скачать книгу бесплатно
Из этой бури ощущений – как крик орла, парящего в вечно спокойных небесах, высоко над сферой облаков и бурь, – вырастало в его душе торжествующее, упоительное сознание титанической силы человека, которого ничто не может заставить ни на волос уклониться от пути – ни опасность, ни страдания, ни что бы то ни было в мире! Он знал теперь, что будет хорошим солдатом в легионе сражающихся за благо родины, потому что эта сила дает человеку власть над сердцами других; она делает его рвение заразительным; она вливает в его слово – простую вибрацию воздуха – такую мощь, которая способна перевертывать, пересоздавать человеческие души.
С.М. Степняк-Кравчинский. Андрей Кожухов
Рутенберг родился 24 января (5 февраля) 1879 г.
в городе Ромны Полтавской губернии в многодетной еврейской семье (пять мальчиков и две девочки) купца 2-й гильдии Моше Рутенберга и его жены Батьи-Малки (урожд. Марголина; ум. 22 октября 1938). Как всякий еврейский ребенок, получил традиционное для того времени воспитание: посещал хедер, изучал Тору, еврейские законы. Как всякий еврейский ребенок, наверное, мечтал в детстве стать таким же богатым, как Ротшильд. У еврейского писателя Бен-Ами в автобиографической повести «Через границу» есть по поводу детских мечтаний и грез такое автосвидетельство:
Иногда разговор заходил о ребе Мойше Монтефиоре
, о Ротшильдах, которые для нас являлись совершенно сказочными лицами. При этом всякий высказывает, что желал бы он приобрести, если бы вдруг стал так богат, как Ротшильд. Желание значительного большинства сводилось к маленькой лошадке с маленькой тележкой; некоторые мечтали о приобретении знаменитых часов «га-лаха» (священника), о небычности которых много говорили. Были, однако, и более высокие мечтатели, говорившие о постройке какого-то совершенно необыкновенного «орен-койдеша»
из золота, который стоил бы миллион раз миллион червонцев и бриллиантов. Было немало и таких, которые выражали желание немедленно отнять «у турка» «Эрец-Исроэль» (Землю Израильскую) (Бен-Ами 1891: 155).
Если подобные или похожие мечты и видения посещали Рутенберга, то следует, забегая несколько вперед, в его будущую взрослую жизнь, сказать, что многие из них таки осуществились: человеком он стал состоятельным, не таким богатым, конечно, как Ротшильд, но, если понадобилось бы, мог позволить себе приобрести вполне солидную лошадку с большой телегой к ней; с самим знаменитым миллионером Эдмоном Джеймсом Ротшильдом был близко знаком, и именно ротшильдовские деньги пошли на оплату вещи, куда более дорогой, нежели золотой «орен-койдеш», – на приобретение электрической концессии в Палестине; что же касается «желания немедленно отнять “у турка” "Эрец-Исроэль”», то Рутенберг оказался одним из тех, кто принимал в этом самое активное участие.
Однако все это случится с ним позднее, годы спустя. А пока же, когда ему исполнилось одиннадцать лет, он поступил в Роменское реальное училище. Репатриировавшийся впоследствии в Эрец-Исраэль Барух Фишко, написавший и издавший здесь книгу мемуаров «Gilgulei khaim» (Круги жизни), вспоминал, что, будучи ребенком, он наблюдал из окна своей квартиры (семья жила напротив того самого реального училища, в котором учился Рутенберг) разгуливавшего по двору юношу, который был сама серьезность и сосредоточенность. Барух знал, что это тот «реалист», что дает уроки математики его приятелю Иуде Новаковскому, распространявшему, в свою очередь, математические познания среди детворы уже на основе «простого здравого смысла» («al pi ha-sekhel ha-yashar») (Fishko 1947: ЗЗ)
.
