banner banner banner
Северные гости Льва Толстого: встречи в жизни и творчестве
Северные гости Льва Толстого: встречи в жизни и творчестве
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Северные гости Льва Толстого: встречи в жизни и творчестве

скачать книгу бесплатно

Петер Эмануэль Ганзен (1846–1930) был разносторонне одаренным человеком и немного авантюристом. Иначе как объяснить, что в 1871 году, будучи двадцати пяти лет от роду, после пятидневного раздумья он согласился поменять Данию на неведомую Россию. Крупная телеграфная компания Det Store Nordiske Telegraf-selskab открывала дело в России, для чего требовались профессионалы. В связи со строительством Транссибирской железной дороги прокладывались телеграфные линии в азиатской части России, и нужны были специалисты для развития телекоммуникаций с Китаем и Японией. Телеграфист Ганзен стал одним из тех, кто принял предложение. Из Петербурга его путь пролег в Сибирь, сначала в Омск, откуда через несколько лет он переехал в Иркутск. Ассимиляция прошла быстро. Петер Ганзен женился, начал подписываться «Петр Ганзен», и в окружении, где говорили только на одном языке, его русский все более совершенствовался.

Ганзен всегда питал серьезный интерес к литературе. В Копенгагене он несколько лет служил актером в Det Kongelige Teater (Королевском театре). Теперь же у него возникло желание представить датскому читателю русскую литературу. В Скандинавии семидесятых о новой русской литературе практически ничего не знали, и переводчику-энтузиасту было из чего выбирать. Ганзен решил начать с «Обыкновенной истории» (1847) Ивана Гончарова. Этот роман рекомендовали все, а история крушения идеалов юного романтика в жестко коммерциализированном Петербурге напомнила Ганзену его собственную молодость[72 - Ганзен-Кожевникова М. П. И. А. Гончаров: Переписка с П. Г. Ганзеном // Литературный архив: Материалы по истории литературы и общественного движения. Т. 6. М.; Л., 1961. С. 45. Письмо от 21.02.1878.]. Перевод он начал скорее как упражнение в русском языке, но, закончив, отправил в датское издательство Andr. Schou, и вышедшая в 1877 году книга «Saadan gaar det!» снискала определенный успех.

Из Омска Ганзен послал экземпляры своего перевода урожденной датчанке, будущей императрице Дагмар (Марии Федоровне), которая поблагодарила его бриллиантовой булавкой, а также самому писателю. Это стало началом бурной переписки между Ганзеном и Гончаровым, которому интересно было узнать о восприятии датчанином его романа. Писательскую карьеру Гончаров завершил, но Европа пока оставалась для него закрытой. Когда же Ганзен захотел взять для следующего перевода «Обломова», Гончаров нашел в себе мужество отказаться: «Откиньте „Обломова“ в сторону и займитесь гр. Толстым»[73 - Там же. С. 89. Письмо от 30.08.1878.]. Для Гончарова роман «Война и мир» был «положительно русская „Илиада“, обнимающая громадную эпоху, громадное событие – и представляющая историческую галерею великих лиц, описанных с натуры – живою кистью – великим мастером»[74 - Там же. С. 81. Письмо от 17.07.1878.].

Совет был хорош, но имелась загвоздка. Датский перевод романа «Война и мир» уже готовила Мэтте Гоген (датская жена художника Поля Гогена) с французского издания[75 - В качестве переводчика указывается Эдвард Брандес, но в письме 1884 года к писателю Й. П. Якобсену он признавался, что работу выполнила некая «дама», а он лишь предоставил свое имя (Hvidt K. Et Venskab: En Brevveksling mellem J. P. Jacobsen og Edvard Brandes. Khvn, 1988. S. 137).]. «Анна Каренина», в свою очередь, была зарезервирована полковником Вильгельмом Герстенбергом. Эти два перевода вышли в 1884–1885 и 1886 годах соответственно.

В 1881 году Ганзен с семьей уехал из Иркутска в Петербург, где ему предложили работу в Электротехническом институте в качестве преподавателя телеграфного дела и английского. Помимо основной работы, он пытался переводить на русский скандинавских драматургов, от чего его быстро отговорил Гончаров. Ганзену попросту не хватало достаточного знания русского. Однако, помимо больших романов, у Толстого оставалось много других книг, заслуживавших перевода на датский. Ганзена привлекла трилогия о детстве и взрослении[76 - Анонимный перевод – «Barndom» («Детство») был опубликован в Morgenbladet уже в августе – сентябре 1882-го.].

Когда в 1885 году издательство Andr. Schou выпустило том с двумя первыми частями, «Детство» и «Отрочество» («Barndom og Drengeaar»), Ганзен немедленно отправил экземпляр Толстому с посвящением на русском: «Автору в знак преданности от датского переводчика. С. Петербург 16 октября 1885»[77 - Библиотека Льва Толстого в Ясной Поляне: Библиографическое описание. Т. 3: II. Тула, 1999. С. 436.]. В сопроводительном письме он рассказывал о прекрасном приеме, который книга получила в Дании. Психология детства, классически выверенная композиция и стиль повествования вызвали восхищение, теперь и читатели, и издатель ждали выхода «Юности», завершающей части трилогии[78 - Ганзен ссылается на рецензию Эдварда Брандеса «Barndom og Drengeaar» в Politiken 19.09.1885. Брандес полагал, что книги имеют как литературно-историческое, так и художественное значение, а тонкий стиль Толстого прекрасно передан на датском.]. Этот перевод появится уже через год. В предисловии, характеризуя Толстого, Ганзен привел цитату из Сёрена Кьеркегора: «Гении подобны грозам: они прорываются сквозь ветры, пугая людей, очищая воздух»[79 - Hansen P. E. Forord // Tolstoj L. Ungdom. Khvn, 1886. S. III.]. «Война и мир» Толстого представляла собой апогей искусства романа, однако уважения заслуживал и религиозный путь писателя. Напрямую обращаясь к Тору Ланге, Ганзен утверждал, что Толстой не безумец, как кажется некоторым, напротив – нет человека здоровее его душевно и физически.

Через два года в переводах Ганзена в Копенгагене вышли два объемных тома трудов Толстого, созданных в радикальные 1880?е годы. В книгу «I Kamp for Lykken: Livsbilleder» («В борьбе за счастье: сцены из жизни», 1888) вошли пьеса «Власть тьмы», рассказ «Смерть Ивана Ильича», озаглавленный более драматично «For D?dens Domstol» («Перед судом смерти»), и фрагмент из «В чем моя вера?», названный «Hvori bestaar Lykke» («В чем заключается счастье»), а также три народных рассказа[80 - «Hvor megen Jord har vel et Menneske n?dig?» («Много ли человеку земли нужно?»), «De tre gamle M?nd» («Три старца») и «Guds?nnen» («Крестник»).]. Второй том «Livssp?rgsmaal: Blandede Skrifter» («Жизненные вопросы: Разные произведения», 1888) включал в себя «Так что же делать?», масштабное социальное исследование и размышления в связи с переписью населения Москвы 1882 года, статью об этой переписи и четыре народных рассказа[81 - «En Bladartikel i Anledning af Folket?llingen i Moskov 1882» («О переписи в Москве»), «Hvad der holder Folk i Live» («Чем люди живы»), «Sluk Ilden, f?r den griber om sig» («Упустишь огонь, не потушишь»), «En Valfart til den hellige Grav» («Два старика») och «Gud er i Kj?rlighed» («Где любовь, там и Бог»).]. В предисловии, датированном январем 1888 года, Ганзен говорит о толстовских проблемах с публикацией, нападках цензуры и спорах, которые статья «Так что же делать?» вызвала в России. Скрытый в предисловии большой фрагмент из «Исповеди» рассказывал об истоках кризиса, который пришлось пережить Толстому, прежде чем он нашел собственное понимание слов Христа.

