Шпион, которого звали Чарли Паркер

скачать книгу бесплатно


– Ваша правда, сахиб, – соглашается проводник.

По правде, говоря, ему плевать.

– Не желаете, пива, полковник? – спрашивает, подходя госпожа Блаватская.

Приняв у Блаватской баклажку с пивом, полковник пьет из горлышка, запрокинув голову. Напившись, вытирает рот тыльной стороной ладони.

– Благодарю, – говорит он, возвращая Блаватской пиво. – Нервы ни к черту. Эти обезьяньи князьки надумали замириться. А если так пойдет – конец смуте и междоусобице. Индия восстанет из пепла, окрепнет и семимильными шагами направится к сверкающим высотам процветания. А на кой ляд нам сильная Индия? Прошу прощения, миледи, вырвалось… Будут переговоры. А вот и зачинщик этого безобразия. Обратите внимания, принц Арджуна, собственной персоной. С нами в вагоне едет, между прочим…

– Этот тот высокий юноша с дредами, в солнцезащитных очках? – спрашивает госпожа Блаватская. – Он похож на ямайского растамана.

– Принц путешествует инкогнито… Ким, старина, послушайте, вы не видели мальчишку с газетами? Он где-то тут шастал…

Пожимаю плечами. Прогулка по перрону сильно меня утомила. С лица льет пот, в голове звенит циркулярная пила. Хочется присесть в теньке, а лучше прилечь. Я растерянно оглаживаю свое арбузное пузо, и тут замечаю, что госпожа Блаватская откровенно меня разглядывает. Краснею.

– Па-а-апрошу в вагон! – говорит служебным голосом проводник-метис. – Поезд отправляется.

Поезд уже идет на разгон, когда дверь купе с лязгом отъезжает в сторону и к нам протискивается поместительный рюкзак. Джентльмен, несший рюкзак, вследствие своего незначительного роста в первый момент незаметен. Да, он невысок, где-то мне по плечо, но кряжист и крепок, с хваткими поросшими рыжими волосками руками, округлым животиком и веселым краснощеким лицом. На лице – седые щетки усов, нос картошкой и маленькие черные глазки с лукавым блеском. Одет этот джентльмен просто и без затей. В высокие, испачканные речным илом, охотничьи сапоги, обтрепанный вельветовый пиджак и тирольскую шляпу с фазаньим пером. На плече у нашего нового попутчика висят аж три чехла: один с толстым ружьем, прозванным среди охотников «слонобойкой», другой с пневматическом гарпуном и третий чехол с набором клюшек для гольфа.

– Уф, – говорит этот человечек, прислонивши свой жуткий рюкзак к нашему столику и, сдвигая на затылок свою тирольскую шляпу с пером. – Позвольте представиться…

– Редька! – кричит госпожа Блаватская величественным жестом, отставляя в сторону опустевшую пивную баклажку.

Она порывисто поднимается и, обежав безразмерный рюкзак, обнимает сего, по-прежнему незнакомого нам, джентльмена.

– Ленка! Чертовка ты эдакая! – гогочет тот, взаимно облапив Блаватскую.

Следует сцена дружеского лобзания.

– Позвольте представить вам, господа моего старинного друга, – говорит госпожа Блаватская, глядя на нас с полковником блестящими от выступивших слез глазами. – Редьярд Киплинг, известный литератор, охотник, путешественник, масон и бабник.

– Да, это я, – скоромно соглашается сэр Киплинг, расчесывая свои пушистые усы специальной маленькой щеточкой. – Сидите, сидите, господа. И, пожалуйста, не надо оваций.

После чего известный литератор, достает из клапана рюкзака курицу в фольге, вареные яички, несколько яблок, а сам рюкзак ловко забрасывает на третью полку.

