скачать книгу бесплатно
По правде сказать, Киану и сам толком не понимал, что с ним происходит. Во время подобных сцен он буквально терял рассудок. Отдавал он себе отчёт в собственной истеричности или нет, было не очень ясно, но ему явно хотелось поскорее замять неловкость ситуации, которую он сам же и создал.
Вера сидела тихо, но всё же чувствовала некоторое облегчение. На её лице вновь проступила покорность. «В общем и целом, – успокаивала она себя, – каждый человек сконцентрирован на себе самом, так что её кавалер в этом смысле не хуже и не лучше других».
– Ты же знаешь, когда мы в ссоре, я не могу работать, не могу думать, – с обезоруживающей откровенностью сказал Киану. – А для меня умственная смерть страшней физической.
Она ничуть не удивилась его обратной перемене, и, не говоря ни слова, разглядывала его. Она наблюдала, как Киану покидает буйнопомешанный свирепый зверь, как возвращается его привычный цвет глаз, как зрачок из тёмного превращается в светло- голубой, а покрасневшая роговица вновь белеет, как отталкивающее лицо хищника вновь становится красивым, как неприятный жалящий голос сменяет спокойствие.
– А давай мы с тобой отправимся в путешествие на летних каникулах, – с видом преданного, но виноватого пса предложил Киану. – Мы поедем в страну моего детства, в мой старый дом, к моему родному брату-землепашцу. Он живёт отшельником. Соглашайся, Верочка! Там настоящий деревенский рай, прекрасный мягкий климат, зим почти не бывает, петухи кукарекают в строго назначенный час, но при этом в доме есть все удобства. Соглашайся!
Вера его слушала и не слышала. Разумеется, он была польщена и заинтригована, но старалась это скрыть, а потому кивала головой, как сломанная кукла. Её больше заботило, как избавиться от начинающейся мигрени, причину которой можно не разъяснять.
– Знаешь, говорят, что деревня – это противоядие от той городской отравы, в которой мы не без удовольствия варимся, – говорил всё ещё смущённый Киану. – Вот и поглядим… Или подтвердим, или опровергнем. Согласна?
Она вновь рассеянно кивнула.
– Ладно, пойдём из этого шалмана туда, где более аппетитные запахи, – с взволнованной улыбкой проговорил Киану. – Сегодня такой хороший вечер, я буду вымаливать у тебя прощение, и ты рано или поздно мне его подаришь…
«Рано или поздно мне всё это наскучит, и тогда я уйду, – равнодушно подумала Вера, потирая деревенеющие виски, – а сейчас пусть говорит что угодно!» Она облегчённо вздохнула и посмотрела в окно. Вечер густел, в небе повис месяц, золочёный купол старинного собора светился в окружении россыпи звёзд, подёрнутый лёгкой поэтической дымкой. Автомобили разрезали темноту светящимися глазами, в домах напротив вспыхнула вереница окон, мир вновь ожил.
* * *
Городской университет стоял в стороне от города. Когда юный Киану впервые увидел его, то был несколько обескуражен, поскольку в воображении молодого человека университет должен был бы походить на здание в историческом стиле, возвышающееся в своём неподражаемом великолепии. Нет, ничего подобного. Здание напомнило Киану большую серую коробку, по чьему-то недосмотру забытую в пригородном парке. Коробку, правда, не картонную, а из стекла и бетона, что по большому счёту никак не улучшало картины. Несколько разочарованно молодой человек смотрел на это далеко не блестящее достижение архитектуры: никаких вам башен, арок, метоп и триглифов, никаких карнизов и пилястр – словом, ничего, что могло бы порадовать его эстетический глаз. Глядя на эту скуку, можно было предположить, что архитектор, проектировавший её, не то чтобы не был знаком с архитектурой в самом лучшем, в самом возвышенном её смысле, но ему даже не попадались на глаза открытки небольших европейских городов, не говоря уже о Риме, Париже, Лондоне или Праге. В общем, ни на классику, ни на модерн не было даже намёка. Какая идея определила эту форму, юноша затруднялся предположить, одно совершенно очевидно: архитектурный шедевр она не напоминала, разве что поликлинику для слепых и слабовидящих. Но может быть, здраво рассудив, маэстро предположил, что обитающие там математики и физики настолько увлечены своими цифрами и расчётами, настолько далеки от прекрасного, что ничего вокруг не замечают. С этим Киану категорически не согласился бы. Всё же в оправдание архитектора юноша предположил: возможно, тот подумал, что любознательность в области физики не может идти рука об руку с художественным восприятием мира, что точные науки – это киты, на которых покоятся лишь факты и истины. К чему, спрашивается, любителям цифр трепещущее чувство понимания прекрасного? Они не порабощены красотой. А раз так, это многое объясняет.