Ответное письмо от Толстого в 1885 году Ганзен не получил. Но он не огорчился, а отправил в Ясную Поляну новые переводы, написав на титульном листе «Ungdom» и «I Kamp for Lykken» по-русски: «Автору, глубокоуважаемому Льву Николаевичу от искренне преданного ему датского переводчика Петра Ганзена. С. Петербург 24 февраля 1888»[82 - Библиотека Л. Н. Толстого. 3: II. С. 453.]. Через два месяца он прислал экземпляр «Livssp?rgsmaal» с посвящением «Графу Льву Николаевичу Толстому в знак глубокой преданности от переводчика. С. Петербург 28 апреля 1888»[83 - Там же. С. 458.]. На всяких случай перевод отправлялся не почтой, а через доброго друга Толстого Павла Бирюкова. В прилагаемом письме Ганзен рассказывал, как в Дании приняли «Livssp?rgsmaal». Содержание книги вызвало даже больший интерес, чем большие романы Толстого! Фрагмент «Исповеди» представлялся образцом автобиографического текста. И если некоторым читателям было трудно принять радикальные идеи из «Так что же нам делать?», то реакция на небольшие народные рассказы была единодушной. Подобных текстов в мировой литературе раньше не было, и ни одна проповедь не смогла бы подействовать на читателя, независимо от его опыта и положения, с большей силой[84 - Иностранная почта Толстого. 3. Петер Эмануэль Ганзен // Толстой и зарубежный мир. Литературное наследство. Т. 75: 1. M., 1965. С. 317–318. Далее этот источник указывается как ЛитНас 75.].

Толстой не отреагировал и на этот раз. Лишь полтора года спустя он впервые упоминает в дневнике, что получил несколько переводов от какого-то Ганзена[85 - ПСС. Т. 50. С. 191. Запись от 10.12.1889.]. Видимо, речь шла о свежих публикациях – «Smaafort?llinger» («Рассказы», 1899), куда входили три народных рассказа из антологий прошлого года «Gud er i Kj?rlighed» («Где любовь, там и Бог», 1889) и «Om Livets Betydning: Betragtninger» («О смысле жизни: размышления», 1889). Последнюю книгу Ганзен подписал: «Глубокопочитаемому творцу Льву Николаевичу Толстому от переводчика. С. Петербург 18 ноября 1889»[86 - Библиотека Л. Н. Толстого. 3: II. С. 464.]. В России книга «О жизни» увидела свет в 1888 году, но сразу после выхода была запрещена, а тираж уничтожен. Первое полное издание на русском вышло лишь в 1891 году в Женеве. Русский текст Ганзен, видимо, получил от кого-то из друзей Толстого, возможно от Владимира Черткова. Датский перевод был сделан быстро. Английский перевод «Life» (Нью-Йорк, 1888; Лондон, 1889) вышел раньше, а французский, «De la Vie», – в тот же год, что и перевод Ганзена. Вышедший в Париже французский перевод, к слову, сделала супруга Толстого в сотрудничестве с двумя московскими французами-книготорговцами, братьями Альбертом и Феликсом Тастевен.

В январе 1890?го Ганзен услышал о новой повести Толстого «Крейцерова соната» и порожденных ею бурных дискуссиях[87 - Подробный анализ реакций на «Крейцерову сонату»: M?ller P. U. Efterspil til Kreutzersonaten: Tolstoj og k?nsmoraldebatten i russisk litteratur i 1890erne. Khvn, 1983.]. Разумеется, книгу нужно было представить на датском языке. Поскольку имело хождение множество копий сомнительной достоверности, Ганзен хотел перестраховаться и сделать перевод с авторской копии. Не напрямую, но ему удалось получить от Толстого обещание предоставить копию рукописи. Ганзен поблагодарил Толстого в письме, где также упомянул о том, что Чертков рекомендовал ему и другие свежие тексты – рассказ «Ходите в свете, пока есть свет» и «Краткое изложение Евангелия». Такие труды необходимы, полагал Ганзен. Каждый думает, что знает евангелия, но для них нужен толкователь, посредник масштаба Толстого, чтобы исправить все недоразумения и неверные трактовки. И поэтому: «слава богу, что Вы взяли за это святое дело!»[88 - ЛитНас 75: 1. С. 321. Письмо от 27.01.1890.] Вместе с переводом Ганзен отправил свой перевод датской рецензии на «I kamp for Lykken», которая подтверждала положительное отношение к Толстому со стороны датской прессы[89 - Literatur og Kritik. 1889. S. 597–604. Автором рецензии за подписью «x», вне сомнений, был Рудольф Шмидт. Рецензент выражает уважение к Толстому как к «искателю правды», но называет его «поверхностным мыслителем». В сборнике «I Kamp for Lykken» он видит доказательство художественного мастерства и напряженную работу мысли. Высокохудожественными он считал в первую очередь пьесу «Власть тьмы», «Смерть Ивана Ильича» и народный рассказ «Крестник».].

В Ясной Поляне Мария внесла последние правки отца в экземпляр «Крейцеровой сонаты» и отправила рукопись Черткову, который в свою очередь передал ее «милому Ганзену» (так датчанина теперь называл Толстой)[90 - ПСС. Т. 87. С. 4. Письмо от 15.01.1890 к В. Черткову.]. Ганзен без промедления принялся за перевод. Найти издателя в Дании не составляло труда, однако когда книга уже была подготовлена к печати, Ганзен приостановил процесс сам. Окольными путями он узнал, что Толстой работает над послесловием, в котором намеревается открыто сообщить, что он хотел сказать этой повестью. Послесловие следовало непременно включить в датское издание. Но был определенный риск. Какое-нибудь датское издательство могло удовлетвориться быстро сделанным переводом «Крейцеровой сонаты» с немецкого и тем самым сделать работу Ганзена ненужной. Лучше всего было бы получить послесловие непосредственно у автора, до того, как оно уйдет в печать. Ганзен поинтересовался мнением Черткова и получил совет: «Поезжайте в Ясную Поляну и обсудите это с писателем!»

Сказано – сделано. Ганзен отправился в Тулу ночным поездом[91 - Время, проведенное в Ясной Поляне, Ганзен описал в статье: Пять дней в Ясной Поляне: в апреле 1980 г. // Исторический вестник. 1917. № 1. С. 140–161. С незначительными изменениями статья была напечатана на датском в газете Politiken (Khvn) 20, 21, 22 и 25 мая 1918 (Hos Tolstoj).]. Ранним утром в пасхальное воскресенье первого апреля 1890 года он прибыл в город. Далее на повозке преодолел расстояние до Ясной Поляны. Весна уже была в разгаре, погода стояла прекрасная, и почти до самой усадьбы шла хорошая дорога. Часы показывали около девяти, когда повозка наконец свернула на аллею, ведущую к хозяйскому дому. Ганзен не смог сдержать удивления, увидев у въезда две толстые облупившиеся башни в плачевном состоянии. Через несколько дней ему объяснили: Толстой намеренно не реставрировал столбы, чтобы не слишком подчеркивать границу между его владениями и крестьянскими.

На лугу перед домом веселились и ходили на ходулях дети. В толпе бегали два мальчика в школьных тужурках. Заметив их сходство с Толстым, Ганзен решил, что это сыновья писателя Михаил и Андрей. Мальчики вежливо поприветствовали незнакомца: «Вы господин Ганзен? Папа уже наверняка встал».