После окончания реального училища Пинхас отправился в Петербург, где ему посчастливилось преодолеть «процентную норму» и стать студентом Технологического института
. Как многие его сверстники-«апикойресы» (вольнодумцы), он начиная со студенческих лет увлекся идеями «тираномахии» (из работ последнего времени на тему превращения еврейских юношей в русских революционеров см.: Будницкий 2005: 52–92). Ни о каком сионизме он не думал, относясь к той части еврейской молодежи, которая, по замечанию М. Вишняка, считала это учение утопией и – в нынешних терминах – «эскапизмом» от стоявших на очереди социально-политических проблем.
В своем большинстве, – продолжает далее тот же автор, – эта молодежь встревоженно ждала исторических и даже мировых сдвигов (Вишняк 1954: 84).
Эти самые «мировые сдвиги», кроме всего прочего, виделись и в том, что социализм сотрет всякие национальные различия и человек почувствует себя свободным не только от социальных пут, но и от условностей происхождения. Решив посвятить себя революционной борьбе, Рутенберг, похоже, вполне разделял мысли и настроения, которые максимально полно выразил герой одного из рассказов О. Савича, еврейский юноша, отстаивающий свое право «быть русским»:
– Я – русский, родился в России, в русской гимназии учился, друзья мои – русские, язык мой – русский, мои – поля и леса России, мой – народ, моя – литература. Что мне в том, что отец мой ходит в синагогу, а в паспорте моем сказано: иудей? Я сын моей родины, и враг ее – мой враг, будь он немец, еврей или русский (Савич 1923: 96)
.
Ожидание «мировых сдвигов», о которых пишет Вишняк, происходило в атмосфере бурного усвоения этих и подобных им радикально-идеалистических идей. У нас нет достоверных данных, по каким именно источникам постигал Рутенберг «азбуку революции» – по Гегелю ли, имея в виду более поздние стихи классика советской поэзии, учил он философию? После его смерти журналист и литератор Ш. Горелик, один из тех, кому Рутенберг по-человечески был близок, писал в некрологической статье о его духовных наставниках, называя бесспорные имена из числа русской народнической интеллигенции:
Нет сомнений, что его учителями были борцы за свободу: Михайловский, Желябов, Софья Перовская, Кибальчич, Михайлов, Вера Фигнер, Лопатин (Gorelik 1942: 3).
Наверное, к этим именам следовало бы прибавить плеяду «русских нигилистов» – H.A. Добролюбова, Д.И. Писарева, М.А. Бакунина, П.Л. Лаврова, П.А. Кропоткина – тех, кто во многом формировал прагматическую мораль и нигилистическое мировоззрение интеллигенции и кого за это подверг уничтожающей критике С.Л. Франк в знаменитой статье «Этика нигилизма. К характеристике нравственного мировоззрения русской интеллигенции» (1909).
Нигилистический морализм, – писал Франк, раскрывая это ведущее качество, присущее либерально-демократическому умонастроению, – есть основная и глубочайшая черта духовной физиономии русского интеллигента: из отрицания объективных ценностей вытекает обожествление субъективных интересов ближнего («народа»), отсюда следует признание, что высшая и единственная задача человека есть служение народу, а отсюда в свою очередь следует аскетическая ненависть ко всему, что препятствует или даже только не содействует осуществлению этой задачи. Жизнь не имеет никакого объективного внутреннего смысла; единственное благо в ней есть материальная обеспеченность, удовлетворение субъективных потребностей; поэтому человек обязан посвятить все свои силы улучшению участи большинства, и все, что отвлекает его от этого, есть зло и должно быть беспощадно истреблено – такова странная, логически плохо обоснованная, но психологически крепко спаянная цепь суждений, руководящая всем поведением и всеми оценками русского интеллигента. Нигилизм и морализм, безверие и фанатическая суровость нравственных требований, беспринципность в метафизическом смысле – ибо нигилизм и есть отрицание принципиальных оценок, объективного различия между добром и злом – и жесточайшая добросовестность в соблюдении эмпирических принципов, т. е. по существу условных и непринципиальных требований – это своеобразное, рационально непостижимое и вместе с тем жизненно крепкое слияние антагонистических мотивов в могучую психическую силу и есть то умонастроение, которое мы называем нигилистическим морализмом (Франк 1909: 159).