Впрочем, красота мира в эту обитель сдержанности и аскетизма всё же прокралась, и бетонную коробку, отведённую под университет, окружал восхитительный парк, таинственный, просторный и одичавший. Старые располневшие дубы и клёны с обнажёнными корнями и густыми кронами, усыпанными снегом зимой; непокорные раскидистые кусты сирени, источающие дурманящие запахи надежды весной; квадратные и овальные лужайки, затянутые пёстрым бархатом цветов летом; множество тропинок и аллей, пламенеющих багрянцем, устланных листвой и моросящим дождём осенью. Среди этой прокравшейся красоты можно было гулять сколько душе угодно, однако обитатели университетской коробки из стекла и бетона красоты почти не замечали. Или молодому человеку так только показалось. Сам же он на первом году обучения нередко отмечал и чистоту снежной зимней пороши, и стеклянные подтёки наледи на кронах, и кремовое вечернее небо над летним засыхающим клевером, и лимонно-оранжевый свет, падающий на бетонную коробку, и зелёный навес из дубов и клёнов. Со временем мысли Киану всё плотнее переплетались вокруг науки, и он перестал замечать и незатейливый абрис, и красоту парка. Со временем вступает в силу привычка, которая перемешивает в нашем восприятии красоту и полное её отсутствие или же подменяет одно другим.
Правда, один раз в году, в июне, восхитительный полупустой и полудикий парк наполнялся жизнью. По случаю торжественной выпускной церемонии толпы разгорячённой шумной молодёжи заполняли парк со всеми его аллеями и клумбами и особенно площадку перед главным входом. Турникетная дверь непрерывно крутилась, впуская и выпуская счастливую, празднично и взвинченно настроенную юность.
Когда-то Киану был здесь лучшим студентом, чемпионом всех олимпиад и университетской знаменитостью, а после окончания обучения остался здесь же преподавать на кафедре вычислительной физики, здесь же защищал диссертацию. Эту обитель он знал как свои пять пальцев. В этом заповеднике науки и цивилизованности, не имеющим ничего общего с действительностью внешнего мира, в этой другой герметичной вселенной Киану чувствовал себя значительнее и масштабнее. Здесь все жизненные перипетии сглаживались, отходили на второй план, а цена его жизни заметно повышалась, что, разумеется, не могло не радовать. Короче говоря, как только Киану въехал на территорию alma mater и университетские ворота сомкнулись за его спиной, на него сразу снизошёл дух умиротворения и значимости, витающий здесь повсюду.
Киану взглянул на часы, поправил воротник рубашки, манжеты и запонки. До начала ещё полчаса, а крайне возбуждённые выпускники уже сгорали от нетерпения. «Без меня не начнут», – подумал Ки, и эта мысль принесла ему удовольствие. Припарковав машину во внутреннем университетском дворе на стоянке, он взял свой портфель, пересёк площадку, вошёл в святая святых и стал неторопливо подниматься по ступеням лестницы.