Слуга принял визитную карточку и сообщил, что Толстой еще не одет. В комнате, куда проводили Ганзена, ожидал еще один посетитель – Александр Дунаев. Три года назад он прочел «Так что же делать?» Описанные Толстым социальные беды больших городов не давали ему покоя, и Дунаев по собственной инициативе приехал к писателю. Банкир, коммерсант и хозяин табачной фабрики, Дунаев спросил у Толстого, надо ли ему радикально изменить свою прежнюю жизнь. Толстой ответил, как отвечал обычно: главное – взгляды, а не социальное положение и профессия. Когда изменится мировоззрение, изменится и внешнее.

– Знаете, – рассказывал Ганзену Дунаев, – я тогда уехал от Льва Николаевича приободренным и словно заново наполненным духовно. И после этого начал чувствовать сильную необходимость быть рядом с ним. Я приезжал к нему практически ежедневно и со временем стал почти членом семьи.

Через четверть часа Толстой в старом халате и мятой шляпе вышел к гостям. Он поздоровался с Ганзеном и спросил, не хочет ли тот вместе с Дунаевым составить ему компанию на утренней прогулке. Оживленно беседуя, они отправились в путь. Толстой принес извинения за то, что не отвечал на письма Ганзена. Он просто завален корреспонденцией, а секретаря, который мог бы помочь, у него нет, есть только дочь Мария. Ганзен, со своей стороны, попросил прощения за слишком ранний визит. Наверное, он помешал?

– Этой ночью я мало спал и поэтому встал поздно, – признался Толстой. – Я начал писать новую книгу. Но рад, что вы здесь и я с вами познакомился. Это поможет мне продвинуться вперед в работе над послесловием к «Крейцеровой сонате». Я уверен, что закончу его в ближайшие дни.

После прогулки наступило время завтрака. Толстой представил Ганзену свою семью. Присутствовали все дети, кроме Ильи, который жил с женой в другом месте. Ганзена поразило внешнее сходство детей с отцом. Только Лев Львович больше походил на мать. Ганзена посадили рядом с Софьей Андреевной, которая сама наливала всем чай. Вокруг щедрого пасхального стола царила страшная суматоха. Старшие дети бурно общались, младшие бегали и играли в пятнашки. Ганзен с трудом расслышал, о чем его спросила улыбающаяся супруга Толстого:

– Вы, наверное, находите, что у нас дома немного диковато?

Ганзен запротестовал. На самом деле его впечатлило спонтанное веселье. Именно так и должно быть во всех семьях! Графиня заметила, что Ганзен оценивает взглядом обстановку в столовой, и объяснила, что по сравнению с их московским домом меблировка здесь достаточно проста. На самом деле они впервые за много лет провели зиму в деревне, а не в городе. В Москве к ним непрерывно шли посетители, что отнимало силы у Толстого, который не смел никому отказать:

– Подчас было невозможно зайти в его кабинет. Там стоял страшный шум, и было так накурено, что хоть топор вешай. И в таких условиях он должен был работать!

После завтрака Толстой ушел к себе в кабинет, чтобы познакомиться с текстами Кьеркегора, которые привез ему Ганзен. В письмах Толстому Ганзен настойчиво пропагандировал датского философа, его усилиями русские журналы даже опубликовали несколько статей Кьеркегора. Пока Толстой читал, Ганзен с Михаилом и Андреем отправились в деревню посмотреть, как проводит время деревенская молодежь. Там царило веселье, все качались на примитивных качелях и лузгали подсолнечные семечки, «полезный и дешевый суррогат конфет». Пьяных видно не было. К компании вскоре присоединились дочери Толстого Татьяна и Мария, а также пятилетняя Александра с няней-англичанкой. Крестьянские дети очень хотели, чтобы «тетя Таня и тетя Маша» их покачали; все были друзьями, и все были равны. Дочери Толстого наравне с другими владели «искусством» ловко выплевывать подсолнечную шелуху, одновременно оставляя во рту семечко. Татьяна, преподававшая в школе для детей, представила Ганзену нескольких самых способных учеников.

Вернувшись в имение, Ганзен обнаружил Софью Андреевну на террасе с младшим Ваней на коленях. Какое-то время он посидел с ней, после чего они вдвоем отправились на прогулку, передав мальчика няне. Софья Андреевна хотела показать датчанину дубы и ели, выращенные по ее распоряжению. Она рассказывала о семейной жизни, о том, как они девятнадцать лет неотлучно жили в деревне, а потом начали переезжать в Москву на зиму, потому что этого потребовало воспитание и образование детей. Говорила о том, что жить в Москве дорого, особенно учитывая, что Толстой позволяет безвозмездно публиковать его новые труды. Нынче готовится полное собрание сочинений, за которое Толстой снова не получит никакого вознаграждения. У Софьи Андреевны, единолично отвечавшей за материальное положение всего семейства, это вызывало протест. В итоге многие были готовы критиковать и осуждать ее, забыв о том, что только она в ответе за многочисленных детей, чье благополучие для нее превыше всего. Ганзену не оставалось ничего иного, как признать: графиня – образцовая супруга, мать и хозяйка. Это был без преувеличения подвиг – воспитывать детей, вести достойнейший образ жизни со всеми соответствующими обязанностями и вдобавок переписывать набело сочинения мужа.

Как только они вернулись, в доме прозвонили к обеду. Ганзен знал, что Толстой вегетарианец, на столе была простая пища графа: макароны, овощи, хлеб и вода. Даже в пасхальный день, когда в России традиционно балуют себя вкусными блюдами, Толстой не отступал от скудной диеты. Для Ганзена осталось загадкой, откуда писатель черпает силы для сочинительства и физической работы. Порой Толстой мог по десять часов подряд работать в поле вместе с крестьянами.

После обеда снова пришло время прогулки в обществе Толстого и Дунаева. Они прошли большое расстояние вдоль деревенской дороги, почти десять километров. Утомленный путешествием и утренними променадами, датчанин с трудом следил за оживленным разговором русских. Речь зашла о поэзии, и Ганзен поинтересовался, писал ли Толстой когда-либо стихи. Нет, этого «греха» он никогда на себя не брал: «Пожалуй, это все же не грех, однако даже в прозе подчас не удается выразить мысль просто и ясно, так зачем усложнять это еще больше требованием рифмы!»

Остановок не делали, и на обратном пути Ганзен плелся, едва поспевая за двумя другими. Ганзен не мог не восхищаться физической выносливостью шестидесятидвухлетнего Толстого! Наполненная водой канава шириной полтора метра не была для него преградой, даже учитывая неудобные галоши.

После двухчасовой прогулки наступило время чаепития. Крайне уставший Ганзен изо всех сил старался следить за разговорами, которые велись за столом. Его поддерживала пребывавшая в прекрасном настроении Софья Андреевна. Откуда она брала силы для подобных дней?

– Все мои дни такие. Собственно, только по вечерам, когда младшие идут спать, я и оживаю. Днем все занимаются своими делами, и только когда мы собираемся вечером за чаем, мы можем по-настоящему поговорить друг с другом.

Около полуночи графиня хлопнула в ладоши. Датчанин наполовину спал, его следовало отправить в постель. Ганзена проводили в комнату рядом с кабинетом Толстого – его комнату на время пребывания в Ясной Поляне.

