скачать книгу бесплатно
Зато недавно поняла, откуда это словесное творчество у меня.
Ехала с папой в автобусе – и осознала, откуда это во мне. От него. Не только, конечно, но от него в огромной мере. Все новости он пересказывает красочно, образно, сопровождая звукоподражанием и мимикой. И не просто жестами – а весь целиком отдаваясь рассказу, махая руками, прыгая, приседая…
Тогда в автобусе он, например, рассказывал, что видел в парке девушку, гуляющую с собаками. Собаки, говорит, гончие, белая и светло-рыжая. Форма тела у них специальная, вытянутая, – говорит, а сам в воздухе рисует силуэт, – и морда дли-и-ная такая. А лапы худющие, тощие, будто их не кормят совсем – на этом моменте отец привстал и изобразил этих собак на трясущихся ножках-палочках.
В детстве мне эти небольшие спектакли очень нравились, они были только для меня. Они и теперь для меня, только все в автобусе на нас смотрят, и мне иногда немного неудобно. И вот за это «неудобно» мне перед отцом стыдно…
– Почему ты стал делать селфи? – спросила я папу мягко, намекая на количество фото обратной камеры.
– Ну как… чтобы запомнить.
Ещё совсем недавно папа не мог смотреть на свои свежие фотографии.
– Неужели это я? – спрашивал он и поворачивал снимок, удивлялся, – я так выгляжу?
Пока мой брат не ушёл в армию, поводов для новых снимков не было. Раньше много – дни рождения в парках аттракционов, поступления, выпускные, а потом случилось долгое фотографическое затишье, фото-пауза, во время которой мы все успели измениться. Прошло большое количество лет, прежде чем папа снова увидел себя на фотографии, – я сделала её, когда мы ездили проведывать нашего «молодого бойца», в брезентовой палатке воинской части 7543, «на память».
– Неужели это я? – спрашивал папа, поворачивая снимок, – я так выгляжу?
Здравствуй, сказала ему старость, видишь меня?
Фото-пауза закончилась, закрылась новыми снимками, непринятие переросло в селфи. А там прошёл и год армии. Через неделю брат вернётся домой. Мама закупает посуду для гостей, которых давно не было в нашем доме, она заполнила мой шкаф тетрапаками сока, свой – бутылками коньяка и водки, холодильник заложила сырами разных видов, накупила мяса и накрутила домашнего «своего» фарша (от мяса до фарша лежал длинный путь – купить говядину и свинину на рынке, допереть до соседки, перекрутить на электро-мясорубке, притащить домой в трёх пакетах).
– Мы столько мяса не покупали с моего юбилея, который на пятьдесят лет был, а мне уже пятьдесят семь! – отметила мама сегодня вечером, когда мы раскладывали фарш по пакетам.
Старость показывается и ей, заставляет повторять слова, забывать ответы на вопросы.
– Может, пуховик себе купишь? – снова и снова предлагает она мне. Иногда предлагает купить мне самой, иногда говорит «давай тебе купим», а я всё не покупаю. Я не могу объяснить ей, что современные материалы теплее и легче, что куртка-парка с китайского сайта – это не инфантильность. Иногда я отшучиваюсь, предлагаю ей записывать мои ответы, чтобы не забывать. А она всё спрашивает, почему я отказываюсь, когда предлагают.
– …всё говорят, что у нас люди злые, – ведёт монолог продавщица-казашка в овощном киоске, – не такие уж и злые, я считаю.
Я покупала у неё утром семечки из мешка с этикеткой «для птиц» (всего по 39 рублей килограмм), а она повторила мне то, что когда-то сказала моему папе, когда он пришел в её киоск за семечками впервые.
– У меня многие покупают семечки птицам, мы специально такие заказываем. Птицам люди покупают, а себе жалеют. Представляете?
Папа тогда вернулся и пересказал мне этот монолог. А теперь вот и я сама услышала о том, какие добрые у нас люди, сама приняла участие в цепочке добра: продавщица нам семечки подешевле, я их – папе, лежащему с больной ногой дома, а папа их синицам в кормушку.
Да, мой папа кормит птиц. Совсем недавно из пятилитровой бутылки сделал кормушку, вывесил за окно и теперь «смотри, смотри, какая!». Покупает для синиц несолёное сало, ходит за дешёвыми семечками.
«Что-то раньше синиц никто не замечал», – говорит старость, ни к кому конкретно не обращаясь. Но теперь неважно, как было раньше. Теперь у нас селфи, сало и синицы.
В серенаде Шуберта, кстати, тоже есть птицы благодаря переводу Николая Огарёва:
Слышишь, в роще зазвучали
Песни соловья?
Звуки их полны печали,
Молят за меня!
Но повода для печали нет.