Актовый зал был битком набит молодыми людьми в чёрных мантиях и академических квадратных шапочках с кисточками (составляющими особый известный шик), родственниками, гордыми оттого, что имеют право здесь быть, уставшими до предела преподавателями и грудастыми выпускницами, чьи головы украшали сложные причёски, и первокурсницами с трогательными белыми бантами, которые выглядели слегка комично. Киану небрежно усмехнулся. По правде сказать, он не особенно почитал женщин в науке, не то чтобы был уверен в их умственной безнадёжности или неполноценности, нет, скорее он не верил в их способность подняться над тленной суетой мира, способность думать о сути вещей строго математически, считая их пригодными лишь для того, чтобы рожать, баюкать и штопать носки, ну, в крайнем случае – созерцать. Поэтому он полагал, что тут они понапрасну тратят силы, время и здоровье. И каждый раз, когда его студентки проваливали экзаменационные работы, Киану наслаждался неоспоримым доказательством их ограниченности и глядел на них с высокомерным состраданием. И не то чтобы он таким образом реализовывал свою склонность унижать женщин, скорее всего, таким ему представлялся порядок вещей. Разумеется, исключения случались, но они лишь подтверждали правило, ибо эти умненькие очкастые девочки с неумеренными амбициями, эти зубрилки-отличницы, эти синенькие чулочки выглядели устрашающе. По непонятным причинам они забывали стричь ногти, пломбировать кариозные полости, брить ноги, подмышки, выщипывать чёрные усики над верхней губой – словом, по большей части походили на мужчин и вели себя соответствующе. Женщины-коллеги тоже не прельщали Киану, и не потому, что были предсказуемы, исполнены здравомыслия, смотрели рассеянно и холодно, а обычным любовным заигрываниям и безрассудству предпочитали научно-интеллектуальный обмен, нет, скорее потому, что точно так же, как и их юные последовательницы, не придавали никакого значения своей чудесной женской сути, доставшейся им по факту рождения, а ценили в себе лишь профессиональные достижения, стройность и строгость суждений, аналитические способности и ещё чёрт знает что вместе взятое. Один вид этих представительниц прекрасного пола вызывал у Киану интуитивное неприятие или даже сочувствие и нагонял скуку. На их фоне тонкая, черноволосая и белолицая Вера Ким (даже не удосужившаяся получить высшее образование), равнодушная к статусам, дипломам, всяческим ярлыкам и предрассудкам, казалась Киану верхом привлекательности, утончённости, женского простодушия и, как это ни странно, ума.
Врождённое превосходство, одарённость и иногда гениальность оставались за мужчинами. Таковым представлялось Киану естественное положение вещей, мужских и женских сфер в мире точных наук.
Однако же Киану знал, что в этом тесном мирке сам он является объектом поклонения, центром мироздания, осью земли, что все студентки склоняют перед ним голову и тайно ему благоговеют. И благоговеют не из-под палки, не из-за отметок или других учебных благ, а по своему естественному чувству. Как это приятно и как правильно! Воистину женщинам больше по душе склонные к деспотизму диктаторы, чем бесхарактерные услужливые тряпки. Так что в этой обители Киану не знал поражений. Временами это не могло ему не льстить, но чаще воспринималось им как должное.
Итак, церемония началась. После короткой вступительной музыкальной части с плохо настроенными динамиками, после бравурного Gaudeamus на сцену пригласили Киану – декана факультета. Под оглушительные овации, одетый, как всегда, с броской элегантностью, сознавая важность своего положения, чувствуя сотни вонзающихся глаз, Киану в раскованно-щегольской манере вышел на всеобщее обозрение. Женская часть аудитории затаила дыхание. Более восторженные женские лица было трудно себе вообразить. Из-за боязни выглядеть суетливо Киану привык держать голову прямо, по минимуму смотреть по сторонам и поэтому был похож на манекен.