На следующий день Ганзен проснулся рано: часы показывали не больше шести. Ему сообщили, что кофе, чай и молоко подаются в гостиной с семи, и Ганзен поторопился совершить утренний туалет и одеться для небольшой прогулки в одиночестве. Однако возникла проблема. После поездки и вчерашнего переутомления ноги настолько распухли, что Ганзен не смог надеть сапоги. Его спас Дунаев, заглянувший к Ганзену справиться, как спалось, – он одолжил ему свои старые тапочки. Перспектива ходить в тапочках, пока ноги не придут в норму, Ганзена смущала, однако графиня успокоила гостя: «Это все пустяки».

До завтрака Толстой намеревался поработать над послесловием к «Крейцеровой сонате» и поэтому предложил Ганзену несколько английских брошюр о спиритизме, которые ему прислали. Однако Ганзен предпочел более интересное чтение, а именно свежую комедию Толстого «Плоды просвещения», которая пока существовала только в рукописи. Мария принесла пьесу, а Ганзен и Дунаев расположились на террасе для чтения вслух. Издевательства сообразительных слуг над слепо верящими в спиритизм хозяевами то и дело вызывали у них хохот.

В сад мимо террасы прошла дочь Татьяна в высоких сапогах и с лопатой на плече. Дунаев прервал чтение и пошел вместе с Татьяной копать ямки для дубовых саженцев. Долго и спокойно стоять и смотреть, как банкир и благородная девушка копают землю, Ганзен не смог и попросил у Татьяны лопату. Татьяна продолжила копать, теперь просто руками. Внезапный дождь спас датчанина от постыдного признания в том, что эта физическая работа ему не по силам.

После обеда Толстой и Дунаев решили съездить верхом к живущему поблизости знакомому и отвезти ему письмо. Софья Андреевна забеспокоилась: дороги плохие, они не успеют вернуться засветло. В ответ на заверения супруга, что беспокоиться не о чем, Софья Андреевна воскликнула: «Одни дураки смелые, а умные люди боятся!» Но муж и бровью не повел.

Толстой на лошади производил большое впечатление. Сын Лев не сдержал восхищения: «Какой молодец папа! Мы все ездим верхом, но куда нам до него». Ганзен, который по-прежнему не мог надеть сапоги, вынужденно остался в имении. Время он использовал для того, чтобы ближе познакомиться с семьей. В своем «отчете о поездке» он дает краткие портреты детей:

Старший из сыновей Сергей Львович (27 лет), в прошлом гвардейский офицер, очень музыкален, сердечный и симпатичный; Татьяна Львовна (25 лет), старшая из дочерей, эффектная энергичная брюнетка, носит пенсне на носу, которое со всей очевидностью не по вкусу отцу. Я несколько раз слышал, как он за обедом добродушно говорит: «Татьяна, сними это». Братья говорят, что она будущая художница, и картины, которые я видел, тоже свидетельствуют о подлинном даровании. «Студент» Лев Львович (22 года) назван в честь отца, но именно он больше всего похож на мать. Мария Львовна (18 лет), приветливая блондинка, вместе с сестрой помогает отцу вести обширную корреспонденцию. Еще есть два «гимназиста» Андрюша и Михаил (12 и 10 лет), милая пятилетняя девочка Александра и наконец двухлетний Иван. Все дети, за исключением студента и самого младшего, на вид бодры и здоровы, а мать, Софья Андреевна, несмотря на свои сорок пять лет и произведенных на свет детей, удивительно прекрасно сохранилась.

Ганзен записал свои впечатления и о Толстом. Внешне среднего роста, широк в плечах, коренаст. Почти полностью еще темные волосы гладко зачесаны. Умный и проницательный взгляд из-под густых бровей, необычайно живые серые глаза. Ведет себя с достоинством, но свободно и естественно. Как и его сочинения, это чрезвычайно простой и естественный человек, находиться в его обществе приятно. Толстой обладал сильным личным обаянием: каждому, кто находился рядом, он помогал познать самого себя, и каждому хотелось стать чище и лучше. Семья относилась к нему непринужденно и доброжелательно. Ганзен был растроган. Нигде прежде он не чувствовал себя так хорошо, как в Ясной Поляне.

Из поездки верхом Толстой вернулся лишь к десяти. Возможности для вечерней беседы не было, но Ганзен использовал шанс познакомиться с немецким переводом «Крейцеровой сонаты», сделанным по раннему рукописному варианту. Чтение подтвердило его опасения: перевод был плох.

Во вторник утром до завтрака Ганзен переписывал набело послесловие Толстого. В этот день Толстой не стал приглашать кого-либо на традиционную утреннюю прогулку, были вопросы, которые он хотел обдумать в одиночестве. Но, вернувшись, раскаялся: все же жаль, что с ним не было Ганзена. Лесной воздух прекрасен. Ганзен согласился и сообщил, что тоже был на прогулке и доволен, что смог собраться с мыслями.

– Именно, – прокомментировал Толстой. – Остаться одному – это как перевести дыхание.

Проведя час в кабинете, Толстой вернулся с новой версией послесловия. Он сел рядом с Ганзеном и, склонившись над рукописью, читал, не поднимая взгляда, с естественным выражением, благодаря которому можно было легко сосредоточиться на самом тексте. Закончив, встал, протянул Ганзену листы и вернулся к себе. Вскоре из его кабинета донеслись удары молотка. Сапожник Толстой увлекся работой.

Рукопись пестрела зачеркиваниями и исправлениями. Ганзен договорился с Дунаевым, что тот будет диктовать, а Ганзен записывать. Вскоре Дунаеву пришлось уйти, и за дело взялась Софья Андреевна. Разбирать закорючки супруга не составляло для нее никакого труда. Случалось, она даже самому писателю помогала разобрать собственный почерк. В шестидесятых годах она переписывала «Войну и мир» двадцать раз. Взрослые дети также помогали переписывать тексты набело. Были и злоключения, к примеру, когда один из младших детей из шалости выбросил папины бумаги в окно, после чего Толстой решил хранить свои рукописи в Румянцевском музее в Москве.

Когда Ганзен закончил, Толстой пришел посмотреть на результат. Унес страницы и вернул их следующим утром – в неузнаваемом виде. Одни были перечеркнуты, другие густо покрыты добавлениями и исправлениями. Ганзен снова переписал текст набело, Толстой забрал чистовик, после чего опять родилась новая, основательно переработанная версия. За четыре дня, которые Ганзен провел в Ясной Поляне, ему пришлось переписывать послесловие пять раз.

Ганзен отважился и на комментарии. Собственно тема – радикальное требование целомудрия – с Толстым, видимо, не обсуждалась, но Ганзен спросил, почему в каком-то фрагменте убрана одна удачная мысль?

– Что такое одна мысль? Дом из одного кирпича не построить, их нужно много, так и здесь. Одна мысль немного стоит, нужны сотни. Когда хорошие мысли будут вытеснять плохие, тогда и результат будет достаточно хорошим.

Шанс понять писательские привычки Толстого появился у Ганзена как-то за ужином, когда разговор зашел о литературном произведении, которое сочиняла дочь Татьяна.

– Ты пишешь роман, Таня? – спросил Толстой с улыбкой.

– Да, только я не знаю, каким сделать конец. У меня не получается придумать хороший план.

– Зачем тебе план? Нужна лишь четко сформулированная идея, и роман напишет себя сам в ходе работы.

– Ты не знаешь заранее, чем закончатся твои рассказы? – спросила Татьяна.

– Не знаю. Решение приходит естественно из самого мыслительного процесса.

