Хмели-сунели

скачать книгу бесплатно


– Далеко, – говорю я котёнку, – но если дойдёшь, получишь пайку.

– Он не понимает! – возмущается сын. – И он устал! Давай его в сумку посадим!

– Обязательно, – отвечаю я. – В ресторане я открою баульчик и, как фокусник, вытащу из него сначала котёнка, а потом парочку его блох. И парочку его лишаёв. Чем ещё бродячие животные болеют, не напомнишь?

– Он маленький, мама! – восклицает сын. – И он не может ничем таким болеть!

– Может, – говорю я. – И по кошачьим меркам он примерно твой ровесник. Ему лет десять-одиннадцать. Почти подросток. Не малыш. Пускай сам топает.

Но котёнок, похоже, действительно утомился. Он замедляет ход у ближайшего бассейна и принимается жадно лакать хлорированную воду.

Я останавливаюсь, жду. Но котёнок, наглотавшись хлорки и потеряв веру в человечество, разворачивается и трусит в обратную сторону. Я пожимаю плечами.

Вечером в богатом холле отеля весьма мило. Официанты носят бокалы. Пианист умело эксплуатирует роскошный рояль. Взрослые пьют, посмеиваются, сражаются в нарды. Дети, не занятые гаджетами, изображают то ли прятки, то ли жмурки, то ли зомби. Практически идиллия.

И вдруг нежную звуковую какафонию вспарывают два жутких вопля: людской и звериный. Звериный быстро затихает. Людской длится пугающе долго. Орёт девочка. Она только что увидела, как крутящейся отельной дверью перебило шею котёнку. Почти отрезало его крохотную, но авантюрную голову.

В холле начинаются беспорядки. Пианист сворачивает импровизации. Отдыхающие спешат к дверям. Кто-то вытирает слёзы девочке, кто-то пытается помочь зверьку. Констатируют его смерть. Возникает турок в алой униформе, тараторит в рацию – прибегает турок в белой униформе. С совком и метёлкой. Я успеваю взглянуть на маленький трупик.

Вижу в толпе сына. Его трясёт. Он с ненавистью смотрит на меня. Он вопит: "Тот самый! А ты могла посадить его в сумку! И ничего бы не случилось! Ничего! Ничего!!! Зачем они вызвали уборщика?! Надо было врача! Ветеринара!!! У него шевелились лапы!!! Несколько секунд!!! Мама, всё из-за тебя!!!"

Я накидываю на сына ветровку, тащу его на улицу. Заказываю у пул-бармена фирменный коктейль: два вида сока, швепс, сироп, вишня. Сын долго ловит губами коктейльную трубочку. Он знает, что он почти подросток. Как котёнок, в раскалённый полдень пивший воду из бассейна. Значит, плакать нельзя. Сын смаргивает слёзы. Пьёт.

– Хочешь сыграть в бильярд? – глупо спрашиваю я.

– С тобой? Ты не умеешь.

– Немного умею. Это был не тот котёнок, понимаешь? Абсолютно другие пятна. Абсолютно.

– Ты врёшь.

– Нет.

Я вру, конечно.

– Ему не было больно. Он не мучился. Всё произошло быстро. Он сейчас на радуге. Когда зверь умирает, он попадает на радугу.

– Что он там делает? Ему там интересно?

– Да. Он пьёт радужные коктейли. Он пробует различать цвета. Потом учит их названия. При жизни ему это не было нужно. Потом он гуляет по каждой из семи дорожек. По фиолетовой можно дойти до луны.

Сын задирает голову. Турецкая луна жирная и лоснящаяся. Как морда лукавой кошки-попрошайки.

– Ты врёшь, – повторяет сын. Но в его голосе неуверенность.

– Нет.

Я не знаю, вру ли я.

Мы играем в бильярд. Сын всё-таки потихоньку плачет. Поэтому проигрывает. Я прихлёбываю вино из трубопровода. Третий бокал. Странно, что проигрываю не я.

Следующим днём я кормлю кошек. Всех. Даже главаря и хозяина. И я шепчу, бросая под стол тушённую в сложном соусе говядину – "El Perdon".

Идиотка.

Воробьёвы горы

– Да! – рявкнула я в телефонную трубку. Хилый пакетец, который я перехватила левой рукой, накренился, рискуя просыпать содержимое на тротуар.

– Ты уже святила куличи? – спросил Сашка.

– Еще нет, – ответила я. До ближайшей скамейки было метров сто. Из пакета выпал тюбик зубной пасты. – Ты вовремя, как всегда. Я вышла из магазина. У меня все…

– …валится из рук, – сказал Сашка. – Знаю я эти твои руки. Я в полпятого заеду, приготовь продукты к освящению. Яйца, куличи. В церковь на Воробьевы горы махнем.

Я наконец добрела до скамейки, плюхнулась на нее, с наслаждением освобождая запястье от полиэтиленовых пут.

– Махнуть в церковь – это вполне в твоем характере, – пробурчала я. Я знала: Сашка улыбается.

– Мать чтит традиции, – пояснил он, – если к Пасхе нечто покрашено, испечено, заизюмлено – просто необходимо побрызгать все это специальной водой.

Я потянулась, зажмурилась. Славный выдался день: солнечный, но не помпезный. Без особой яркости. Уютный апрельский флер. Даже ежевесенней покраской уличных поверхностей не воняло. Скромному ветру удалось сдуть антисанитарные ароматы.

– Еретик ты, Сашка, – укорила я. – Заезжай. И зубную пасту привези, детский "Колгейт". А то наш "Колгейт" в урне. Из-за тебя.

