скачать книгу бесплатно
– Граждане! – офицер повернулся к начинающей собираться на площади перед сельсоветом толпе. В нее, ловко лавируя между селянами, затесались, и Шурка с Колей. На противоположном конце площади, у старого ясеня, они рассмотрели деда Федьку, который незаметно показал им кулак, нахмурив густые кустистые брови. Рядом с дедом, опиравшимся на сучковатую палку, стояла и их мать Акулина Васильевна, вытиравшая уголком цветастой шали текущие по полноватым щекам слезы. – Граждане! Немецкое командование сообщает вам о том, что оно наконец-то освободило вас от рабской и нищенской политики управления Советов! – вокруг немца уже образовался большой полукруг деревенских, в основном стариков и женщин, а так же ребятишек, которые с интересом рассматривали замершую перед площадью технику.– Отныне и навсегда ваши колхозы упраздняются! В селе устанавливается немецкое управление и администрация,– слова немец подбирал с трудом, коверкая их почти до неузнаваемости, поминутно протирая то и дело запотевающий от жары монокль. Местные слушали его внимательно, напрочь забыв о только что застреленном сыне Степаниды. Только бабка, стоявшая на коленях перед мертвым сыном, тихо подвывала что-то себе под нос, оставшись со своим горем один на один. Шурка несколько раз оборачивалась в ее сторону, жалостливо шмыгая сопливым носом.
– Тихо ты!– цыкал на нее Колька, внимательно слушавший офицера.
– Я – новый комендант вашего района! Меня зовут Эрлих Бааде.
Что-то позади всех загремело. Колька резко обернулся назад и увидел, что со здания сельсовета крепкого вида солдат в немецкой форме сорвал красное знамя, а вместо него вывесил фашистскую свастику. Народ неодобрительно загудел.
– Теперь вы находитесь под немецкой юрисдикцией,– пояснил Бааде, расхаживая по кругу, заложив руки назад. В его правой руке Колька сумел разглядеть небольшой стек, которым тот похлопывал себя по спине,– а знамя советов…
Солдат, подчиняясь кивку коменданта, начал топтать красное полотнище, подняв тучу пыли.
– Скоро у вас откроется немецкая школа, церковь. Многие из вас уедут в рейх, чтобы служить и работать на благо Великой Германии,– Бааде сделал паузу, словно ожидал аплодисментов. Народ молчал, напряженно хмурясь, пытаясь угадать, чего ждать от новой власти. Во время Гражданской войны их село часто переходило из рук в руки. То белые зайдут, то красные, только легче ни от тех, ни от других отчего-то не становилось. Первые придут – грабят, вторые едут – грабят…Теперь немцы…
– Мне нужен будет помощник, который станет моими глазами и ушами в вашей деревне. К нему вы может придти с любым вопросом, любым предложением…– Бааде внимательно оглядел толпу, провожая взглядом каждого.
– Ты!– указал он вдруг стеком на Васькиного отца.– Ком…ком…
– Я?– растерялся Полухин-старший, нелепо улыбнувшись.– А что я-то… сразу? Я вообще…
– Ком!– нетерпеливо махнул ему стеком Бааде, рассматривая его в монокль, как энтомолог изучает попавшееся ему редкое насекомое.– Не бойся, товарищ!
Полухина подтолкнули сзади автоматом в спину. Он споткнулся, пошатываясь, подошел к коменданту.
– Я…
– Ты, товарищ!– указал тонким пальцем на него Бааде.– ты будешь бургомистром!
– Нет…– выдавил из себя жалкую просящую улыбку Полухин.– Я не могу… У меня здоровье не то…Тут силы нужны! Характер…Господин Комендант!
– Ты!– ткнул ему в грудь пальцем Бааде.
– Прошу вас…
– Хорошо!– улыбнулся ему комендант, отходя в сторону.– Я пойду вам навстречу, и не буду назначать на должность бургомистра…
– Спасибо, герр комендант! – выдохнул облегченно Полухин, переводя дух.– Век не забуду!
– Я вас расстреляю, товарищ!– неожиданно спокойно сообщил Бааде с брезгливым выражением лица.– Фаер!
Автоматчики, стоящие позади офицера, будто того и ждали. Защелкали предохранителями, взвели курки, направив сразу несколько автоматов на Василия.
– Да как же это…Герр комендант?!– воскликнул Полухин, пятясь назад. В его глазах Шурка с ужасом рассмотрела страх, плескающийся в зрачках, готовый выплеснуться наружу, подобно огромной волне. Еще никогда она в своей коротенькой жизни не видела, чтобы так чего-то боялись.– Герр…Да что же… Люди добрые!