Подтверждение этим словам Ганзен нашел и в конце послесловия, где Толстой выразил свое убеждение так: «Я никак не ожидал, что ход моих мыслей приведет меня к тому, к чему он привел меня».

Что же до работы Татьяны над романом, то результатом стала, видимо, непритязательная маленькая новелла «Учитель музыки», которая в следующем году была опубликована в детском журнале «Игрушечка» (11/1891). Дочь Толстого скрылась за псевдонимом Ольга Балхина. Двое детей устраивают мелкие пакости учителю музыки, но раскаиваются и добреют, узнав, как тяжело тому живется.

После обеда Ганзен сопровождал Толстого и Дунаева на прогулке. Датчанину запомнились слова Толстого о курении. В отличие от Дунаева, который не мог воздержаться от курения даже в кабинете Толстого, Ганзен курил только на улице. Толстой рассказал, что когда-то тоже курил, затем бросил, затем снова начал, чтобы в конце концов навсегда отказаться от табака. Объяснение Ганзена, что, когда куришь, легче работается, Толстой не принял. Это всего лишь иллюзия: «Во время работы внутри тебя как будто сидят два человека: один работает, а другой следит за работой. Считается, что, если оглушить наблюдателя, работа пойдет легче – ведь теперь некому следить, некому остановить».

Слова Толстого произвели на Ганзена большое впечатление, и спустя два дня он сообщил, что не выкурил ни одной сигареты после их разговора о вреде курения. «И отлично, – ответил Толстой. – Только смотрите на это не как на подвиг, а как на самую естественную вещь».

Заговорили о ранних произведениях Толстого. Дунаев похвалил «Анну Каренину», сказал, что этот роман принес большую пользу обществу. Толстой придерживался иного мнения: «Каким образом он принес пользу обществу, я не понимаю. Моя „Азбука“ была полезна, однако прошло два года, прежде чем кто-то что-то пискнул о ней, тогда как я уверен, что она действительно полезна».

А что же «Крейцерова соната»? Ганзен заметил, что причина ажиотажа кроется в том, что текст стал, образно говоря, ударом в лицо читателю. Ведь главный герой Позднышев называет читателей свиньями! Но и тема сама по себе, разумеется, требует резких слов. Ганзен процитировал датскую пословицу «Для паршивой головы надо много щелочи», которая могла бы стать девизом повести. «Пожалуй, все же нет, – с улыбкой произнес Толстой. – Но в послесловии я пытаюсь ответить на все возражения и нападки в мой адрес. Это единственное, что я могу сделать».

Ганзен присутствовал на читке «Крейцеровой сонаты» в Русском литературном обществе, где в ходе последовавшего обсуждения профессор и писатель Николай Вагнер высказал свои в высшей степени оригинальные мысли о произведении. История позабавила Толстого, который в свою очередь рассказал о письме, неделей ранее пришедшем от Вагнера и касавшемся комедии «Плоды просвещения». Ярый приверженец спиритизма Вагнер воспринял пьесу как пасквиль в адрес лидеров российского спиритизма и движения в целом[92 - ПСС. Т. 65. С. 59. Письмо от 25.03.1890.]. Толстой не хотел никого обидеть своей комедией, но решил не отвечать, поскольку Вагнер вряд ли примет его объяснения. Однако перед самым отъездом датчанина Толстой все же написал Вагнеру письмо с просьбой извинить, если он невольно обидел. Одновременно Толстой был твердо убежден, что спиритизм – это не более чем суеверие[93 - Там же. Письмо от 25.03.1890.].

Другим проблемным корреспондентом был мужчина-еврей, который попросил Толстого высказаться по поводу практики обрезания. Толстой ответил, что, возможно, обрезание приносит некоторую пользу с точки зрения физиологии, однако с религиозной точки зрения оно так же абсурдно и вредно, как и любая другая церемония. В ответ пришло резкое письмо, реагировать на которое уже не имело смысла.

Позже во время чаепития пришел почтальон с трехдневной почтой, задержавшейся из?за пасхальных праздников. Для сортировки множества писем Софья Андреевна приготовила большой стол. Личные письма раздавались адресатам, а те, которые были интересны для всех, зачитывались вслух. Получил письмо и Ганзен. Жена прислала ему перевод одной статьи Кьеркегора, который он забыл взять с собой. Толстой тотчас же принялся читать статью вслух, потом какое-то время посидел молча и в конце концов скрылся в своей спальне.

Послеобеденное время в среду было посвящено переписыванию на чистовик. Софья Андреевна и Мария по очереди диктовали Ганзену текст Толстого. В разгаре дня работа прервалась внезапным появлением гостей, но Толстой спас Ганзена, предложив ему нового помощника – домашнего учителя сыновей. Однако молодой человек оказался равнодушным и к «Крейцеровой сонате», и к послесловию, а почерк Толстого разбирал еще хуже, чем Ганзен, и сотрудничество быстро прервалось. Но подоспела другая помощь: вернулась Мария.

Закончив работу, Ганзен постучался в кабинет Толстого. «Come in», – прозвучало за дверью. Хотя разговоры всегда велись на русском, для приглашения войти Толстой использовал английский. Для Ганзена фраза прозвучала, как родное датское «Kom ind». Возможно, он помешал? Толстой протестующе улыбнулся и процитировал своего друга, художника Николая Ге: «Человек дороже полотна!»

Ганзен быстро изложил вопрос, касавшийся одного сложного места в послесловии, после чего удалился. А когда спустя какое-то время услышал удары молотка, означавшие, что Толстой прервал сочинительство, снова пришел в кабинет. Вдвоем они довольно долго снимали с колодки сапог, который тачал Толстой. Многие осуждающе недоумевали, зачем великий писатель занимается простым сапожным ремеслом. Однако Ганзен прекрасно понимал Толстого. Ни один писатель не может писать непрерывно. Никто не осуждает ни Уильяма Гладстона, который колол дрова, ни тех, кто работал у станка. Толстой согласился: «Кроме того, мне хорошо думается, когда руки заняты чем-то другим».

Ганзен вспомнил переведенный им на датский рассказ Толстого «Где любовь, там и Бог». Там все было именно так. Толстой и герой рассказа – сапожник – были одним и тем же человеком, и эта небольшая мастерская со сводчатым потолком и узкими, выходящими в сад окнами словно переместилась сюда из рассказа.

После обеда, когда гости уехали и Дунаев вернулся в Москву, Толстой и Ганзен отправились на прогулку. Обсуждали современную зарубежную литературу, в которой Толстой разбирался поразительно глубоко. Наибольшую симпатию у него вызывали новые англо-американские романы, которые часто затрагивали социальные темы. Толстой называл имена, которые датчанин не слышал, однако его неосведомленность проблемой не стала: «Может быть, лучше не читать всего этого». Немецкую литературу Толстой ценил невысоко, французская казалась ему интереснее. Но не Золя! Золя, по сути, глуп. «Именно глуп. Он правда умеет описывать сцены, но ему не хватает цели, идеала. Ги де Мопассан гораздо талантливее». Антипатию вызывали у Толстого и некоторые иностранные критики, например француз Ипполит Тэн или соотечественник Ганзена Георг Брандес.

В четверг после завтрака Ганзен снова занимался переписыванием послесловия, на этот раз под диктовку Марии. Они сидели в столовой, где всегда собиралась семья. Татьяна читала книгу, старший брат Сергей ходил туда-сюда по комнате за руку с младшим Ваней. Внезапно Сергей сел за рояль и начал играть задорную русскую мелодию. Ваня тут же принялся кружиться руки в боки, Татьяна отложила книгу и тоже пошла в пляс, а вскоре к ней присоединилась и Мария. Ганзен с восторгом следил за их грациозными движениями. Потанцевав, Мария как ни в чем не бывало вернулась к диктовке.