Остановившись у микрофона, он взял положенную паузу, дождался тишины и начал свою речь по стандартному сценарию. Он поздравил выпускников, собравшихся родителей и гостей, напомнил всем, что их факультет – один из самых престижных в университете, а университет – самый лучший в стране, так что комментарии здесь излишни. Не забыл с толикой почтительности воздать должное коллегам, за их, само собой разумеется, благородный труд. Потом говорил, как важен диплом для молодых людей, которые представляют будущее нашей страны, что от них зависит её переустройство, говорил, что выпускники, вооружённые полученными знаниями, начинают самостоятельный путь в мире науки, что теперь они могут воротить горы или продолжать обучение, поскольку физика – это наше всё, начало всех начал, основа всех основ, общее благо; анализировал общую ситуацию в образовании, провозглашал этот день воистину историческим и так далее и тому подобное, и так по кругу, и так без конца и края. Жонглируя словами, изрекая все эти банальные сентенции, Киану поглядывал на море доверчивых восхищённых лиц, обращённых к нему.
По огромному залу разливался низкий уверенный голос. Сам Киану не слишком вникал в собственные слова, но знал, что зал ловит каждое его слово и что у женщин к глазам подступают слёзы. Говорил он слишком механически, без души, но изо всех сил старался спрятать свои тщеславие и равнодушие, ибо ничего, кроме этих чувств, не испытывал. Нет, кое-что он, пожалуй, испытывал ещё: от понимания собственной значимости приятно кружилась голова. Когда-то ведь он и сам сидел в этом зале, среди моря четырёхугольных шапочек с кисточками и смотрел на декана, как на ожившего идола во плоти.
Впрочем, как бы равнодушен ни был Киану к празднику, все же он был обычным живым человеком, и он знал, что в зале сидит Вера, а потому хотел поскорее со всем покончить и увидеть её. Как ни странно, но в первую очередь именно на неё он жаждал произвести впечатление, именно в её глазах он отчаянно желал выглядеть непревзойдённейшим из мужчин. Киану обладал особым даром – чувствовать своё превосходство; должна почувствовать его и Вера. И, как мог, он старался. Ведь именно за этим он её и пригласил. Вера должна была бы не сомневаться в том, что он именно тот, кого она ждала всю жизнь, и, разумеется, должна была бы оценить, что означает любовь такого уважаемого человека. Любит ли он Веру на самом деле, Киану и сам не знал, во всяком случае, до встречи с ней единственной его любовью была любовь к себе. А после их знакомства сдержанность в её глазах подстёгивала Киану, не давала ему расслабиться и заставляла демонстрировать своё превосходство.
…Познакомились они в больнице, когда Киану лежал на хирургическим отделении с… Впрочем, история его недуга здесь совсем не важна, а важно то, что Вера долго и заботливо за ним ухаживала. Киану наблюдал за девушкой и не без удовольствия отмечал её внимание, её крайнюю нетребовательность к самым капризным и сварливым пациентам. Он до сих пор помнил их страдающие лица и запах дезинфицирующих больничных средств.
В отделении лежали мужчины, а это, как известно, особая категория пациентов. На больничной койке мужчина чувствует себя куда более обнажённым, нежели действительно нагой в постели с женщиной. Болеющие мужчины законно демонстрировали Вере свою беспомощность, как маленькие мальчики, отводя взгляд от собственной вены, когда Вера её прокалывала, и бессознательно, хоть и ненадолго, превращались в хныкающих детей, которым всё позволено, коль скоро они нездоровы. Киану видел, как заботливые девичьи руки порхали над их страдающими телами, видел, что по простоте душевной девушка не замечала их гнева, радовала их милой улыбкой, ласковым взглядом своих раскосых глаз, говорила приятные, ничего не значащие фразы, делала перевязки, ставила капельницы, просила прощения за то, что болезнь по неведомым причинам остановила свой выбор именно на них, и как бы невзначай напоминала, что счастлива быть им полезной. Вера была чудесной медсестрой. Она казалась настоящим ангелом-хранителем, избавляющим от одиночества и тоски всё мужское отделение, ангелом, помогающим справиться с болью истинной и болью воображаемой, порождённой собственным страхом.