– Айн! Цвай!– сухо вел отсчет Бааде.
– Господи помоги!– прошептала, стоявшая рядом бабка Марфа, закрывая глаза кончиком платка.
– Драй!
– Стойте!– закричал Васька, падая на колени прямо в серую дорожную пыль, где только что топтали красное знамя.– Стойте!
– Никто не имеет право оспаривать решение коменданта!– нравоучительно проговорил Бааде, помахивая легкомысленно стеком.– С сегодняшнего дня вы назначаетесь бургомистром этой деревни! Вам ясно?
– Ясно! Ясно, герр комендант!– торопливо заверил его Полухин, вставая с колен. Губы его тряслись в унисон с руками, которые ходили ходуном, когда он жал руку Бааде. После рукопожатия комендант достал белый платочек и брезгливо вытер ладонь.
– Идите, займите свое рабочее место!– он кивнул на здание сельсовета, украшенное теперь свастикой.
– Да-да! Сейчас же, герр комендант!– Васька торопливо потрусил ко входу в сельсовет, изредка оглядываясь назад, будто не веря, что чудом только что избежал смерти, и Бааде не отдаст приказ пальнуть ему в спину.
– Пусть это будет для вас небольшим уроком, товарищи!– улыбнулся комендант, присаживаясь в штабной автомобиль. Снова заиграл бравурный марш. Запел какой-то немецкий хор. Колонна снова пришла в движение, направляясь к выезду из села.
Толпа медленно и растерянно начала расходиться по сторонам. Не было слышно никаких разговоров, если и говорили, то говорили шепотом, чтоб никто не расслышал, вспоминая, как обошлись с сыном бабки Степаниды. У каждого в душе остался неприятный осадок и звенящее предчувствие чего-то плохого.
– Вот ядрена Матрена!– ругнулся дед Матвей на своей покосившейся лавочке перед домом, попыхивая самосадом.– Под белыми жили, под красными жили, под немцем не было такого!
– Я б этого немца!– зло проговорил Колька, сжав кулаки.– Своими руками задушил бы…Как они сына Степаниды-то, а, Шурка?– он повернулся к сестре, но вместо сестры увидел деда Федьку, стоявшего рядом с приготовленной в руках палкой. Сашка жалась к ногам матери, испуганно всхлипывая.
– А я вот такому герою сейчас, как дам! Как дам!– разошелся дед, хватая Николая за ухо. – Как выдеру, чтоб знал наперед…Тебя, стервец этакий, Митька нашел?– спросил он, больно выкручивая ухо.
– Нашел, дедуля! Нашел!– прокричал Колька, извиваясь всем телом, в крепких руках деда.– Ой, больно-то как!
– Чего передал, а?– ехидно уточнил Федька, накручивая уже алое ухо внуку.
– Передал, чтоб домой спешили. Мамка зовет!
– А ты что, послушался али как?– мучил его дед.
– Мы только собирались, а тут немцы из-за речки! Стрелять по нам, мы в кусты и утекать! Пока дошли, пока…
– Я тебе покажу, как старших не слушать, гадость ты маленькая!– ухо все-таки вывернулось из крепкого дедова захвата, и Колька, что есть силы, рванул через плетень, огородами домой, зная, что строгий, но справедливый дед пока дойдет, следом уже утратит свой запал, считая наказание исполненным.
– Стервец, да и только!– покивал головой укоризненно дед, вслед Николаю, пятки которого засверкали уже в районе тока.– Совсем распустился без отцовского пригляда, глядишь, и эта такая растет!– замахнулся он шутливо на Шурку, которая тут же юркнула за широкие бедра матери.– Бандит, ей богу бандит!
Акулина вяло улыбнулась, вспомнив о муже, которого в марте проводила на фронт. Письма от него доходили редко, а сердце болело, ныло, истомленное в разлуке. И только она знала, как каждую ночь ревела в подушку, молясь на старые образа, спрятанные по углам от бдительного ока главы сельсовета, чтобы остался жив, пусть пораненный, хоть какой, лишь бы живой!
«Резерв ставки…»
3
Март 1942
Переполненная станция, на которой стоял их состав, встретила призывников надрывными гудками отправляющихся паровозов, шумом колесных пар и едким запахом сгоревшего угля. На каждом из путей толпились люди. Слышался незнакомый говор, толпились люди. Откуда-то с начала перрона зазвучал надрывный женский плач. Эвакуированные, военные, беженцы – все замерли в ожидании дальнейшей дороги. Кому на запад, кому на восток, а кому и в самое пекло войны, где не считаясь с потерями пытались остановить немца.