Наш с Сашкой недороман был настолько  хорош, что мы остались друзьями. Идиотское выражение – "остались друзьями", когда мы по окончании того, что толком не началось, сплелись корнями и ветками – общими книжками и киношками, общими шатаниями по моллам в поисках моих намечтанных сапог, общими ночными телефонными скандалами, общими редкими поцелуями в щечку.

Сашка мало изменился с момента нашего знакомства – он был все тот же обожающий экстрим эрудированный симпатяга. Нет, пожалуй, красавчик. Просто я к нему привыкла за много лет. Даже изумлялась – отчего женщины льнут к нему, моему карманному Сашке.

– "Колгейт", – напомнила я, с тоской косясь на пакеты. – И купи еще мне помидоров несколько штук, я про них забыла. И синюю ручку. Никите нечем уроки делать.

Я знала: Сашка улыбается. Но слегка взбешен.

В полпятого я была не готова. Традиционно. Я рылась в шкафах, искала то специальную корзинку для пасхальных яиц, то специальную юбку для церкви. Сашка ныл у входной двери про как всегда и про мать убьет. Никита, получивший три синих ручки, тут же их потерял и вознамерился меня, свою мать, которая тоже убьет, сопровождать. "У меня уже неделю – футбол и футбол, и ни одних роликов", – ныл он в унисон Сашке.

Я нашла корзинку, не нашла юбку, сложила в корзинку глянцевые, обвитые кантиками, изукрашенные наклейками яйца, натянула джинсы. Никита, обутый в роликовые коньки, стоял рядом с Сашкой и жег меня прекрасными очами.

– Уроки! – заорала я.

– Ну мама! – заорал Никита.

– В церковь – в брюках?! – заорал мой муж.

Сашка подцепил кого за шкирку, кого за рукав и потащился вон из дурдома.

Никита сиял. Я отвесила ему подзатыльник. Он не прочувствовал, так как от прилежания надел шапку.

Сашка припарковал машину в архаичном дворике:

– Сейчас выйдет. И Маня тоже.

Сашка уже несколько лет жил с Еленой Михайловной. Именно так он называл свою гражданскую жену. Жена, достаточно известный столичный врач-косметолог, была полноватой, ухоженной, властной, истеричной. Раза в полтора, что удивительно, истеричнее меня. От бывшего мужа Елене Михайловне осталась квартира на Плющихе и двое славных малюток. Одна из малюток сейчас бросилась к Сашке:

– Привет, папа!

Она звала Сашку папой. А его мать, и не помышлявшую никогда никого убивать интеллигентную старушку, –  бабушкой. Меня немного коробили данные обстоятельства.

Маня по выходным гостила у миролюбивой бабушки. Потому на Воробьевы горы поперся не только школьник Никита, но и дошкольница Маня.

Апрельские Воробьевы Горы прекрасны: голые графичные  тополя, байкеры, дрессирующие хромированных зверюг, раскинувшийся внизу игрушечный город блеклых благородных оттенков. И контрасты, и полутона. Я привычно залюбовалась. Сашка опять подцепил меня за рукав.

– Полина Сергеевна купила свечи, – он помахал перед моим лицом кипой охристых свечей, словно стремясь вывести меня из транса. – Она выгуляет детей. Пошли исполнять обряды.

Балансируя корзинами и блюдами, мы вошли за ограду рафинадно-изумрудного Храма Живоначальной Троицы.

На уличной территории церкви толпились люди с просветленными добрыми лицами. На длинных столах тесно стояли круглобокие куличи, как самодельные, так и приобретенные в круглосуточном супермаркете; крашеные яйца поражали затейливостью дизайнов. Сашка сомневался, стоит ли ставить на стол нарядную бадейку с выращенными к Пасхе семенами овса – Полина Сергеевна настаивала, что травке тоже нужно отведать святой воды. Заметив его метания, молодая женщина напротив тихо сказала:

– Пусть здесь будет травка. Пусть попьет.

Сашка благодарно выдохнул и достал зажигалку – зажечь свечи. Я пнула его в бок:

– Ты же бросил курить?!

– Я иногда, – сказал Сашка виновато, – нервы.

Свечное пламя дрожало от ветра, стремилось погаснуть. Приходилось держать ладони домиком, оберегая. Сашка с готовностью щелкал колесиком зажигалки, сотворяя всем желающим краткие трепетные огоньки. Щелястые ладони были ненадежными домиками. Сашка щелкал и щелкал.

– Спасибо Вам, – в который раз сказала женщина, разрешившая овес, – замучили мы вас.

– Нет, что вы, – зажестикулировал руками Сашка. Ближайшие свечи немедленно потухли. – Это не помидоры и не зубная паста. И не пластилин для урока технологии. В два часа ночи.

Я опять ткнула Сашку в бок:

– Тебе что-то не нравится? В два часа ночи?

Женщина вдруг сказала:

– Вы очень, очень красивая пара.

Я сначала оторопела, потом принялась хохотать. Неприлично громко, едва не подвывая. Уткнувшись Сашке в плечо. Тот тоже ржал, притянув меня к себе. Натуральный психоз рядом с Божьим собором накануне Божьего Воскресения. Нервы.

– Я что-то не то брякнула? – распереживалась женщина, теребя платок. – Простите, ради Христа.

– Все нормально, – ответила я, отодвинувшись от Сашки, – просто мы не пара. Я замужем, он замужем. То есть – как это говорится? Хотя, Шурик, ты теперь обязан покинуть свой замуж и  жениться на мне.

– С удовольствием, – ответил галантный Сашка, – прямо сейчас. Давай сейчас?

– Батюшка идет, – зашелестело кругом. Сашка засуетился над свечами.

– Простите, – еще раз виновато сказала женщина, поправляя что-то на своей праздничной тарелке, – вы смотритесь, как пара. Или как родные. Или как родная пара. Запуталась я. Вы хорошие, оба. Я знаю.