Недавно папа возвращался с семечками с рынка, встретил стаю голубей и щедрой рукой угостил их. Сизые простодушные голуби преследовали его за это несколько улиц, папе даже пришлось бежать от навязчивых птиц и прятаться от них во дворах.
И мне видится в этой истории ещё такой драйв молодости, такой задор, что меня отпускает: старость к нам в дом ещё не спешит.
МАРИНА ВАСИЛЬЕВНА
Детство ушло. И уходит всё дальше и дальше. Самое раннее, затем предшкольное, школьное – каждый период пропадает один за другим, и кто-то подчищает следы их маленьких ног.
Книжный магазин в моём доме по улице Волкова давно закрылся. Крупные книжные сети растоптали его, отобрав кусок хлеба, замели дорогу к нему пылью электронных книг.
Этот магазин долго стоял зарешёченный. Крупные рисунки на его стеклах – гномы в очках и колпаках не по размеру – долго выглядывали из-за переплетений решёток, косились на амбарный замок.
А теперь вместо книжного – «Магнит косметик».
– Какую, говоришь, тебе книжку? Помой сначала голову, выродок. Купи лучше девушке гель для душа, за книгу тебе никогда не дадут. И не гляди из-под капюшона, здесь нет больше ничего.
– Я вижу, что нет.
А я даже чувствую.
Судьба забросила меня в один коллектив к моей первой учительнице. Двадцать пять лет назад (мать его) она поздравила меня с первым днём школы. А теперь я принимала у неё отчёты, выпрашивала планы и ловила на переменах, чтобы отработать свою зарплату.
Она была всё также красива. Как может быть красива женщина, которая изо всех сил выдаёт свой максимум: серьги, стрижка, фигура, грим. Она была всё также ухожена и красива, она лишь высохла и более ничего.
Дряблое яблоко становится слаще, Марина Васильевна.
Вы помните меня?
Она делала вид, что не помнит. Она ни разу не заговорила со мной о прошлом и всячески меня избегала. Её выдавало лишь называние меня по имени, наше общее прошлое вечно отнимало у моего имени отчество.
Я была напоминанием о её молодости. Молодости, которая теперь навсегда зарешёчена.
Амбарный замок, электронная пыль и страх.
Марина Васильевна, мне тоже страшно. У меня отобрали книжный. Мне пару лет назад было тридцать. В моей жизни ничего не меняется и постоянно меняется всё.
Вы преподаёте смирение с возрастом?
Марина Васильевна? Марина Васильевна?!
Помыть голову и жить дальше?
ПОЛНОСТЬЮ ОБНОВИТЬСЯ
Наша жизнь – слишком сложная штука, чтобы не заметить момент, в который она становится чуточку легче.
Вчера, около восемнадцати часов, одна гирька слетела с чаши весов. Апгрейднулся сайт Радио России. Это теперь не бездонное синее полотно, а свежий влекущий белый лист с лазурными иконками «play». Воздух и свежесть вместо гнетущей пучины.
Но радость моя на смене цвета не заканчивается. Вернее, начинается не с неё.
Ежесубботно на Радио России выходит выпуск моей любимой передачи. До вчерашнего дня прослушивание её выпусков с моего телефона было настоящим испытанием: запись зависала каждые четыре-шесть минут, вкладку приходилось перезапускать, снова прогружать, перематывать и включать заново. Слова задваивались, посыл выпуска обнулялся, созданная атмосфера лопалась как мыльный пузырь. Тринадцать минут растягивались до получаса, и одного выпуска мне хватало на время всего пути до работы.
«…Человек за семь лет полностью, говорят, обновляется…»
Сброс. Перезагрузка. Запуск. Перемотка. Четыре минуты передачи.
«…обновляется: обновились волосы, наросла другая кожа, лёгкие уже другие, сердце стучит новое, совершенно другой набор клеток…»
Сброс. Перезагрузка. Запуск. Перемотка. Шесть минут выпуска.
«…клеток. Человек, который целовал нас семь лет назад, если сподобится – после разлуки поцелует через семь лет совсем другого человека…»
Бесит, правда? Чтобы не поддаваться эмоциям, запираешься в себе, напрягаешься, концентрируешься. «Я дослушаю тебя, я тебя дослушаю. Мир, подожди!»
Стою на остановке, и ко мне подходит женщина:
– Какой автобус? – кивает на белую громадину. Автобус идёт не к людям, автобус идёт к остановке, – всё по Буричу. Но люди всё-таки идут к людям.
Узнав номер автобуса, женщина просит помочь ей спуститься с бордюра, я даю опереться на руку. И в момент, когда она отпускает меня и говорит «спасибо», я ощущаю долгое сжатие её ладони на своём плече. Это такой интересный жест – долгое сжатие в благодарность, понятный всем невербальный язык.
Касание порождает цепь касаний. Мою скорлупу приоткрыли, и вот я уже чуть дольше и бережнее перекладываю из своей ладони в ладонь кондуктора три монеты по десять рублей. Даю без сдачи, они любят без сдачи.