Куцая телогрейка не грела. Петр поправил шапку и повернулся к жене, закутанную в теплую шаль и дедов тулуп, завистливо вздохнул, поглаживая ее по плечу. В этом году весна выдалась поздняя. К концу марта только стаял последний снег, оставив после себя расхлябанные, разбитые сотнями машин и телег дороги, сырой ветер, полосовавший лицо не хуже хлесткого кнута и постоянное ощущение сквозняка.
– Ну, будет тебе, Акуля…– он попытался улыбнуться, ободрить, обнять, но все в этот момент выходило как-то неловко и фальшиво, словно между ними, мужем и женой, с момента получения повестки на фронт пролегла невидимая борозда, разделившая их жизнь пополам. Акулина улыбнулась, затопталась на месте, понимая его состояние, испытывая нечто похожее в душе.
– Да, да…Ты береги себя там!– произнесла она, понимая, что говорит ерунду, что надо побежать, обнять, поцеловать, насладиться их встречей, ощущая, что она может быть последней, но что-то внутри нее, какая-то беспочвенная надежда останавливала.
– Детей не балуй!– наказал Петр, посматривая на закрытый сигнал семафора.
– Да куда уж баловать…Война ведь…– согласилась Акулина, чувствуя неловкость за свою излишнюю холодность.
– Подерягин!– окликнули его из забитой солдатами до отказа теплушки. В дверях виднелась чубатая голова лейтенанта Прохора Зубова – совсем молоденького парнишки, только что окончившего пехотные курсу и сразу же посланного за пополнением для вновь формировавшейся где-то под Вологдой 100-й стрелковой дивизии Резерва Ставки.– Прощание закончить! Отбываем!– прокричал лейтенант, махая ему рукой.
Петр затоптался на месте вместе с Акулиной, улыбнулись друг другу, ожидая, что кто-то из них сделает первый шаг. В чуть раскосых черных, как смоль, глазах жены стояли слезы. В сердце мужчины противно заныло, но они так же стояли и смотрели друг на друга в немом ожидании чего-то непонятного, какого-то толчка, который раскроет их души навстречу, сломав защитную скорлупу, надетую каждым из них, дабы не было так больно расставаться.
– Ну, пора!– проговорил он, разворачиваясь к теплушке, широким шагом пересекая узкий перрон. Паровоз уже дал прощальный гудок к отправлению, и вагоны с противным лязгом натянулись на автосцепке.
– Петя!– закричал вдруг Акулина, бросаясь за ним, будто только сейчас поверила в то, что провожает мужа на фронт.– Петя! Петька!
Она побежала за ним, путаясь в длинной юбке, бросилась к нему в объятия. Ощущая его запах, ставший родным, его колкую щетину на обветренном подбородке, целуя родное и такое любимое лицо короткими нежными поцелуями, чувствуя его крепкие, загрубевшие от тяжелой деревенской работы ладони у себя на плечах.
– Прости! Возвращайся скорей! Прошу! Умоляю! Возвращайся!– просила она, утыкаясь холодными губами ему в щеки.
– Подерягин!– эшелон медленно тронулся с места, проплывая мимо заполненного провожающими перрона, зазвучала откуда-то бравурная музыка, но ее, как и криков Зубова, Петр не слышал. Он впился губами в мягкие податливые губы жены, наслаждаясь их пряным вкусом, нежностью. Голова кружилась от сладкого ощущения счастья и горя. Эти два чувства одновременно переполняли его, заставляя сердце трепетать от непередаваемой любви, испытанной впервые так ярко и отчетливо.
– Подерягин!– вагон с лейтенантом проскакивал, как раз напротив них. Зубов наполовину высунулся наружу и отчаянно махал ему рукой, призывая вернуться.
– Мне пора…– прошептал Петр жене, поглаживая ее плечи.
– Петя…
– Пора!– он оторвался от нее, будто бросаясь в омут. Побежал за набирающим скорость эшелоном, стараясь не слушать и не слышать отчаянного крика жены, догоняющего его в спину. С головы Зубова слетела фуражка, на ходу Петр ее подобрал, ухватился за поручень, вталкивая себя в теплушку, набитую людьми, остро пахнущую человеческим потом, дымом самокруток и горящих дров.