– Ну, вот, – говорит сэр Киплинг, усаживаясь за столик и, утирая пот с маленького покатого лба. В руке у него словно по волшебству появляется куриная ножка, изрядно смазанная горчицей. – Полез я, значит, по сосне в гнездо, за бегемотовыми яйцами. А зима в том году выдалась лютая, в Черапунджийском ущелье клубился морозный туман, и ветер свистел в сталагмитах сосулек…

– Пойду, прогуляюсь по вагону, – говорю я ни к кому, собственно, не обращаясь. – Укачало что-то…

– Встретив меня в гнезде, бегемотиха зашипела, – продолжает, меж тем, свой рассказ сэр Киплинг, размахивая перед носом полковника куриной ножкой. – Тогда половчее перехватив альпеншток, я заглянул в прекрасные с поволокой глаза животного и прочел там свой приговор – Скорую и Неминуемую Погибель…

Я выхожу из купе и задвигаю за собой дверь.

Поезд летит по индийской прерии. Качаются на своих крюках и скрипят керосиновые лампы. Пузырятся занавески на окнах. Прохожу по вагону, заглядываю в купе проводника. Там пусто. Звякают стоящие на столике чистые стаканы в подстаканниках, да катается по полу бутылка из-под «Ессентуков». Выхожу в тамбур и вижу принца Арджуну с дредами, в солнцезащитных очках и беретке, в компании с двумя секьюрити. Секьюрити похожи, как братья. Оба бородатые, у обеих черная повязка через правый глаз, оба в мышиного цвета халатах. Отхожу к другому окошку. Любуюсь пейзажем.

– Мой повелитель, гость вот-вот прибудет, – сообщает принцу бородатый и одноглазый секьюрити. – Соблаговолите пройти к месту рандеву.

Принц Арджуна коротко кивает. Запахнувшись в халат цветов ямайского флага и по журавлиному переставляя свои худые и длинные ноги, он выходит, за предупредительно отворенную, другим секьюрити дверь. Телохранители топают следом. На поясах их халатов висят кривые мечи в богато украшенных ножнах. Принц Арджуна направляется в хвост состава. Подождав минуту-другую, я иду за ним. Я же шпион, пусть и контуженный. Следующий вагон тоже купейный, потом вагон-ресторан, а после начинается Ад Плацкарта. Там ужасно много детей. Дети сидят в проходе на горшках, скачут как маленькие обезьянки по полкам, дети цепляются за мой пиджак и кричат мне,

– Дядя-слон, покатай! Дядя-слон, где твой хобот?

Кто-то играет на ситаре, а кто-то в нарды. Гомон голосов, интересные запахи. Бородач, идущий следом за принцем, оглядывается. Я прячусь между полок и утыкаюсь носом в развешенные на веревке сырые пеленки. Я не люблю Индию. Я должен выбраться отсюда пока моя личность не распалась на части. Чувствую, как навыки шпионского мастерства понемногу возвращаются ко мне. Иду за принцем, словно тень, через Ад Плацкарта. Я ловок и быстр, как жирный лоснящийся тюлень. Мурлыкаю под нос песенку, которую слышал где-то, сейчас и не припомню где:

Я шпион, я сохраняю покой,

И ты никогда не узнаешь,

Кто я такой.

Плацкартный вагон, еще один, и еще. После прохожу через вагон, заставленный клетками со всякой разной живностью. Там одно узкое окошко под потолком, ни черта не видно, и я сильно разбиваю колено об угол какой-то клетки. Куры принимаются кудахтать, козы блеять и т. д. На шум приходит бородач. Он скользит между клеток, словно не замечая сумрака, высвободив из ножен кривой меч и сверкая белками глаз. Я задерживаю дыхание и подбираю живот, насколько это вообще возможно. Сливаюсь с окружающей средой. Секьюрити скользит мимо. Я слышу запах кари и гашиша. Бородач выглядывает в тамбур, в тамбуре, как я понимаю, нет ни души, только он отчего-то медлит, медлит несколько долгих нескончаемых минут. Я боюсь дышать, я думаю, он может услышать. А еще у меня начинает дергаться ушибленная нога. Но, вот секьюрити уходит. Перевожу дыхание и, помассировав немного мое несчастное колено, крадусь следом.