Ведь теперь – воздух и свежесть вместо гнетущей пучины.
И – та-дам – полный выпуск без пауз! Такой маленький повод для радости.
Человек за семь лет полностью, говорят, обновляется. Иногда он полностью обновляется мгновенно.
АРБУЗ И ГОЛУБЬ В РАЗВОДЕ
Мои родители развелись недавно, лет пять назад (для меня – недавно). До развода или после, не знаю, мой отец срезал с одной семейной фотографии изображение мамы. На днях я нашла это старое фото, ставшее у?же на треть.
Фотография сделана в одном из омских ателье. Пастельного цвета фон, в углу карточки – золотыми цифрами год съёмки. Нас на ней было ещё только трое: мне меньше девяти, а мой брат ещё парил то ли в небесах, то ли в планах. Я гордой птичкой висела в центре кадра: плечи отведены назад, спина прямая, родители держат с двух сторон – чтобы не улетела. Папа слева, мама справа.
Память не подсказывает мне, что надето на папе, а вот мамино изображение помню чётко: бирюзовое платье, светлые короткие волосы уложены, в ушах крупные клипсы с бирюзой, бижутерия под серебро. И от этого бирюзового изобилия мамины глаза казались голубыми.
Чудеснее всего вот что: то ли на фото был брак, то ли у фотографа что-то произошло со вспышкой, но мамины глаза получили блик, который дарил им неестественный, но невероятный блеск. Неестественный, потому что брак был заметен сразу, но убрать дефект никто бы не согласился, смотрелось удивительно.
Брак позволил запомнить изображение. Как оказалось, не зря.
В две тысячи тринадцатом году я записала:
«Мама разбудила меня тихим шёпотом:
– Где у нас фотоаппарат, не помнишь?
Выбираюсь из-под подушки, спрашиваю, зачем он ей. Она суетится возле стола, перебирает тетради на полке.
– Сфотографировать небо, – отвечает. – Там такая красота! Выйди на балкон, сфотографируй.
В стеклянном куполе балкона холодно, пахнет сухим укропом. Стёкла запотевшие. Открываю створку и вижу за тополями яркий розовый свет. Тонкие перья облаков пестрят голубым, фиолетовым и серым. А ещё дальше, за ж/д путями, начинает подниматься золото…
Сегодня было хорошее утро. Давно такого не было…
Родители стояли в моей спальне вместе. Мама напомнила отцу, что когда-то он делал сам мебель и неплохо было бы смастерить мне шкаф. Она сказала ему:
– Я верю, ты сможешь.
И так робко провела ему ладонью по груди, а он улыбнулся».
А потом фотография стала у?же. А я поняла, что должна сохранять детали.
Недавно купила в подарок мыльного медвежонка – охристый кусочек мыла сантиметров десять с лапками и ушами, выполненный так, что не отвести глаз. А с дарением затянула, забросила мыло в рюкзак, и жизнь использовала шанс поучить.
Не сделал вовремя – опоздал. Не подарила медведя – стёрлись глаза и нос, аккуратные чёрные точки и красная ягодка посреди – всё обратилось в мыльную крошку.
Усваиваешь урок, начинаешь толковать детали повсюду и попадаешь в ловушку. Есть смысл, нет – всё равно заложишь, на всякий случай.
Ехала недавно в автобусе, у окна. Смотрю – на дороге осколки арбуза, свежая мякоть блестит на асфальте, тянется на несколько метров. Проезжаем чуть дальше – вижу на дороге плоского голубя, прижатого шинами. Его мякоть не тянется, осколков нет.
И по старой русской традиции я начинаю ждать чего-то третьего.
А третьего знака всё нет. Тревожно. Автобус едет и едет, асфальтовая лента бежит перед глазами, чиста и пустынна.
Мне страшно говорить и писать слово «смерть», поэтому я скажу, что арбуз и голубь в разводе. Развод похож на смерть.
И всё, что ты можешь, чтобы её пережить, – это спуститься в свой две тысячи тринадцатый по словам: «балкон», «утро», «поднимается золото». («Там… красота!», «Я знаю, ты сможешь» – голосом мамы. Снова холодно, пахнет укропом.) Сойти по ступенькам, только бы не с ума: очень сумасводяще быть единственным общим для двух родных. Иногда я почти этого не могу.
Просто Галина. Просто Владимир.
По-прежнему мама, всё так же папа.
А между – смерть.
Я точно знаю, откуда в моём организме поднимаются слёзы. Плачу каждый раз, думая о том, где сейчас лежит отнятая у меня треть фотографии.
Когда тебе будет очень плохо, потрогай, разгляди, запомни детали, чтобы понять, что ты ещё жив.
Сфотографируй небо,
рассмотри подольше старое фото,
подари медвежонку время.
***