– Ну…Подерягин!– стараясь казаться строгим начальником, проговорил ему Зубов, одевая на голову поданную фуражку.
– Виноват, товарищ лейтенант!– лихо вытянулся Петр, поддерживая паренька.
– Иди, погрейся!– благосклонно кивнул Зубов, указывая на освободившееся место подле буржуйки, где ласково и по-домашнему потрескивали дрова. – Наверное, застыл на холоде.
Петр кивнул, проходя среди нескольких десятков сонных, одуревших от постоянной езды тел, лежавших вповалку прямо на дощатом полу, укрытым душистым сеном. Где-то позади него, кто-то беседовал, рассуждая о том, что после Москвы Гитлер не оправится, и их формируют, чтобы гнать супостата до самой границы. Чей-то охрипший болезненно-простуженный голос ему возражал. Они спорили, мешая дремать.
Возле буржуйки было тепло. Петр протянул к ней озябшие пальцы, ставшие колом на ледяном ветру, наслаждаясь мягким золотистым свечением пламени за чугунной задвижкой, вспоминая жадные целующие губы Акулины, ее прощальный взгляд черных глаз, в которые он когда-то влюбился окончательно и бесповоротно.
Да…Тогда тоже был март, когда он впервые увидел стройную статную девушку, идущую по проулку, где стояла их мельница.
– Чего застыл?– грубовато окликнул его отец, подталкивая в плечо. Выглянул в узкое чердачное окно и неодобрительно хмыкнул, покачав седой головой.– Герасимовых девка! Бесприданница…
Для богатых и зажиточных крестьян Подерягиных она была явно не парой для их сына. От того и бил нещадно Петьку отец, когда он ночами бегал к ней на улицу, а потом ходил сонный до одури по мельнице, сталкиваясь с деревянными притолками, словно слепой, а то задремывал где-то в углу, просыпаясь от доброго отцовского пинка.
– Куришь?– над головой раздался чей-то звонкий голос. Петр медленно повернулся, возвращаясь из терпкого плена своих воспоминаний. Рядом с ним усаживался молодой парень, лет тридцати, достающий кисет из нагрудного кармана вылинявшей гимнастерки.
– Курю!– кивнул Петр, освобождая ему место перед буржуйкой. Пальцы отогрелись, разливая по телу приятное тепло.
– Угощайся!– парень протянул ему полный кисет, пахнущего кислым табака. Закурили, пуская сизый дым вверх, где уже под потолком плавало серое облако от десятка курящих.– Меня Гришка зовут!– протянул он мозолистую крепкую руку, которую Петр с удовольствием пожал. – Табак домашний! Ты не бойся…– похвастался он, делая первую затяжку.– Батя сам собирал по лету! Так и сказал, служи сынок, да вспоминай за что служишь…А сам я с Оскола. Знаешь такой город?
Петр кивнул, в пол уха прислушиваясь к болтовне Гришки, думая о своем, пытаясь прогнать из головы образ жены, оставшейся на промозглом перроне.
– Говорят, в Вологду гонят! Там целая дивизия формироваться будет,– болтал Григорий, не умолкая.– Пополнение на фронт! Мы теперь сам резерв Ставки будем! Самого Сталина! Слышишь меня или нет? Петь? Слышишь! Петр! Подерягин, ёшкин кот!
Кто-то тряс его за плечо, но вырваться из теплого плена буржуйки было очень трудно. Петр открыл глаза, с трудом вспоминая где он, разрывая вязкую сонную одурь.
Узкий, плохо протопленный барак с длинными щелями в неплотно пригнанных стенах, сквозь которые слабо пробивались первые солнечные лучи. Ряды грубо сбитых нар по краям и земляной пол, от которого постоянно тянуло сыростью. На нарах, прижавшись плотнее друг другу, чтобы подольше сохранить тепло, спят такие же, как он, солдаты 100-ой стрелковой дивизии. Буржуйка, за которой он был поставлен следить – давно потухла. Лишь в самом ее углу, красноватым свечением тлели маленькие красные угольки.
– Ну, и здоров же ты спать!– покивал головой, стоящий над ним друг и товарищ Гришка Табакин.
С трудом, понимая. Где он находится, Петр потер глаза, вставая с нар. Только сейчас до него начала доходить мысль, что и прощание на вокзале с Акулиной, и знакомство с Табакиным ему приснились.
– Который час?– спросил Петр, шаря по земляному полу в поисках автомата.
– Светает! Твоя смена заступать в караул.
– Сейчас!