Тамбур. Еще один вагон, похоже, последний. Осторожно приоткрываю дверь. Там от пола до потолка громоздятся какие-то ящики, тюки и коробки. Посреди вагона оставлен узкий проход. Стараясь не скрипеть, захожу, и выглядываю из-за ящиков. Дверь на другом конце вагона открыта, за дверью рельсы со шпалами убегают в вечереющую оранжевую даль. По рельсам, нагоняя вагон, катит дрезина, застеленная роскошным ковром. На ковре, на груде подушек величественно возлежит какой-то дядька в белых одеждах и покуривает кальян. Слуга в шароварах обмахивает его опахалом из павлиньих перьев. Возле отворенный двери стоит принц Арджуна со своими дурацкими дредами. Дрезина подходит вплотную к вагону. Лязг. Звон. Дядька в белом откладывает в сторону мундштук кальяна, величественно поднимается со своего ложа и переходит в наш вагон. И вот они стоят друг против друга, принц Арджуна и этот, с гламурной дрезины.

– Здравствуй, доблестный Карна, – говорит, выдержав приличествующую случаю паузу, принц Арджуна. – Я рад, что ты пришел.

– Здравствуй, и ты, Арджуна. Зачем позвал?

– Я хочу примирения, брат. Сколько лет нелепой вражды, сколько крови… Нам о многом нужно поговорить. Простишь ли ты меня, брат?

– А ты, брат, ты простишь меня?

– Обними же меня, брат.

И принцы заключают друг друга в объятия. За их черными слившимися силуэтами отлетают прочь, в пыльную закатную даль рельсы и шпалы Синдо-Пенджабо-Делийской железной дороги, громыхает на стыках гламурная дрезина с кальяном и коврами. Мне на голову сыпется какая-то труха. Взглянув на потолок вагона, я вижу, как распахивается крышка люка. После кто-то, просовывает в люк не то палку, не то трость. Нет, это не трость, это духовая трубка! Несложно понять в кого целит невидимый стрелок. Я снова гляжу на обнявшихся принцев и успеваю заметить, как на шее гостя, немного ниже мочки уха, словно по волшебству появляется крохотный цветочный бутончик – оперение маленькой стрелы или смазанного ядом шипа. Тело доблестного Карны бьет короткая судорога, у него подгибаются ноги. Принцы все еще стоят, обнявшись, но один из них уже мертвец. Бородатые секьюрити еще не поняли, что произошло, но это дело нескольких секунд. Я быстро выхожу из вагона. Бегу через тамбур, толкаю другую дверь. Там эти чертовы клетки, в клетках куры, козы и так далее. Бегу. Со всего маху прикладываюсь тем же коленом об угол клетки. Боль просто неописуемая. В глазах плывут какие-то фиолетовые круги. Кажется, я прикусил себе язык. Хватаюсь за клетку, чтобы не упасть и стою так, со всей силы зажмурив глаза. Чувствую, как по щекам текут слезы. Злюсь на себя ужасно. И тут неожиданно слышу знакомый голос.

– Ким, дружище! Я, гляжу, вы тоже решили размяться.

Я даже не пугаюсь. Вытираю слезу рукавом пиджака и оглядываюсь. У меня за спиной стоит полковник Хопкинс и навинчивает на свою трость набалдашник.

– Не сидится, знаете ли, в купе. Да и болтун этот несносный надоел дальше некуда, – делится со мной полковник. – И не забывайте о пользе моциона, молодой человек! Вот я, к примеру, обязательно раз в день прохожу по всему составу. Я и до самого паровоза, случалось, доходил… Так-с, а что у нас тут?

Приобняв меня за плечо полковник склоняется над клеткой.