Тогда Киану отказался принять поведение девушки за чистую монету, ему даже показалась забавной эта профессиональная игра, но чуть позже он всё-таки счёл, что Вера не играет в простоту, а ведёт себя абсолютно искренне. И даже истые ворчуны на отделении, видя её неоспоримое душевное богатство, смягчались, умилялись её добротой, благодарили за чуткость, мирились со своим положением и просили Веру посидеть с ними ещё. Так дети преисполняются нежности к воспитателю, который в ответ на плохое поведение проявляет доброту и великодушие. И Киану не стал исключением, правда, открытостью Веры не злоупотреблял, однако отсутствие соперников на этой территории тут же отметил.
Замаранные простыни, переполненные, напрочь лишённые сексуальности ночные утки, – словом, об эротике здесь речь не шла, равно как и о соперничестве самцов. Иначе говоря, в этой вполне банальной больничной ситуации, при полном отсутствии мужской конкуренции Киану чувствовал себя как рыба в воде. Хотя он не относился к породе мужчин, жаждавших поиметь всё, что движется и шевелится, однако твёрдо принял решение по выздоровлению играть роль соблазнителя, то есть звонить, обольщать, приглашать, писать, выдумывать комплименты и признания до тех пор, пока девушка не сдастся. Чего ради он будет прилагать усилия (ради сиюминутного наслаждения или же для того, чтобы перевернуть своё существование), он пока не знал. Главным образом потому, что для начала он должен был не только удовлетворить своё любопытство, но и постичь, насколько эта женщина сочетается с его представлениями о женщинах вообще, способна ли она оценить его научные изыскания, или же, в конце концов, их отношения пойдут по привычной канве…
…Наконец его глаза отыскали в зале яркое пятно в белом шёлковом платье и черноволосую голову. Его взгляд встретился с её раскосым карим, оттенённым длинными чёрными ресницами. Вера мягко улыбнулась, но её глаза остались полуприкрытыми. На её красиво очерченных скулах играли утренние лучи, делая их волшебно-перламутровыми. В первое мгновение Киану почувствовал прилив уверенности, но не разгадал взгляда Веры, и его лоб покрыли две глубокие укоризненные складки. Жаль всё- таки, что человеческие души непрозрачны, что их малейшие колебания не видны, что их нельзя математизировать, разложить на иксы и игреки. Как всё-таки жаль, что душа – непредвычислимое понятие, и этим всё существенно осложняется. Киану был убеждён, что логическое построение мысли приводит в порядок всё, чего бы оно не коснулось, всё, кроме, как выясняется, человеческой души. И даже такие непревзойдённые мастера жизни, как одноногий ушастый игрек и четырехлапый икс здесь беспомощны, даже им неподвластна та неведомая сила, что зовётся душой. Он вновь внимательно посмотрел на Веру…
…Будучи абсолютно здоровой, Вера вдруг почувствовала себя нехорошо. Несколько раздосадованная, она осознала, что в такой кульминационный, помпезный, торжественный момент всеобщего воодушевления на неё накатила неожиданная тоска. «Шикарный мужчина, – меланхолично думала она, – внешне он прекрасен, и индивидуальность в нём есть, ничего не скажешь, но… но…» Да, это «но» всегда существовало, и оно всегда беспокоило Веру.
В её жизни любовных приключений было не так много, а претендентов на предложение руки и сердца и того меньше, но если бы мужчин можно было классифицировать по внешним характеристикам, самоуверенности и элегантности, то Киану, бесспорно, возглавил бы рейтинг, ибо он превосходил все мыслимые и немыслимые стандарты. Так почему же, в самом деле, она не трепещет и не радуется, как школьница, которая вытащила удачный билет? Почему её внутренний голос не дрожит от восторга в недрах сознания?
Мечтала-то она именно о таком, как Киану, энергичном, красивом, серьёзном, строгом мужчине, об интеллектуальном великане с умной головой, наделённой секретами науки, и прекрасно развитым телом с железным здоровьем. Мечтала в своей одинокой жизни, где она, как заведённая, сутками напролёт ухаживала за больными бок о бок с их страданиями и болью, а потом приходила в пустую квартиру, валилась с ног от утомления, но всё равно с усталой улыбкой мечтала о именно таком мужчине, как он. И вот он появился, и ей вроде бы приятно, но в этом нет радости, а до восхищения и вовсе далеко. Поди тут разберись.
