверять, что будет любить ее вечно. Внизу разрывался телефон, но он не обращал на него внимания и смотрел ей в лицо так искренне, будто сам верил в свои слова. Несколько дней спустя он снял плакат – ему хотелось, чтобы его натуру могли понять славные девочки вроде Джейн, а не только оторвы, которым ничего не стоило назвать его «шикарным», «красавчиком» и «жеребчиком». Перед тем как стянуть бюстгальтер и позволить ему зарыться в ложбинку между грудей, они сильно удивлялись: как, тебе всего пятнадцать? И не только они. И Виктория – нет-нет, не Вики, а именно Виктория – рыжие волосы и привычка насмехаться над ним по пути из школы. Над «малявкой», который, «как собака», следит за ней и ее подругами. Глядите-ка – у малявки рюкзачок «Адидас»! Думает, что он особенный, ишь. А однажды он подошел и спросил: «А хочешь прийти и посмотреть, так ли я мал?» И она с презрительной гримасой, точно заключила с кем-то пари, пошла за ним, а ее подружки обидно обзывались за спиной. Он был готов поклясться, что она дойдет с ним до двери, а потом пойдет дальше, но этого не случилось. Рыжеволосая Виктория прошла по подъездной дорожке и зашла с ним в дом – его сердце забилось, и он смог поверить в это лишь тогда, когда она закрыла входную дверь. Она провела его наверх в спальню. В комнату Блоссом, если быть точнее. В какой-то момент она посмотрела наверх и заявила: «Это точно не твоя комната». Тогда-то он и понял, что ее напыщенный и презрительный вид – от неуверенности в том, что она врубается. Отец и братья вечно дразнили ее тугодумкой. А в комнате Блоссом повсюду были картинки с пони.

Он вспомнил всех девчонок, которые приходили сюда после Виктории: женская половина хомо сапиенс. После Виктории он понял, в чем секрет: не надо просить или извиняться, надо понять, что девушка, женщина, которую ты ввел в свою орбиту и собираешься трахнуть, тоже захочет с тобой трахаться. Они либо уже согласны, либо их нипочем не уговоришь. После Виктории он уже никого не преследовал; был не назойливым, а отстраненным и наловчился смотреть на желанных женщин так, точно едва их замечает. Когда дома не было ни отца, ни матери, ни сестер с братом, его жизнь и жизнь дома наполнялась сексом. Так и было. Один раз даже на лестнице.

Ну а потом он вернулся из Оксфорда – четыре месяца обернулись катастрофой. Там он тоже пробовал. Дерзкая реплика не возымела никакого эффекта. Безучастный взгляд в Оксфорде тоже не действовал. Пару раз визави отвечали таким же безучастным взглядом. Он не понимал. Такое впечатление, что все знали, что именно он говорил. Скоро он сам стыдливо опускал взгляд. В баре колледжа, не выдержав взгляда девушки, которая знала, что еще пару лет назад ее бы сюда не пустили. На семинаре. В библиотеке. Женщины чуяли жареное и вместо того, чтобы идти на контакт, смеялись и уходили. То, как он был превратно понят в Оксфорде, последняя ночь в январе, когда тот тип, Том Дик, с полудюжиной пьяных приятелей долбились в его дверь и орали: «Стесняшка! Стесняшка!» Неужели он когда-то пользовался успехом у женщин? Он вернулся в Шеффилд в начале февраля раздавленным, потерпевшим фиаско. Прошел целый месяц, и лишь после этого, в баре, он осмелился посмотреть на кого-то, стараясь не отводить глаз; и как только ему удалось сделать свой взгляд оценивающе-безучастным, женщина тут же на него ответила. То, что ни разу не сработало в Оксфорде, тут же сработало здесь. Он привел женщину домой; она осталась на ночь. Звали ее Линн. А через месяц он встретил Кэтрин. Однако в обрамлении череды побед так и остались те четыре месяца в Оксфорде.

Он остановился у подножия лестницы. Надо позвонить Лавинии… нет, Хью… нет, Лавинии… и выяснить, успел ли выживший из ума папаша сообщить им новость о разводе с мамой. Лавиния, должно быть, на работе; Хью дома и, вероятно, до сих пор дрыхнет. Он задумался. Это была самая сумрачная часть дома: отчасти из-за темной деревянной обивки и отсутствия окон; отчасти из-за густых зарослей глицинии, затенившей крыльцо у входной двери. Снаружи, в полумраке, кто-то стоял. Кажется, просто пытался заглянуть внутрь – или раздумывал, стоит ли звонить в дверь. Лео пришел в себя. И открыл.