Дверь тамбура с грохотом распахивается, и в вагон вбегают бородатые и одноглазые секьюрити принца Арджуны.

– Бенгальские кролики, – громко говорит полковник. – Не правда ли, милые зверушки?

Я охотно соглашаюсь с полковником. Секьюрити дышат у нас за спинами.

– А знаете ли вы, дружище, что эти пушистики запрещены женевской конвенцией, как биологическое оружие? – рассказывает полковник. – Да-да, не удивляйтесь! Впервые сипаи использовали кроликов во время инцидента в Бенгальском заливе. Отголоски этой кровавой трагедии мы можем найти в фильме «В поисках святого Грааля» группы британских комиков-экстремистов «Монти Пайтон». Ближе к финалу этого исторического кинополотна есть эпизод, где некий кролик, стерегущий пещеру, нападет на рыцаря Круглого Стола. В прыжке наш милый пушистик хватает рыцаря за горло и перегрызает яремную вену…

– Звиняйте, мужики… – нерешительно перебивает полковника бородатый телохранитель. – Вы тут никого, часом, не видели?

Полковник отворачивается от клетки с бенгальскими кроликами и задумчиво смотрит на секьюрити.

– Да, действительно… – медленно говорит полковник. – Сейчас я припоминаю. Здесь проходил человек. Весь в черном. С повязкой на лице. Я подумал еще, что мне померещилось… Ким? А вы его видели?

– Куда он пошел? – спрашивают секьюрити хором.

– Туда, – машет рукой полковник. – В сторону паровоза.

Бородатые и одноглазые они уходят.

– А что, собственно, случилось? – спрашивает полковник Хопкинс.

– Злодейски умерщвлен доблестный Карна, – сообщает бородач, придерживая дверь тамбура. – Он приехал навестить своего брата принца Арджуну, с которым много лет был в ссоре, и погиб от руки коварного убийцы.

– Печально-печально, – бормочет сэр Хопкинс. – Знаете что, дружище, я, пожалуй, пойду, засвидетельствую принцу Арджуне свои соболезнования. Какое ужасное злодеяние! Нет, ну, вы, только подумайте…

Уходит.

Возвращаясь в наше купе, я думаю об отце. Я представляю, как он идет по плацкартному вагону мимо качающихся и скрипящих керосиновых ламп, перешагивая через спящих на полу туземцев и щелкая компостером на ходу. Я вижу ухмылку, на его костистом плохо побритом лице. Вижу, как он заходит в тамбур и отпирает своим специальным железнодорожным ключом дверь вагона, и, отперев, распахивает ее в темноту. Поезд идет через ночь, на покатой, сложенной из кромешного мрака спине холма мигают дымные огни какой-то деревеньки. Отец садится на порожек, беспечно свесив ноги в отлетающую прочь пустоту. Из кармана форменной курточки он ловко достает фляжку и, свинтив крышку, вливает в себя половину. Он пьет, запрокинув голову, фуражка слетает с затылка и падает на пол у него за спиной. Отец проводит ладонью по своим жестким, как проволока, рыжим с проседью волосам и смотрит на россыпь далеких огней на темном холме. Он молча и бездумно глядит в бескрайнюю ночь Индии. В два больших глотка отец добивает фляжку и прячет ее в карман форменной куртки. Протянув руку за спину, он находит банджо, пристраивает на коленях, но не играет. Линия железной дороги идет на изгиб, и теперь в отворенную дверь вагона ему видны освещенные окна в голове состава. Ветер ерошит волосы Кимбола О’ Хары, дым из трубы паровоза, угольная крошка и сажа заставляют слезится его глаза. Вдали загорается звезда, идущего навстречу состава. Машинист дает длинный гудок. Где-то в океане джунглей звучит ответный глас бешеного слона. Отец бьет по струнам банджо и кричит. Встречный отвечает протяжным гудком, в джунглях отзывается слон, Кимбол О’ Хара опять бьет по струнам и кричит. Их голоса сливаются. Мимо с грохотом пролетает встречный, похожий на огненную змею. Мелькают освещенные окошки вагонов. Движением воздуха отца едва не сбрасывает со ступенек. Он с хохотом хватается за поручень, придерживая на коленях банджо. И тут меня кто-то окликает…

– Угостите, даму сигареткой, – говорит госпожа Блаватская.