Не осталось никаких сведений, читал ли эту статью Рутенберг, однако тот же самый фрагмент из Ницше («Так говорил Заратустра») о творцах (изобретателях) новых ценностей, который Франк вынес в качестве эпиграфа к ней, Рутенберг по-немецки записал в своем дневнике (им завершается наша книга). Запись не датирована, но сделана значительно позднее статьи Франка. Не станем, разумеется, преувеличивать значение этого вероятного совпадения, указывающего вместе с тем на удивительно плотный ряд источников интеллектуального сознания и духовной жизни той эпохи.
Не нужно долго доказывать, чем являлся для поколения Рутенберга и людей его духовно-идеологической ориентации Г.В. Плеханов. Отношение к Плеханову как к Учителю подтверждается письмом к Рутенбергу, написанным уже в более поздние времена старым народовольцем Л.Г. Дейчем, проделавшим эволюцию к марксизму и социал-демократии. Письмо отправлено из Парижа, куда Дейч приехал для работы с архивом своего друга и наставника, в Лондон, где в это время находился Рутенберг. Датировано оно 29 июля 1922 г., т. е. временем, когда бывший российский революционер уже поселился в Палестине и, казалось бы, должен был полностью отойти от прошлых дел, связей и привязанностей. По отношению к описываемой в этой главе эпохе письмо, разумеется, носит характер дальней перспективы, однако обращение Дейча в связи с Плехановым именно к Рутенбергу, который, повторяем, вроде бы должен был сменить «катехизис революционера»-космополита на иные – сугубо иудейские – ценности, ясно свидетельствует о том, какое важное место занимал первый русский марксист в его идейном становлении в прошлом. Впрочем, не только в прошлом: Дейч, который был другом столь разных людей, как Г. Плеханов, Л. Троцкий, А. Гельфанд (Парвус) и т. п., по-видимому, хорошо понимал, что революционный дух невытравляем из человека самыми крутыми зигзагами судьбы. Он писал в Палестину бывшему революционеру-террористу, перековавшемуся в сиониста, так, будто бы никакие идейные сдвиги коснуться его не могли. Приведем это письмо полностью (RA):
Дорогой Пинхус Моисеевич (так, кажется, Вас надо называть?)
Только что узнал от старого моего друга, Арона Исааковича Зунделевича
, Ваш адрес и спешу снестись с Вами, так как он пишет, что Вы недолго пробудете в Лондоне. Мне хотелось устно о многом переговорить с Вами. Между прочим, о Вашей сестре
, а также об Ольге Николаевне и Вашем старшем сыне, с которым я виделся незадолго до выезда из Москвы. Сын Ваш собирается к Вам
. Но, главным образом, я желал бы потолковать с Вами по поводу того дела, ради которого мы с женой
приехали сюда, а именно для разработки и опубликования архива покойного нашего друга Г.В. Плеханова. После его смерти осталось довольно много в высшей степени ценных материалов, опубликование которых явится большим вкладом во всемирную литературу. Но, к сожалению, здесь у Роз<алии> Мар<ковны>
имеется только незначительная часть этого архива, – главнейшая же, охватывающая более продолжительный период его долгой жизни в Женеве, в С<ан>-Ремо, находятся сложенные <sic> во многих ящиках в этих двух городах, откуда и необходимо привезти их сюда, вместе с огромной его, очень ценной, библиотекой. Перевозка сюда, устройство здесь в особенном помещении, обработка и, особенно, опубликование всего ценного требуют относительно больших средств – тысяч 80, если не больше, франков; мы же все – я с женой и Роз<алия> Мар<ковна> с дочерьми – столь же богаты, как церковные крысы. Я глубоко уверен, что когда падет у нас большевизм, мы сможем легко приобресть во много раз больше, приобресть <sic>, чем нам теперь нужно, за опубликование всего литературного наследства Геор<гия> Валентиновичах Но пока мы решительно не знаем, как нам быть, где достать необходимую нам сумму. Зная, что Вы так же, как и мы, чтили произведения Плеханова, я обращаюсь к Вам с убедительной просьбой оказать содействие в осуществлении нашей цели, выше которой нет ни у кого из нас. Если Вы лично не в состоянии снабдить нас всей нужной нам суммой, пришлите, сколько можете, а также, не можете ли указать, у кого мы могли бы достать остальное, при этом имейте в виду, что мы со временем, когда выручим от продажи произведений Плеханова достаточные средства, возвратим полученное теперь. Во всяком случае, жду от Вас скорого ответа. <…>
Затем передаю Вам наилучшие приветы, а также приглашения заехать к нам от Роз<алии> Мар<ковны> и Лидии Георгиевны
. Жена моя кланяется Вам.