– Я думала, это ваш отец, – сказала маленькая фигурка. – Ну, то есть я пришла поблагодарить его… Ну, вашего отца. Это же ваш отец… Ну, то есть вы ведь его сын?

Совсем юная; слегка всплескивала миниатюрными ручками во время разговора. Она знала, что дверь откроет он, а не отец. И начала, не подготовившись, говорить, полуприкрыв глаза ресницами, чтобы защититься – и объяснять не с того конца.

– Ну да, я его сын, – ответил Лео. – Вам нужен отец? Он ушел в больницу к маме.

– О… – ответила девушка. – Только чтобы… – Она снова всплеснула руками, не зная, что еще сделать.

Лео так и стоял у входной двери. Она явно продумала наряд: новые серая юбка и свитер светлее на тон, вспышка оранжевого на маленькой пластиковой с серебром броши – единственной уступке цвету, который ей, наверное, советовали носить почаще. Из-за этой броши Лео и решил, что надо бы помочь незваной гостье.

– Вы ведь живете по соседству? – спросил он.

Наверное, она решила, что все уже объяснила, и начала издалека.

– Меня зовут Аиша, – сказала она. – Я не живу в соседнем доме, я приехала на уик-энд, ну, может, еще на пару дней.

– Зайдете? Могу предложить вам чаю с печеньем, больше тут… В любом случае прошу. Приятно познакомиться. Вы…

– Все говорят, что это дом Тиллотсонов, – сказала девушка. – Я их ни разу не видела. Должно быть, устроились где-нибудь, где про них говорят «эти, которые живут в доме Смитов».

Они очутились на кухне.

– Ваш отец потрясающий… просто гений. Вчера. Просто перелез через забор и спас Раджу, мы даже моргнуть не успели. Раджа – это мой брат. Мама даже не пискнула. Ваш папа был спокоен как удав. Раджу уже выписали – только повязка на шее, и все. Брат его донимает, уговаривает снять бинт – просто хочет увидеть дырку в шее.

– Можно спросить у отца, – улыбнулся Лео, – но я не уверен, что он разрешит.

– Я ни разу здесь не была. – Она окинула взглядом кухню. Может быть, тоже под спудом очевидного, а также опыта, сравнивая, как немногим ранее это сделал Лео, со временами, когда она кряхтела под натиском шести душ, взрослых и не совсем, жаждущих пропитания. – Я не была ни в одном доме по соседству. Ну, один раз в прихожей. Меня зовут Аиша, – спохватилась девушка. – Простите, что не представилась сразу.

– Аиша, – повторил Лео. Он произнес ее имя в первый раз. И тут до него дошло, что она имеет в виду. – Я Лео Спинстер. И тоже тут не живу.

– Ага, ну вот, – сказала Аиша. Она прямо-таки светилась. Наверное, она готовилась, но в конце концов, когда дошло до дела, обнаружилось, как что-то мешает выговаривать слова в правильном порядке. – У вас на кухне хорошо… Так здорово прийти в соседний дом и обнаружить вещи, которые, ну, знаете, были в нем всегда, и чайник, и тостер.

– Тостер сломан, – сообщил Лео. – С Рождества его так и не починили.

– Видели бы вы наше жилище! Мама как с цепи сорвалась. Все-все новое – ну, не прямо все, но она заявила, что не для того ей новый дом, чтобы жить со старьем. Купила холодильник, который открывается не в ту сторону только потому, что она хотела установить его в определенном месте на кухне. У нее свои деньги: она сдает дома в Уинкобанке, так что теперь обставляет дом с размахом, что твой Ротшильд.

Должно быть, на лице Лео отразился ответ; только теперь он понял, что слонялся по дому и касался всего, что в нем есть, в изумлении и с удовлетворением, пусть и осторожным, беря в руки вещи, которые были тут всегда; кусок горного хрусталя на полке, раньше не замечаемый равнодушным взглядом и воспринятый с потрясением и узнаванием лишь сейчас – точно в первый раз. Он брал вещицу за вещицей и вертел в руках при знакомом свете пустого дома, позволяя им напоминать ему одну постельную подружку за другой.

– Чертовы часы, и те время не показывают! – говорит Лео. – Что вообще работает в этом доме?

Аиша взглянула на швейцарские железнодорожные часы, висевшие на сделанной из тесаной сосны двери в коридор. И протянула запястье, чтобы Лео мог увидеть, что показывают ее наручные часы, мужские, тяжелые. Теперь Лео посмотрел на часы: и почему он решил, что они остановились? Они все это время шли: надежно и неизменно. Двадцать минут второго.

– Который час? – спросил Лео. – Я забыл завести часы сегодня утром.

– Двадцать минут второго, – ответила Аиша. – Вам куда-нибудь нужно?