Когда Ганзен закончил, появился Толстой, забрал переписанный текст и ушел к себе, чтобы спустя время вернуть листы со множеством добавлений и исправлений. По сути, он намеревался внести в послесловие несколько критических строк в собственный адрес, чтобы читатели не думали, что он считает себя лучше других. Но почему он этого не сделал?

– О, это лишнее. Во-первых, все и так ясно сказано, а во-вторых, у меня есть одна еще не оконченная вещь, для которой я и хочу приберечь все самое лучшее.

В тот же день, когда Толстой и Ганзен остались в столовой одни, Толстой сел за рояль и, глядя в раскрытые ноты, начал играть аккомпанемент к «Ich grolle nicht» Роберта Шумана. Ганзен тихо напевал мелодию.

Позже вечером настал черед для нового чистовика. Ганзен и Мария работали в столовой, не отвлекаясь на разговоры других и детские игры. После чая Толстой прочел послесловие вслух – и сделал дополнительные исправления. Ганзен получил следующую – уже пятую – версию со словами: «Ну, теперь хоть польку плясать!»

Они снова расположились в столовой. Толстой ходил вперед-назад, как обычно держа руки под ремнем. Ганзен шагал рядом. Речь зашла о философе и поэте Владимире Соловьеве. Толстой прокомментировал: «Я не понимаю, почему он все время должен полемизировать с газетами и к тому же вводить эту полемику в собственные произведения. С тем, что пишут в газетах, обыкновенно бывает так, что напечатанное сегодня – завтра уже забыто. Когда он в своих произведениях ссылается на подобные вещи, он будто сознательно хочет запечатлеть ее в памяти».

Ганзен не смог не вспомнить Кьеркегора, который часто, в том числе и в дневниках, критиковал чрезмерный интерес к газетному жанру.

Беседа продолжалась до часа ночи, когда Софья Андреевна, заметив усталость Ганзена, посоветовала ему идти спать. Ганзен быстро лег в постель, утром нужно было рано проснуться, чтобы переписать еще одну версию до отъезда. Но он не успел уснуть, когда к нему постучался Толстой. Увидев, что масляная лампа погашена, а гость уже в кровати, он извинился и ушел: «Я просто хотел еще немного поговорить с вами».

Ганзен не мог уснуть и, услышав вскоре шаги Толстого в соседней комнате, сам окликнул его:

– Лев Николаевич, я еще не сплю.

– Не спится?

– Как же мне уснуть, когда вы разбудили мое любопытство? О чем вы хотели со мной поговорить?

– Всего лишь о хорошем письме, которое я получил в связи с «Крейцеровой сонатой». Ничего важного. Спокойной ночи.

В пятницу, на шестой день, пришло время прощаться. Ганзен встал рано, чтобы успеть переписать новую законченную версию. Теперь он уже и сам вполне справлялся с неразборчивым почерком Толстого, непонятной оставалась только последняя страница, и Ганзену пришлось ждать, пока проснется Мария. Остальной, практически готовый текст он отнес в кабинет к Толстому. Потом с помощью Марии дописал последнюю часть, пришел отдать ее писателю – и что же он увидел? В утреннем халате, со взлохмаченными волосами, Толстой работал с чистовиком! За полчаса густо исписав копию пометками, он приветствовал Ганзена лукавой улыбкой.

Времени на новую копию не оставалось, и Ганзену позволили взять вариант с исправлениями в Петербург, чтобы переписать и вернуть в Ясную Поляну. Толстой пообещал не вносить больше никаких изменений, отчего жена и дочь расхохотались: «Не верьте. Он сделает еще десять версий».

Домочадцы хорошо знали Толстого. Через две недели рукопись вернулась к Ганзену в переработанном виде. В сопроводительном письме Толстой сообщал: «Я уже не в силах более его переделывать»[94 - ПСС. Т. 65. С. 78.]. И все же Ганзен был доволен. Итог переработки послесловия он охарактеризовал так: «В полной редакции оно было так же похоже на первый вариант, как великолепная бабочка похожа на невзрачную куколку».

Какую правку делал Толстой во время пребывания Ганзена в Ясной Поляне? Он, в частности, еще сильнее и категоричнее ратовал за бескомпромиссное целомудрие в качестве идеала. И подчеркивал различие между представлением о браке у верующих и у церкви – «христианского брака никогда не было и не может быть»[95 - ПСС. Т. 27. С. 630.].

После визита датчанина Толстой написал в записной книжке: «…приехал Ганзен. Внешний еще человек»[96 - ПСС. Т. 51. С. 33. Заметки от 01.04.1890.]. Впечатление супруги оказалось не таким односложным: «человек порядочный, образованный и довольно симпатичный»[97 - Толстая С. А. Моя жизнь. Т. 2. С. 308.].

Из Петербурга Ганзен прислал благодарственное письмо: «Искупался я у вас, Лев Николаевич, не только в свежем деревенском воздухе или в прекрасном симпатичном кружке вашем, но, главным образом, в той удивительной по своей ясности и простоте сфере мышления, в которой вы не только сами постоянно вращаетесь, но которую распространяете на всех окружающих вас»[98 - ЛитНас 75: 1. С. 324. Письмо от 16.04.1890.]. Ганзен бросил курить (как потом оказалось, временно), пить вино за едой и кофе после еды, отказался от всего, что без нужды будоражило и затуманивало рассудок. Послесловие к «Крейцеровой сонате», копию с которого также снял Дунаев, Ганзен послал в Ясную Поляну с одним из друзей Толстого, Евгением Поповым. Одновременно с вычиткой корректуры датского перевода «Крейцеровой сонаты» он начал переводить послесловие, и для него было важно узнавать обо всех вносимых в текст изменениях.

В письме Ганзен также упоминает о датском критике и писателе Рудольфе Шмидте (1836–1899). Через копенгагенского издателя Толстого Шмидт ознакомился с предисловием к «Крейцеровой сонате» в переводе Ганзена и теперь жаждал прочесть книгу целиком. Но главным для Шмидта было то, что Ганзен передал Толстому его пьесу «Den forvandlede Konge» («Преобразившийся король», 1876), в свое время имевшую большой успех в Копенгагене, в свежем немецком переводе («Der verwandelte K?nig», 1889). Из Ясной Поляны Ганзен отправил Шмидту письмо, в котором подтвердил, что вручил пьесу Толстому и тот попросил его поблагодарить автора. В разговоре за обедом Ганзен также упоминал рецензию Шмидта на «I Kamp for Lykken»[99 - Literatur og Kritik. 1889. S. 597–604.]. Ганзен перевел ее на русский и прислал Толстому, однако в разговоре выяснилось, что никто из членов семьи о рецензии не слышал. Оказалось, что рецензия показалась Толстому слишком хвалебной, и он не хотел хвастаться. Рецензия, впрочем, его порадовала, особенно то, что Шмидт, в отличие от русских критиков, высоко оценил народные рассказы[100 - Письмо Ганзена Рудольфу Шмидту 4/16.04.1890. Архив Рудольфа Шмидта. Новое королевское собрание 1181, 4?. Собрание рукописей. Королевская библиотека. Копенгаген.].