Жму крепко руку и жду скорого и благоприятного ответа
Лев Дейч
В то время, когда Дейч обратился к Рутенбергу за помощью, P.M. Плеханова готовила к перевозке библиотеку и архив покойного супруга в Париж. Нельзя сказать с абсолютной уверенностью, в какой форме помог ей Рутенберг и помог ли вообще. Однако зная, что, когда заходила речь о просьбах такой общественной значимости, он обычно безотказно помогал делом или деловым советом, трудно представить, чтобы письмо Дейча было оставлено без ответа. Известно также, что отношения между Рутенбергом и P.M. Плехановой не прерывались, и в дальнейшем она принимала участие в жизни его семьи – жены и троих детей, оставшихся в России (вероятно, на основе установленного между ними какого-то финансового обмена). 11 марта 1940 г. Розалия Марковна писала ему из Франции
в Палестину (RA):
Уважаемый Петр Мойсеевич,
Я все ждала от Вас известия с подтверждением решения, на котором мы остановились с Вашим братом
для того, чтобы прийти на помощь Вашей семье. После разговора с Вашим братом, который посетил меня по Вашему поручению, я написала своему секретарю в Ленинград и распорядилась о выдаче Ольге Николаевне тысячи рублей. Это распоряжение, наверное, выполнено. Теперь, раньше, чем распорядиться о новой передаче такой же суммы, чем в первый раз <sic>, я хотела бы иметь от Вас, уважаемый Петр Мойсеевич, подтверждение, что комбинация, на которой мы остановились с Вашим братом, одобрена Вами. И если одобрена, то в течение какого-то времени (скольких-то месяцев) продолжать выдачу постановленных нами сумм <?>.
Пожалуйста, ответьте мне на этот вопрос как можно скорей.
В последнем письме (от 14 февраля) мои сотрудники по заведыванию и работе в Доме Плеханова пишут мне, что Ольга Николаевна заглядывает к нам от времени до времени, чтобы почитать и поработать, что она и сын чувствуют себя хорошо, что они продолжают оставаться в Ленинграде, не переезжают в Москву из-за невозможности найти в столице подходящей квартиры.
Как Вы поживаете, уважаемый Петр Мойсеевич, как идут дела в «Ноте»
. Я с большим интересом слежу за событиями в Палестине… К сожалению, во французских газетах сообщения очень кратки и удовлетвориться ими невозможно. Не выходит ли у вас газета на английском языке, газета, трактующая подробно о событиях в Палестине. Если да, вышлите, пожалуйста, хоть несколько №№ наиболее характерных.
Не забросит ли Вас судьба во Францию? Очень была бы рада повидаться с Вами.
С искренним приветом Р. Плеханова
Рутенберг рос и мужал в то время, когда писались или были уже написаны такие основополагающие книги, ставшие фундаментом сионистской теории, как «Еврейское государство» (1896) Т. Герцля или – еще раньше – «Автоэмансипация» (1882; русский перевод – 1898) Л. Пинскера. Прочтя их с большим опозданием, он, по воспоминаниям близко знавшего его И. Бен-Цви, будущего второго президента Государства Израиль, говорил, что в годы своей молодости Пинскера не читал, а о Герцле только слышал (Ben-Zvi 1939: 5). В его духовный фонд эти авторы не входили, время, внимание и силы были отданы иным ценностям.