– Я думал, десять утра, – сказал Лео. – Мне нужно в больницу. О господи, надо было заказать такси, что ли.

– В какую больницу? Я могу вас подвезти. Мама не пользуется своей машиной. Вы ведь водите?

5

Велев ждать здесь, у подъездной дорожки, Аиша поспешила прочь – едва ли не галопом. Как-нибудь Лео может навестить все семейство, крикнула она через плечо. «Мамина машина» оказалась красным фиатом и в этом городе смотрелась слегка чересчур. Аиша приоткрыла входную дверь, что-то прокричала и захлопнула, не дожидаясь ответа. Вскочив в автомобиль, она лихо выкатилась по дорожке задним ходом и выехала на улицу. Опустила окно.

– Садитесь! – сказала она. – С другой стороны. Ну, быстрее!

– Большое вам спасибо! – сказал Лео. Сев за руль, Аиша мгновенно преобразилась, стала собранной и ловкой; ощущение, что она делает все невпопад, постоянно приходит в замешательство и едва удерживается, чтобы не захихикать, ушло насовсем. Он сел в машину. – Откуда ваши родители?

– Из Бангладеш, – ответила Аиша. – А, или вы имеете в виду в этот дом? Из Хиллсборо. Или нет?

– Значит, вы учились в школе в Хиллсборо?

– Ну да, почти все время, а потом меня забрали, и я сдавала экзамены на аттестат. Мама хотела, чтобы я поступила в Оксфорд. Нет ничего такого в том, чтобы спросить, откуда мы, – у нас смуглая кожа и так далее.

На самом деле Лео ужасно смутился, поняв, что только что спросил у английской девушки, откуда родом ее родители. Он что-то стеснительно пробурчал.

– Посмотрите-ка на нее, – сказала Аиша. – Вон на ту, с пирожком! Прямо под колеса. Ну же, быстрее, вы что, не можете ногами шевелить? Совсем не можете? Господи, кого только не увидишь в Брумхилле в понедельник утром!

– Кажется, я с ней в школе учился, – сказал Лео.

– Уверена, что нет, – сказала Аиша. – К вашему вопросу: родилась я здесь, но мои потом вернулись в Бангладеш – мы оттуда родом. Папа получал здесь диплом инженера, к нему приехала мама, и родилась я. Все, что я помню, – синяя дверь дома над лавкой, где мы жили, и немецкую овчарку, которая сидела в лавке на нижнем этаже. Когда он получил диплом, мы вернулись. Я так и не поняла зачем – в стране были ужасные времена. И потом, после тысяча девятьсот семьдесят первого, папа сказал: это долг. Он обязан остаться и преподавать в университете в Дакке. В нем нуждались там, да и стране понадобятся такие, как он. Он и сейчас так говорит, но это звучит как издевка: то, что там может понадобиться кто-то вроде него. Но мама говорит, что тогда, в семьдесят первом, все так говорили. Просто помешались на этом долге.

– А что произошло в семьдесят первом?

– О, простите. – Аиша сосредоточилась на дороге. – Я и забыла, что не все говорят об этом за завтраком, обедом и ужином. Бангладеш и случился – война за независимость. Он был частью Пакистана, а после войны сделался независимым и очень бедным, и до сих пор такой. Людей много погибло. У меня у самой дядю убили, я считай что его не помню. Мы говорим о семьдесят первом так, будто это было вчера; ну, как вы о битве при Гастингсе [14 - Битва при Гастингсе (14 октября 1066 года) – сражение, в ходе которого англосаксонский король Англии Гарольд II Годвинсон был разбит войсками Вильгельма Завоевателя.] – будто это случилось лет двадцать назад.

– Я вообще ничего об этом не знаю, – сказал Лео. – Мы с невестой однажды поехали в Индию. Решили, что это будет романтично.

– Ну, наверное, иногда так и есть, – сказала Аиша. В маленьком прямоугольнике зеркала заднего вида он поймал взгляд девушки; глаза ее блеснули. – Я сама видела Индию лишь однажды, Калькутту. У нас там была пересадка, и папа решил, что мы пару дней походим по городу. Куда именно вы ездили?

– В Раджастан. Дворцы и храмы. Ночь в дорогущем отеле, во дворце на озере, но только одна, остальные – жуткие мотели для рюкзачников. Моя будущая жена ужасно отравилась едой: думала, умрет или придется домой ехать.

– И что потом с ней было?

– О, в конце концов она поправилась. Ничего страшного.

– Нет-нет, я хотела сказать…

– А, мы в разводе. Если вы об этом. То, как она отравилась, и какие-то верблюды и дорожное движение – вот и все, что я помню об Индии. Наверное, надо съездить в Калькутту, – поспешно добавил он.