Так как Толстой плотно занят послесловием к «Крейцеровой сонате», рассчитывать быстро получить отзыв на пьесу не стоит, докладывал Ганзен Шмидту. В действительности же экземпляр из библиотеки Толстого с посвящением «Au grand po?te Comte Lеo Tolstоj. En signe de respect et d’ hommage l’ auteur» («Великому писателю графу Льву Толстому. В знак уважения и признательности автора» – фр.)[101 - Библиотека Л. Н. Толстого 3: II. С. 314.] доказывает, что пьесу «Der verwandelte K?nig» Толстой так и не прочел. Первые тридцать страниц авторского предисловия и вводного комментария пролистаны, остальные остались неразрезанными. Историческая пьеса, действие которой разворачивается в Сицилии первой половины XII века, находилась за рамками интересов Толстого. Сама по себе судьба короля Рогера – прежде чем принять власть, ему пришлось походить в шутовском колпаке и научиться состраданию, – была в определенной степени актуальна, однако форма, белый стих и ангел-хранитель, занимающий место короля, пока тот подвергается испытаниям, Толстому вряд ли пришлись по вкусу.

В благодарственном письме в Ясную Поляну Ганзен просит у Софьи Андреевны прощения за то, что пока не успел навестить знакомую Толстых баронессу Елизавету Менгден (1821–1901). Марии Львовне он сообщает, что скоро пришлет ей обещанные книги: Новый Завет на датском и датско-немецкий учебник[102 - ЛитНас 75: 1. С. 325. Ганзен, по-видимому, сдержал обещание, поскольку Хуго Ганз (F?re katastrofen: En blick in i tsarriket. Sthlm, 1904. S. 234) подтверждает, что видел учебник датского рядом с «Over ?vne» Бьёрнсона на книжной полке в Ясной Поляне весной 1904 года.]. В конверт было также вложено письмо от двадцатилетней жены Ганзена Анны, которая хотела услышать мнение Толстого на актуальную для семьи Ганзенов тему воспитания детей. На сей раз ответ от Толстого пришел быстро и был адресован обоим супругам. Известие о том, что Толстой снова переработал послесловие, вряд ли обрадовало Ганзена. Анна Ганзен, напротив, была счастлива оттого, что Толстой всерьез отнесся к ее вопросу. Собственные представления о Боге, загробной жизни и смысле земного существования Толстой раскрыл в книге «О жизни» и не считал необходимым излагать эти мысли в письме. Что же до воспитания, то его главное правило заключается в том, чтобы самому служить образцом для подражания. То же касается детских вопросов о Боге. Нужно отвечать разумно, не повторяя всякий вздор, и – самое важное – помнить, что ребенок верит не словам, а поступкам.

А для руководства в доброй жизни совсем не нужно знать, что такое Бог, что будет на том свете и т. п. Добро ведь тогда только добро, когда делается без всякого ожидания наград, а только для добра, и потому делать его можно, не рассуждая ни о Боге, ни о вечной жизни. И стоит начать делать его, чтобы увидать, что и Бог, и вечная жизнь и есть это самое делание добра[103 - ПСС. Т. 65. С. 79. Письмо 25.04.1890.].

Ганзен поспешил поблагодарить Толстого за письмо и «окончательную» версию послесловия к «Крейцеровой сонате», которую ему передал Чертков. Насколько он смог заметить, все дополнения и разъяснения были безусловно к месту. Кроме того, он, в отличие от некоторых американских и английских критиков, не считал послесловие ненужным дополнением к самой повести, а, напротив, был уверен, что именно авторские разъяснения предотвращают все возможные неверные трактовки[104 - ЛитНас 75: 1. С. 326. Письмо от 30.04.1890.].

Спустя примерно месяц «Крейцерова соната» в переводе Ганзена увидела свет в Копенгагене. Главный текст, переведенный с оригинала рукописи, датирован 25 января 1890-го, а дата послесловия – 6 мая 1890 года (24 апреля по русскому календарю), то есть за день до письма Толстого к Ганзену. Оказалось, что Ганзен, упорно стремившийся получить окончательную версию, в действительности напечатал один из рабочих вариантов, так называемую вторую редакцию. В то время как Вальборг Хедберг, шведская переводчица, работала по каноническому тексту послесловия, который также датировался 24 апреля и был «милостиво прислан писателем переводчице»[105 - Tolstoy L. N. Kreutzer-sonaten j?mte efterskrift f?r svenska upplagan. Sthlm, 1893. S. 193.]. Прямой контакт с Толстым Хедберг не поддерживала, а действовала через посредника Черткова. Одновременно Хедберг получила письмо от «фрёкен Толстой» (видимо, Марии), в котором та подчеркивала, что из двух существующих редакций самой повести верна лишь последняя. «Однако, – восклицает Хедберг в письме к издателю Альберту Бонниеру, – как нам узнать, что мы получили верную редакцию?»[106 - Цитируется в: Hjelm-Milczyn. «Gud n?de alla fattiga ?vers?ttare»: Glimtar ur svensk sk?nlitter?r ?vers?ttningshistoria fram till ?r 1900. Sthlm, 1996. S. 323. Письмо от 06.06.1890.] Решили подождать выхода немецкого перевода, который, по всей видимости, был сделан по каноническому тексту «Крейцеровой сонаты»[107 - Ibid. S. 323–324. Письмо от 17.06.1890.]. Хедберг нуждалась в другом переводе еще и потому, что ее знание русского на тот момент было недопустимо скудным.

Различие послесловий Ганзена и Хедберг прослеживается главным образом только в начале текста, но где справедливость: Хедберг, которая никогда не общалась и не встречалась с Толстым, перевела именно последнюю авторскую версию, а Ганзен, который находился на месте и практически в роли секретаря следил за процессом, должен был удовлетвориться первой, весьма интересной, но все-таки выброшенной страницей послесловия.

Ганзен послал Толстому экземпляр перевода с посвящением «Дорогому автору от его датского переводчика. Райволо (Райвола. – Б. Х.). 19 июля 1890». В Райволе, финской деревне на Карельском перешейке, Ганзен снимал на лето дачу. Через месяц он уже смог отправить Толстому переведенные на русский выдержки из четырех датских рецензий на «Крейцерову сонату». Газета Politiken Ганзена разочаровала – анонимный автор рецензии в основном иронизировал над взглядами Толстого и отказывал книге в какой бы то ни было художественной ценности. Апологеты свободной любви братья Георг и Эдвард Брандесы, очевидно, просто не хотели привлекать внимание к этой книге Толстого и заказали рецензию у некомпетентного критика. Журналист из газеты Tidens str?m, подписавшийся Jacob, утверждал, что без послесловия «Крейцерова соната» была бы мощным художественным произведением, но послесловие делает чтение книги невозможным с эстетической точки зрения. Кроме того, отмечал Ганзен, комментарии о позиции писателя быстро приводят к тому, что Позднышева отождествляют с Толстым, а автора упрекают за неисполнимые требования. И при этом забывают, что первым о необходимости блюсти целомудрие говорил Иисус. Об этом же должен напомнить эпиграф с двумя его библейскими цитатами[108 - ЛитНас 75: 1. С. 326–328. Письмо от 03.08.1891.]. Толстой запомнил датские рецензии, а на конверте от письма Ганзена оставил пометку: «Интересное письмо с выписками статей. Не решаются ни осуждать, ни согласиться»[109 - Там же. С. 328.]. Но так или иначе все три издания «Крейцеровой сонаты» были коммерчески успешны.