Становление Рутенберга-революционера, его вступление в особую касту «спортсменов террора», как их однажды удачно назвал философ A.C. Изгоев (Изгоев 1911: 4)
, проходило в атмосфере тех пламенных народнических идей и идеалов, которые засасывали в свою воронку людей, глубоко оскорбленных существующим правопорядком (или, точнее, в их глазах, – неправопорядком) и окрыленных мыслью об изменении жизни в сторону справедливых и гуманных норм. Для этой высокой цели все средства, включая кровавый террор, оказывались хороши. Причем террор повсеместный и, так сказать, не взирающий на лица. Один из провозвестников и идеологов революционного террора в России писатель С.М. Степняк-Кравчинский, убивший шефа жандармов Н.В. Мезенцева, писал в книге «Подпольная Россия» (первоначально написанной по-итальянски (1881–1882, отд. изд. 1882); выполненный автором русский перевод – 1893):
Уж если тратить время на убийство какого-нибудь шпиона, то почему же оставлять безнаказанным жандарма, поощряющего его гнусное ремесло, или прокурора, который пользуется его донесениями для арестов, или, наконец, шефа жандармов, который руководит всем? А дальше приходится подумать и о самом царе, властью которого действует вся эта орда (Степняк-Кравчинский 1972: 401).
В 1899 г. Рутенберг принимал активное участие в студенческих волнениях, охвативших вузы столицы (см. о них: Ливанов 1901; Morrissey 1998: 44–74), за что к нему были применены меры административного воздействия: он был отчислен из института, год провел в Екатеринославе. Там работал чертежником на Александровском Южно-Российском металлургическом заводе Брянского акционерного общества, затем на Екатерининской железной дороге. В Екатеринославе Рутенберг сблизился с социал-демократами, но, судя по всему, связи эти были достаточно поверхностными. По крайней мере, они не дали в руки полиции никакого «криминала», и после возвращения в Петербург в 1900 г. Рутенберг был восстановлен в Технологическом институте. Близко знавший его Б.В. Савинков впоследствии вспоминал:
Рутенберга я знал давно, с университетской скамьи
. Он вместе со мной был членом групп «Социалист» и «Рабочее знамя»
, вместе со мной был привлечен к делу и содержался в доме предварительного заключения. Дело его окончилось полицейским надзором, отбыв который, он поступил на Путиловский завод инженером. На заводе он приобрел любовь и уважение рабочих и 9 января вместе с Георгием Гапоном шел к Зимнему дворцу в первых рядах (ВТ: 86)
.
Группа «Рабочее знамя» возникла в 1897 г. на основе слияния двух групп – технологов, вышедших из санкт-петербургского «Союза борьбы», и оппозиционной Бунду белостокской организации рабочих-революционеров. В июне 1898 г. в Белостоке вышел № 1 газеты «Рабочее знамя» (в конце июня типография была арестована). Эта группа имела свои филиалы в Петербурге, Москве, Киеве, Вильно, Гродно, Белостоке. Группа «Социалист», созданная летом 1900 г., находилась в тесной связи с «Рабочим знаменем» и с другой организацией, куда входил Б. Савинков, – «Группой 20-ти». Все вместе они образовали «Объединенную группу Социалист и Рабочее знамя» (Слетов 1917: 89–90).
Познакомившись с российской социал-демократией, Рутенберг затем сблизился с социалистами-революционерами, чья идеология более соответствовала его устремлениям, отдав в выборе между двумя этими партиями предпочтение той, которая, по словам одного горьковского персонажа («Жизнь ненужного человека»),
хочет перебить бомбами и другими способами министров и царевых верных людей… (Горький 1968-76, IX: 112).
В брошюре «De natzionale wiedervaflevung von dem yidishen folk» (Национальное возрождение еврейского народа), вышедшей на идише под псевдонимом Пинхас Бен-Ами в 1915 г., Рутенберг хотя и связывал причины своего заражения революционным микробом с растущим в нем с детства чувством протеста против национального притеснения и социальной несправедливости, все же говорил о его космополитической природе и сущности:
Как и большинству из числа учащейся еврейской молодежи моего поколения, вышедшей из «черты оседлости», мне приходилось преодолевать «процентную норму», чтобы добиться права на высшее образование и права на жительство. И вот, окунувшись в жизнь большого города, оторванный от отчего дома, я обнаружил внутреннюю потребность, которая росла и ширилась во мне с детства, там, в еврейском гетто, – потребность протеста и борьбы против угнетения. И тогда я пополнил лагерь русских революционеров и служил ему верой и правдой. И не из-за внешних причин, а по сердечному влечению. И все, что я имел и умел, было отдано революционному делу.