Выходить в сырость не хотелось. От мысли, что его ждет на улице, где еще лежал снег, вперемешку с липкой грязью, тело пробила крупная дрожь.
– Все нормально?– уточнил он, надевая на плечо автомат.
– Только холодно,– рассмеялся Гришка, усаживаясь на его место,– погода такая, что хороший хозяин собаку не выгонит.
– Служба…– протянул Петр, покидая натопленный барак.
В грудь ударил ледяной ветер, пытаясь повалить с ног. Телогрейка не спасала. По груди забегали мурашки. Кирзовые сапоги провалились в грязную мутную жижу, поверх которой плавали комья сырого серого снега. В портянках захлюпало. Тяжело ступая, борясь с налипающей на обувь глиной, Петр вышел к невысокому деревянному забору, туго обтянутому колючей проволокой.
Полевой лагерь 100-й стрелковой дивизии был расположен в угрюмом густом лесу недалеко от самой Вологды, недалеко от Кубинского озера. По правую сторону от него возвышались узкие пологие холмы, чем-то напоминающие Петру его родные меловые. Он помнил, как совсем еще маленькими детьми, они с друзьями бегали собирать малину под Масловку, где белыми глубокими промоинами, поросшие жиденькими соснами, их встречали, как им тогда казалось, самые настоящие горы.
На посту было тихо и спокойно. Ветер начинал стихать. Холодная оторопь, какая бывает, когда выходишь из тепла на улицу, поутихла. Подерягин размялся, легкими движениями рук, разгоняя тепло по телу.
Прямо перед ним сплошная стена, казавшегося в предрассветных сумерках черным, леса. Чуть левее узенькая тропинка, по которой солдаты их части ходили в деревню за домашним молоком и женским вниманием.
Надо бы письмо домой написать…Подумалось Петру, и он тут же решил. Что едва сменится, то непременно возьмется за это дело. Мысль о доме согрела, и мелкая белая крупа, то и дело сыпавшаяся с неба, уже не мешала.
– Рядовой Подерягин!– лейтенант Зубов показался откуда-то из-за спины. От холода его неприкрытые фуражкой по-юношески оттопыренные уши покраснели, нос стал сизым, а губы едва шевелились. Если солдатская телогрейка не спасала от пронизывающего ветра, то тоненькая шинелька и подавно. Полы ее были вымазаны грязью, а на сапоги налипла кусками глина.
– Я, товарищ лейтенант!– Петр попытался встать «смирно», но у него это плохо получилось.
– Заступил на пост?– дуя на замерзшие пальцы, зачем-то уточнил Прохор.
– Так точно, товарищ…
– Ладно-ладно! Не кричи уж…Побудим всех…– лейтенант оглянулся на барак, сквозь щели в котором парило теплом и виднелся свет буржуйки с придремавшим возле нее Табакиным.– Тут дело такое, Петр Федорович…– замялся Прохор.– ЧП в городе случилось…Меня, только что вызывал комдив и рассказал. Из Вологодского СИЗО сбежали двое опасных рецидивистов, возможно уже вооружены. Так как у нас оружие и все такое…Надо б поглядывать!– то ли приказал, то попросил со значением Зубов, у которого совсем не просто складывались отношения с личным составом, многие мужчины из которого годились ему в отцы.
– Есть поглядывать!– кивнул Петр.– Вы б пошли погреться,– кивнул Подерягин на барак, наблюдая как неловкими замерзшими до крайности пальцами лейтенант пытается раскурить папиросу.
– Да, да…– согласился Зубов.– Пожалуй, пойду, подремлю. Скоро на фронт…– зачем-то вспомнил он, уходя в барак, гордо носящий звание казармы. Подерягин снова остался один. От нечего делать решил пройтись вдоль забора, мысленно начав писать письмо домой. Что он расскажет жене? О том, что формируют их в поле? Кормят сухпайком ? И постоянно холодно? Или то, что скоро на фронт? Что командир у них хороший?
Петр повернулся назад, снова посмотрев на сгорбленную спину молодого лейтенанта, который обивал сапоги на пороге дощатого сарая. Нет…Он не напишет ей об этом. Не напишет о вшах, смертным поедом съедающих тебя настолько сильно, что ты не можешь неделями заснуть. Нет…Он напишет, что у него все хорошо! Спросит о сыне и дочке, ворчит ли дед Федька? И далеко от них немцы? Каков урожай? И живы – здоровы их многочисленные родственники? Он не напишет о своих бедах и лишениях, пусть Акуля не волнуется…