Она стоит в тамбуре у окна, положив локоток на решетку. Меня слепит свет низкого вечернего солнца. Я подхожу ближе, смотрю в ее выпуклые, словно фарфоровые шары и невыносимо голубые глаза. В глазах госпожи Блаватской нет и тени мысли, и нельзя упасть на их дно. Внешний мир скользит по их окоёму, загибается по краям далекий написанной акварелью горизонт, вбегают в застывшее облако закатной пыли тонконогие и длинношеие силуэты брачующихся жирафов, чтобы пропасть там навсегда.

Блаватская щелкает пальцами возле моего носа.

– Эй, Ким, дорогуша, ну, что же вы? Проснитесь!

Я вижу зажигалку в ее руке.

– Я не курю, – глупо отвечаю я. – Простите, совсем позабыл.

– Какой вы право, смешной, – говорит госпожа Блаватская хриплым голоском.

Вздохнув, она находит за решеткой на окне окурок, пристраивает его в свой длинный костяной мундштук, щелкает зажигалкой и затягивается.

– Оседлай Птицу Жизни, если хочешь познать. Отдай свою жизнь, если хочешь жить, – говорит госпожа Блаватская.

Запустив свои тонкие пальцы в мою всклокоченную и потную шевелюру, она жадно с языком и дымом целует меня в рот.

Мне снится сон, который я видел когда-то раньше, очень давно, в детстве. Мне снится, будто я болен, и что у меня сильный жар. Я лежу в комнате на кровати, окна завешены шторами. На шторах пятна солнечного света и тени от ветвей, стоящих под окнами деревьев. По стенам прыгает проказливая обезьянка и сбрасывает на пол шторы. Колечки слетают со штанг. Нагретые солнцем полотнища штор, шурша, соскальзывают на пол. На окнах за шторами висят другие шторы, а за теми еще одни, а за ними еще. В комнате жарко. Я должен все убрать за обезьянкой, повесить шторы назад на штанги, но я не успеваю. А обезьянка без устали скачет с окна на окно. Колечки летят на пол… Это никогда не кончится. Комната уже погребена под ворохом горячих шуршащих штор. Я задыхаюсь. Приходит ужас.

Я просыпаюсь. Стук колес. Синяя тьма. Относительная ночная прохлада. Откидываю одеяло, сажусь. Нахожу бутылку с минералкой на столике. Жадно и долго пью. Снова валюсь на полку. Подушка вся мокрая от пота. Лежу, прикрыв ладонью глаза. Я видел этот сон раньше, давно-давно, когда ходил в школу. Я лежал больной посреди лета. Со мной случилось что-то плохое… Я никак не могу ухватить воспоминание за хвостик. Долго лежу без сна, а когда начинаю понемногу соскальзывать в забытье, вспоминаю все разом.

Школа была адом. Я вспоминаю каждый проклятый день этой прекрасной поры. Я словно заново проживаю их, эти деньки. Я плачу, кусаю подушку. Я ничего не могу с собой поделать. Встаю, утираюсь наволочкой и босой в пижаме, размахивая своим огромным потным пузом, выбегаю из купе. Я запираюсь в сортире. Чтобы не скулить во весь голос кусаю себя за руку через рукав пижамы. Несколько раз я сильно с размаху бьюсь затылком о стенку. Немного помогает. Спустя какое-то время в дверь стучат.

– Что с вами, месье Ким? Вы живы?