Русская литература, наука, искусство, музыка – все говорило о глубине страданий русского народа. Еврейское же страдание было в них затушевано или вовсе отсутствовало. Отдаляясь от него, я все менее и менее слышал его голос, все менее и менее наблюдал его. На тогдашнего меня влияло время и космополитические круги, в которых я вращался. И я сделался русским интеллигентом, идеологом русского пролетариата, боровшимся, как мог, за свободу русского народа, за его культуру. Постепенно я избавлялся от этого влияния, подобно многим моим соотечественникам, представителям моего многострадального народа, пока не избавился наконец полностью и окончательно (Ben Ami 1915: 5).
Причин того идейного сдвига, под воздействием которого Рутенберг пережил национальную идентификацию, мы еще коснемся. Сейчас же нужно рассказать о том, что этому предшествовало. Идейно-революционный космополитизм, развивший в нем нравственно-психологический комплекс, который хорошо передает английское слово Jewlessness и несколько неуклюже звучит по-русски – «безъеврейскость», имел свое продолжение и логическое завершение в личной жизни Рутенберга. Он встретил и полюбил русскую женщину и, чтобы на ней жениться, должен был, по законам Российской империи, принять христианство.
Ольга Николаевна Хоменко (1872–1942), владелица издательства «Библиотека для всех» (располагалось по Съезжинской улице, 4), принадлежавшая к тому же, что и Рутенберг, кругу революционной интеллигенции
, была на семь лет его старше. Издательство специализировалось на выпуске народно-демок-ратической и революционной литературы (которая частично издавалась за рубежом), например, брошюр Г.В. Плеханова: «В.Г. Белинский», «14 декабря 1825 года», «О социальной демократии в России», «Сила и насилие», «Генрих Ибсен» и др. Некоторые книги имели огромные по тем временам тиражи (так, последнее из указанных изданий вышло тиражом 20 тыс. экз.).
Г.В. Плеханов был вообще чрезвычайно близок этому издательству, хотя далеко не всем его проектам удалось увидеть свет. Современный исследователь пишет:
В издательстве Рутенберг предполагалось также издание «Библиотеки материализма» под общей редакцией Плеханова. Первым ее выпуском должен был стать перевод сочинений Ламетри с предисловием Плеханова. Из-за необходимости потратить дополнительное время на редактирование плохого перевода Плеханов предложил выпускать Ламетри отдельными брошюрами по мере подготовки. В ответ Рутенберг писала, что ей хотелось бы издать всего Ламетри сразу, поскольку «тоненькие брошюры книжными магазинами не покупаются, а берутся на комиссию, и так как теперь никто долгов не платит и меня уже книжные магазины достаточно наказали за доверие, то я очень, очень прошу не изменять первоначальное Ваше решение издавать «Библиотеку материализма» книжками, а не брошюрами. Ваше предисловие, Георгий Валентинович, конечно, будет интереснее всего, и чем больше оно будет, тем лучше. Умоляю Вас не сокращать его ни по каким соображениям»
. Вероятно, по недостатку времени эта работа Плеханова также осталась незавершенной (Аркушенко 1988: 66).
По всей видимости, по делам книжно-издательским Ольга Николаевна была знакома и связана с известным библиографом и историком книги H.A. Рубакиным, близким к эсеровским кругам, который, будучи человеком состоятельным, жертвовал деньги на партию и на ее террористическую деятельность (Леонов 1996: 34; Леонов 1997: 56, 128). В письме к нему от 12 октября 1906 г. (год не указан и устанавливается по контексту) она писала
:
Глубокоуважаемый Николай Александрович,
Получила Ваше письмо, кот<орое> путешествовало по векам, пока дошло до меня.