Из Ясной Поляны Ганзен увез и экземпляр комедии, которая так повеселила его и Дунаева – «Исхитрилась, или Плоды просвещения», – Ганзен предпочитал альтернативный вариант названия, который и стал окончательным. Закончив «Крейцерову сонату», он принялся за пьесу, помня, что автор склонен непрерывно перерабатывать свои тексты. В работе ему помогала переписка с Марией Львовной[110 - Йохансен Д. С., М?ллер П. У. Переписка С. А. Толстой с П. Г. Ганзеном // Scando-Slavica. 1978. № 24. С. 50–51.]. Пьеса вышла летом того же года в издательстве Andr. Schou, и уже в августе Ганзен смог известить Толстого: пьеса «Oplysningens Frugter» снискала положительные рецензии, что подтверждает ее правильное восприятие[111 - ЛитНас 75: 1. С. 329. Письмо от 07.08.1891.]. Dagmarteatret уже запросил разрешение на постановку, и если она будет осуществлена, «Плоды просвещения» станут первой русской пьесой, сыгранной в Дании! К сожалению, ранняя премьера не состоялась. Датская публика впервые увидела комедию только 22 декабря 1920 года в Det lille Teater, где она шла под названием «Paa Vrangen» («Наизнанку»). А первой поставленной в Дании пьесой Толстого стала «Власть тьмы». Dagmarteatret планировал ее для сезона 1891/1892, однако премьера состоялась лишь 18 марта 1900 года в Det Kongelige Teater.

Во первой половине 1890?х Ганзен много переводил Толстого, но пока не был готов заниматься другими авторами. Он хотел перевести полный текст «Так что же нам делать?», однако издательство, по-видимому, его планы не поддерживало. Ганзен откладывает трактат Толстого в сторону, но спустя год возобновляет попытки. «Нет ли новых, подходящих для перевода произведений?» – спрашивает он в письме к писателю. Толстой в ответ сообщает, что работает над крупным произведением, имея в виду «Царство Божие внутри нас, или Христианство не как мистическое учение, а как новое жизнепонимание», которое Чертков пусть передаст Ганзену, когда придет время. В ближайшие сроки датчанин может ожидать небольшую статью «Первая ступень», которую Чертков собирается включить в антологию. Письмо подписано «Любящий вас Л. Толстой»[112 - Nolin Bertil o. Lundberg B. A. A Letter from Lev Tolstoj to P. E. Hansen… // Scando-Slavica. 1967. № 13. S. 61. Письмо от 14.09.1891.].

Книга «Det f?rste Skridt: Skildringer og Betragtninger» («Первая ступень: Живописания и размышления») вышла в 1893 году. Помимо статьи, давшей название сборнику и призывавшей к трезвости и вегетарианству, были представлены следующие тексты: «О трудовой работе и умственной деятельности», которая содержала выдержки из переписки Толстого с Роменом Роланом, «Праздник просвещения 12?го января»; «Трудолюбие и тунеядство, или Торжество земледельца» – трактат крестьянина Тимофея Бондарева, протеже Толстого; «Для чего люди одурманиваются», а также рассказ «Работник Емельян и пустой барабан». Толстой получил книгу с посвящением «Льву Николаевичу Толстому от переводчика»[113 - Библиотека Л. Н. Толстого 3: II. С. 447.]. Внимания читателей книга не привлекла и в целом осталась незамеченной. Это была последняя книга Толстого в переводе Ганзена.

Ганзен объяснял то, что он прекратил переводить Толстого, резким снижением в Дании интереса к русскому писателю как к религиозному и общественному полемисту. Объяснение, впрочем, звучит неубедительно. В 1890?х труды Толстого на религиозные и социальные темы в Дании продолжают публиковаться. Важным изданием становится «Hvori bestaar min Tro?» («В чем моя вера?», 1889) в переводе Йоханнеса Гётцше (1866–1938), кандидата теологии, впоследствии епископа[114 - Гётцше не считал свой ранний интерес к мировоззрению Толстого важным и достойным упоминания в мемуарах «Livserindringer» (1955).]. Судя по всему, Гётцше переводил не с русского, а с одного из уже существующих переводов, предположительно английского. Этой книги в библиотеке Толстого нет; по-видимому, Ганзен не снабжал Толстого переводами, которые делал не он.

Объяснить изменение отношения Ганзена к Толстому можно сменой переводческого фокуса – для Ганзена это теперь перевод на русский скандинавской литературы. Здесь были большие пробелы, которые следовало восполнить. Гончаров отговаривал Ганзена от переводов на неродной язык, однако эта проблема разрешилась после того, как Ганзен, овдовев, женился на талантливой русской студентке Анне Васильевой. Разница в возрасте была велика: в 1888?м, на момент заключения брака, Ганзену было сорок два, а Анне Васильевой – девятнадцать, однако и совместная жизнь, и сотрудничество оказались удачными. Благодаря мужу Анна быстро выучила датский и норвежский и смогла помогать ему в работе. Их первым совместным переводом стала «Гедда Габлер» Генрика Ибсена (1891), а вскоре они взялись за датских и шведских авторов. Самым важным автором стал, пожалуй, Г. Х. Андерсен, произведения которого впервые были переведены на русский с оригинального языка и изданы в четырех томах в 1894–1895 годах. Успешным был и перевод восьмитомного собрания сочинений Генрика Ибсена, которое увидело свет в 1906–1907 годах.

Последнее письмо Ганзена к Толстому датировано сентябрем 1891 года. В Ясную Поляну Ганзен больше не приезжал, но как минимум дважды встречался с Толстым в Москве. В январе 1893?го он сообщал их общему знакомому критику и философу Николаю Страхову, что супруги Толстые пребывают в добром здравии и настроении и что Толстой ездил по Москве в компании Ганзена и «без жалости» ругал Шекспира и Ибсена[115 - Л. Н. Толстой и С. А. Толстая: Переписка с Н. Н. Страховым / Ред. А. А. Донсков. Оттава, 2000. С. 260. Письмо от 11.01.1893.]. В конце 1894 года Толстой и Ганзен снова встречались в Москве. В письме к тому же Страхову Ганзен успокаивает его, заверяя, что Толстой здоров[116 - Там же. С. 80. Письмо конца декабря 1894; см. также: Юханзен, М?ллер. Указ. соч. С. 60.]. Со Страховым Ганзен познакомился осенью 1891 года. Он высоко ценил статью «Толки о Толстом», в которой Страхов выступал ярым защитником Толстого; по выражению Ганзена, эта статья привнесла порядок в хаос, во всяком случае для него[117 - ЛитНас 75: 1. С. 334. Письмо к Толстому от 21.09.1891. Статья Страхова опубликована в журнале «Вопросы философии и психологии» № 9 (1891). С. 98–132.].

Обладая высокой социальной сознательностью, Ганзен хотел показать русским, как социальные проблемы решаются в скандинавских странах. Свою книгу «Общественная самопомощь в Дании, Норвегии и Швеции» (1898) он послал Толстому с посвящением «Дорогому, глубокочтимому Льву Николаевичу Толстому на добрую память от автора»[118 - Библиотека Л. Н. Толстого 1: I. С. 149.]. Книга с нетронутыми страницами хранится в библиотеке Толстого. Во время голода 1899–1900 годов Ганзен занимался благотворительной помощью детям Вятской губернии, о чем написал статью «Опыт оздоровления деревни» (1900).

Прожив в России 35 лет, в 1917 году Ганзен вернулся в Данию. Он отбыл на родину по заданию правительства Керенского для изучения принципов организации датских народных школ, однако Октябрьская революция не позволила ему вернуться в Россию, где остались его дети и жена. Тогда и появились воспоминания Ганзена о встречах с Толстым на русском и датском. Ганзен умер в 1930 году в Копенгагене.

Голод 1891–1892