Узнаю голос проводника-метиса. Сморкаюсь в туалетную бумагу.

– Мне уже лучше, спасибо. Просто желудочное недомогание.

Проводник уходит. А я остаюсь в одиночестве, в своем аду.

Я самый толстый в нашем классе. Я самый неуклюжий. У меня нет друзей. А те, другие мальчишки, они шустры и ловки. Они хохочут, орут и визжат. И все время скачут, как козлы. И норовят меня ухватить, ущипнуть, пихнут, опрокинуть и уронить. Вырвать у меня ранец и высыпать из него все барахло на убитую землю школьного двора и расфутболить по окрестностям, или налить мне какой-нибудь дряни за шиворот, или поджечь мой пиджачок… Я держусь в стороне, я стараюсь отойти подальше, спрятаться, укрыться в тени. Но когда моим одноклассникам надоедают их идиотские, шумливые и потные забавы они принимаются за меня. Когда им становится скучно, они непременно меня находят. Я для них вроде жука, которого можно перевернуть на спину, оторвать лапки или посадить в банку с мочой… Для этих гаденышей нет ничего страшнее скуки. От скуки они становятся злыми и жестокими. Они могут измываться надо мной часами. Изо дня в день… Раньше была игра в Царя Пушки. Пушка Зам-Заме стояла неподалеку от школы на кирпичной платформе против старого Аджаиб-Гхара, Дома Чудес, как туземцы называют Лахорский музей. Игра не очень сложная. Все кучей лезут на пушку, пинаясь и кусая, друг дружку. Выигрывает тот, кто остается сидеть верхом на Зам-Заме в гордом одиночестве. Я всегда старался держаться от таких забав, как можно дальше. Потому что играючи там можно не на штуку покалечиться. Потом мои одноклассники немного изменили правила игры, и держаться в стороне у меня уже никак не получалось. Называлась эта игра теперь тоже по-другому. Я думаю, она назвалась так – Сбросим С Зам-Заме Толстого Борова. То есть меня. Играют в эту игру примерно так. Сперва Толстяка Плаксу Кима с хохотом и улюлюканьем затаскивают на пушку, а после с этой пушки сбрасывают. Потом снова затаскивают и снова сбрасывают. И так до тех пор, пока играющим не надоедает. Стоит сказать, что за годы отрочества я достаточно хорошо изучил эту легендарную пушку и кирпичную площадку, на которой она была установлена… Каждый день готовил мне новые мучения. И как скверно было просыпаться по утрам! Обычно я начинал реветь загодя, еще не выходя из дома, за завтраком. А одна дорога до школы чего стоила. С каждым шагом мои поджилки тряслись все сильнее, и солнечный свет притухал… С чего все пошло? Сперва, наверное, были какие-то отдельные злые шутки, пинки, плевки и так далее, но с годами это превратилось в одно сплошное издевательство. Я не мог ничего изменить. Я даже поговорить ни с кем из своих одноклассников уже не мог. Вам же не придет в голову разговаривать с мишенью в стрелковом тире? Я превратился во что-то вроде животного, с бледными болтающимися щеками, с оттопыренной нижней губой и вечно красными зареванными глазами… Среди моих мучителей был один самый изобретательный приставучий и жестокий. Этому было скучно всегда. Чхот-Лал, маленькая чернявая бестия в вышитой золотом шапочке. Сын смотрителя Лахорского музея. В этого мальчишку, не иначе как вселился бес. Он не мог и минуту усидеть на месте, не двигаясь. Это он стал моим кошмаром, моим личным палачом. В ту затяжную индийскую весну Чхот-Лал уже не давал мне прохода. Я не думаю, что он испытывал ко мне неприязнь или ненависть. Скорее всего, моим мучителем двигало любопытство и конечно, неизбывная скука. Несколько раз Чхот-Лал доводил