Собираюсь к Вам лично побывать, а пока спешу послать Вам все мои книжки, вышедшие после 17 октября и до 17 без цензуры
. Хорошо Вы придумали поселиться в Выборге, работать там еще удобнее Вам, никто мешать не будет, а на нездоровье Ваше давно следовало обратить внимание.
До свиданья.
Жму крепко руку, сердечный привет Вам и Вашей супруге.
С искренним уважением, О. Рутенберг
P.S. Вы забыли написать Ваш адрес в Выборге, к<аж Вас там найти, надеюсь, что письмо и так дойдет, т<аж к<аж наверно Вы уже <неразб.> квартиру, Николай Александрович.
В архиве Рубакина сохранилась также новогодняя поздравительная открытка, которую Ольга Николаевна около двух с половиной лет спустя, 12 января 1909 г. (датируется по почтовому штемпелю), отправила ему и жене в Швейцарию, где они в то время жили:
С Новым Годом!
Поздравляю Вас<,> Глубокоуважаемые Людмила Александровна и Николай Александрович. Шлю лучшие пожелания.
Ваша Ольга Рутенберг
Ольга Николаевна была человеком добрым и милосердным, не выносила насилия и болела за тех, кто таковому подвергался. Однажды
она вступилась за студентов и гимназистов, собравшихся у Технологического института, которых полицейские разгоняли шашками и нагайками. «Нарушительницу» общественного порядка отвели в участок, а затем возбудили дело, которое квалифицировалось как «сопротивление властям при исполнении ими служебных обязанностей». За эти «противоправные» действия Ольгу Николаевну осудили на шесть месяцев тюремного заключения. Дело было подано на пересмотр в Судебную палату, и в качестве защитника был приглашен известный адвокат О.О. Грузенберг. Свидетель этих событий А.Я. Столкинд впоследствии вспоминал:
Помню, как председательствующий в Палате Гредингер, который отличался особенной грубостью, обрывал Грузенберга во время следствия и прений сторон. Когда дошел черед до постановки вопросов, Грузенберг потребовал введения дополнительного вопроса по статье, в которой указывалось, что суд может понизить наказание до простого ареста, если доказано, что преступление было совершено в состоянии опьянения или возбуждения. Председательствующий Гредингер резко спросил, обращаясь к Грузенбергу: «Что ж, по-вашему, подсудимая была в пьяном виде?», – на что Грузенберг, не задумываясь, ответил запальчиво: «Неужели, г. председатель, можно быть пьяным только от алкоголя? Люди пьянеют от горя, от отчаяния, как пьян сейчас я при виде того, как вами нарушаются судебные уставы». Председатель замолчал. Благодаря защите Грузенберга приговор был смягчен до двух недель ареста (Столкинд 1944: 22).
В неопубликованных воспоминаниях самого О.О. Грузенберга данный эпизод реконструируется следующим образом:
В связи с безумным 9-ым января, когда войска расстреливали рабочую делегацию, шедшую под водительством священника Гапона с иконами и хоругвями к Зимнему Дворцу, чтобы ознакомить Государя со своими нуждами и чаяниями, ко мне явилась молодая женщина с просьбою принять ее защиту на суде. Она назвала себя женою Р<утенберга>
(по революционному прозвищу «товарищ Максим»
). Она рассказала мне, что, обеспокоенная долгим отсутствием мужа, который шел в процессии с Гапоном, она поспешила к Александровскому скверу, где были гвардейские части, производившие стрельбу. Ее грубо окликнул офицер. Не владея собою, она кинула ему: «Убийца!» На днях предстоит суд над нею по обвинению в оскорблении должностного лица при исполнении служебных обязанностей
.
В начале семейной жизни Ольга Николаевна полностью соответствовала представлениям Рутенберга о жене-друге, жене-единомышленнице, хотя их чувствам было суждено претерпеть множество испытаний.
Создание семейных союзов с целью поколебать казавшиеся устаревшими социальные и национальные предрассудки носило в лагере «подпольной России» достаточно распространенный характер. Не случайно это явление было чутко отрефлексировано художественной литературой.
Русско-еврейский писатель С. Ярошевский в дилогии «Разные течения» и «В водовороте» изобразил любовь русской Лиды и еврея Адольфа Ватмана. Любящий Лиду, но смиряющийся со своей участью отвергнутого влюбленного, русский адвокат Долинский говорит ей на прощание:
<…> Вы стали на почву отрицания народного антагонизма; все ваши поступки доказывают это, а между тем вы ошибаетесь: никогда эти два народа не сольются в одно целое (Ярошевский 1883: 99).
То, что адвокат Долинский эвфемистически называет «народным антагонизмом», было фактически проявлением банального юдофобства, по кодексу которого два этих народа – русских и евреев, несмотря на многолетнее соседство, разделяет отчетливая межа, переступать которую и не принято, и постыдно, и опасно.
В том же романе мать Лиды Анна Николаевна, в глазах которой увлечение дочери объяснялось лишь одним – помутненным рассудком, не без резона и по-житейски здраво объясняет ей «науку страсти нежной» в отношениях между русскими и евреями:
Ты увлеклась человеком, который до сих пор был тебе чужд по воспитанию, привычкам, семейным традициям, религии и даже, может быть, стремлениям. Он еврей, а ты христианка. Тысячелетия отделяют вас; тысячелетия образовали между вами глубокую пропасть, перешагнуть которую не так легко, а может быть, и невозможно. Его стремления не могут быть твоими стремлениями, вы никогда не поймете друг друга, как сытый не может понять голодного. Его сердце разбито, он сын несчастного и всеми презираемого народа; если он и лучше своих предков и не страдает их пороками, то все же он вышел из их среды и его будет вечно тянуть к своим. Он, может быть, будет тебя сильно любить, но он тебе никогда не простит, что ты его заставила изменить его народу, отречься от его религии; он не забудет, что он стоит ниже тебя и должен был уступить тебе. Ты ищешь счастья в союзе с любимым человеком, ты ради него совершила слишком смелый поступок, но будешь ли ты в самом деле счастлива? Помни, что вы чуждые друг другу люди; что вы дети двух различных народов, один из которых всеми презираем. По заслугам ли он презираем? Я не хочу тебе высказать свое убеждение, ты, пожалуй, скажешь, что я пристрастна, но достаточно сказать, что это презрение длится тысячелетия и не нам его искоренить (там же: 102).
Как отнеслось родственное окружение жениха и невесты к их выбору в нашем случае – история умалчивает. Зачастую большого ликования такого рода браки ни у той, ни у другой стороны не вызывали. Но поколебать решимость будущих супругов это не могло. В браке родилось трое детей – двое мальчиков и девочка: Женя, Толя и Валя (Вава, Вавуля). Забегая вперед, скажем, что Ольга Николаевна и Рутенберг прожили вместе около девяти лет: в 1909 г. их семейный союз фактически распался. Некоторые мотивы разрыва, по крайней мере с стороны Рутенберга, помогает понять его письмо к ней, написанное из Милана 30 декабря 1911 г., которое приведено в И: 1. По отношению к детям Рутенберг старался выполнять свой отцовский долг и, как мы уже знаем из письма P.M. Плехановой, помогал им регулярно, вплоть до последних своих дней. Благодаря его материальной поддержке все трое получили прекрасное образование. Отношения между ними – отцом и детьми – не были, впрочем, идеальными, в особенности между Рутенбергом и средним, Толей, о чем мы еще скажем.
В RA хранятся письма Ольги Николаевны к Рутенбергу и копии его писем к ней. Ограничимся здесь лишь двумя его письмами, дающими, как кажется, исчерпывающее представление о характере отношений бывших супругов. Первое написано из Лондона и датировано 27 февраля 1921 г.:
Дорогая Ольга,
По дороге в Лондон получил от доктора Перельмутера весть о тебе и детях – Толе и Ваве.
Что сталось с Женей?
Посылаю через доктора Перел<ьмутера> 30.000 польских марок. Если они дойдут по назначению, пошлю еще и буду стараться присылать регулярно.