меня до истерики, когда я, не видя мира через завесу слез, несся, визжа как иерихонская труба, по школьному двору, а после падал со всего маха и проезжал еще некоторое значительное расстояние, коля и обдирая о мелкие камешки свой нежный и белый, как у акулы живот. Пару раз со мной происходит что-то более страшное. Я, наверное, теряю сознание от отчаяния и бессильной злобы. На меня падает белый свет и стирает очертания мира. Как-то раз после такого приступа я прихожу в себя, лежа возле школьной ограды, весь в холодном и липком поту. Меня бьет озноб… И вот, однажды, той долгой затянувшейся весной Чхот-Лал выдумал для меня новое редкостное унижение. Я думаю, ему было интересно узнать, до какой черты можно дойти. Я думаю, это было связанно с гормональным взрывом, с началом полового созревания у мальчиков. Все происходит в школьном сортире, после уроков, в неприметный будний день. Чхот-Лал щуплый и маленький, его макушка где-то вровень с моим подбородком, он стоит спиной к свету, льющемуся их мутных окон. Шитая золотом шапочка, сдвинута на затылок. Его лицо в тени, и я со страхом то ли вижу, то ли угадываю хорошо знакомую мне неуловимую полуулыбку на его губах. Неожиданно и сильно Чхот-Лал бьет меня ногой в промежность… Я лежу на полу возле кабинки. Крупный план: черные и белые плитки, как на шахматной доске, грязь, лужицы, окурки… Кто-то из его дружков сидит у меня на шее… Темные потеки по краю унитаза. Несколько рук давят мне на затылок. Упираюсь. В кровь разбиваю губы… Визгливый хохот… и окунают лицом… Потом откуда-то они принесли эту палку… А сейчас, мы отрежем тебе яйца, обещает мне Чхот-Лал. В его руках толстая рыболовная леска… Вкус крови на разбитых губах. Я, кажется, обмочился от страха… С меня сдирают штаны. Материя трещит и рвется. Несколько мальчишек сидят на мне верхом, как на слоне. Стыд. Боль. Ужас. Я кричу. Я кричу. Я кри… Кто-то заботливо пихает мне в рот какую-то дрянь. Меня слепит тьма… Еще одно окунание в унитаз… Только посмей куснуть, я тебя все зубы выбью, обещает мне Чхот-Лал, улыбаясь своей едва заметной улыбкой и ззастёгивая школьные брючки… Был момент, когда я подумал, что они, наверное, меня убьют. А что им было теперь со мной делать?… Меня долго тошнит. Посмотри на себя, говорит мне Чхот-Лал. Он стоит против мутных окон. Шитая золотом шапочка на его голове тускло мерцает. Ким, дружище, ты похож на свинью! Не хочу с тобой дружить… И он уходит. Они все уходят… Вечность спустя я поднимаюсь с кафельного пола. Выхожу из сортира, путаясь в рваных болтающихся на щиколотках штанах. Школьный коридор пуст и безлюден. Крестовую раму в дальнем окне сжигает золотистый солнечный свет. Там, на улице чужое лето. Через пелену отчаяния, стыда и боли я слышу гулкую тишину школьного здания и приглушенные оконными рамами голоса человеческих существ снаружи. И еще я замечаю какой-то повторяющийся и неразборчивый звук. Я прислушиваюсь. Я слышу, как кто-то поскуливает и монотонно повторяет через этот скулеж одно единственное слово. Убью… Убью… Убью… Потом я понимаю, что это я сам, что это мой голос. Ковыляю, поддерживая рукой порванные штаны. Никого, не встретив спускаюсь по лестнице, толкаю дверь на крыльцо, выхожу в свет. Прохожу под прожектором солнца через плац школьного двора. Я отделен от мира невидимой стеной прочнее камня… Выхожу со школьного двора. Спускаюсь к акведуку. Смываю с лица кровь и сопли. Нахожу какую-то веревочку и подвязываю ей порванные штаны. Иду домой.