Иногда из любопытства Вера почитывала советы хвастливых знахарок-блогеров, но никогда ими не пользовалась. Не без интереса она рассматривала фотографии успешных профессиональных соблазнительниц и не понимала, в чём секрет их успеха. Это были женщины такого роста, что могли бы запросто держать на улицах освещение, и никто бы не заметил, что это не фонари. Вера разглядывала их пухлые губы, похожие на терракотовых дождевых слизняков, неправдоподобно белые зубы, скорее напоминающие качественные протезы, нежели живую человеческую ткань, разглядывала их выставленные напоказ скелетообразные тела с огромными бюстами и ягодицами, похожими на железные шары, помогающие пробивать бетонные стены мужского равнодушия; читала длинные статьи о том, как приручить строптивого дракона с увесистым кошельком, лысеющей головой или, того хуже, с пересаженной шевелюрой, как сделать его ручным, как вызвать в нём, а заодно и в себе самой любовь и так далее и тому подобное. Что же, довольно мило. Сама Вера хоть и относилась с пониманием к этой индустрии, но никаких приворотных зелий, силиконовых выпуклостей, стервозного поведения и тому подобного формальдегида современной любви не только не признавала, но и была несовместима с её несуразным культом. Зачем ей вся эта имитация? Пусть загадка остаётся загадкой, случай – случаем, а судьба – судьбой, и не надо брать их в свои руки и пытаться ими управлять. Вошедший в привычку рационализм и так затмевает настоящие чувства и мешает испытывать простую радость.
Познакомившись с Киану, Вера мгновенно попала под его обаяние, оказалась беззащитной перед интеллектуальным превосходством и действительно была им совершенно очарована. Он представлялся ей воплощением мужской красоты и изящества. Довольно долго она пребывала в состоянии влюблённости и даже подумала, что наконец-то встретила своего избранника, ниспосланного свыше. Ведь женщины вообще крайне чувствительны к любому нечаянному мужскому интересу, они быстро окрашивают всё в нужные тона, досказывают невыговоренные мужские слова, додумывают ещё не родившиеся мужские мысли и в конце концов сами же теряют голову. Именно на это Вера и рассчитывала – потерять голову. Да, ей хотелось просто любить и быть любимой. А как же иначе?
К сожалению, вскоре Вера Ким обнаружила, что с таким мужчиной, как Киану, потерять голову довольно сложно. Объяснение, скорее всего, состоит в том, что видимость, сущность и бурная девичья фантазия не всегда совпадают, или в том, что Киану слишком часто приводил её в отчаяние, что, кроме сцен ревности и редких признаний в любви, они ни о чём особенно не разговаривали и планов на будущее не строили. Киану был мастером производить приятное впечатление, но мастером его же разрушать. Как выяснилось, он обладал особым даром – чувствовать своё превосходство, а это дано далеко не каждому.
Со стороны Киану и Вера выглядели вполне счастливой парой, однако видимость не всегда отражает суть. Нельзя сказать, что Вера была равнодушна к Киану, но его присутствие пьянило её крайне редко, а холодный рассудок временами нашёптывал, что это не ОН. Кроме того, склонность Киану к подозрительности, его тягостные перепады настроения, когда спокойствие в глазах без видимых причин сменяла мстительная ненависть, отнюдь не приводили Веру в восхищение. Вера поняла, что неуравновешенный мужчина – это худшая из стихий, постигших женщину, и восхищаться здесь особо не чем.
Когда она, вообще, в последний раз восхищалась мужчиной? В двенадцать? В тринадцать? В четырнадцать лет? Во всяком случае, не позже. Далее симпатии и увлечения, безусловно, были, но восхищения или абсолютного доверия она не питала ни к одному. Почему? Нелепый вопрос. И чем старше и разумнее становишься, тем меньше шансов на него ответить. Да и зачем ей ответ? Что она, Вера Ким, станет делать с рациональными объяснениями, получив их? Слияние душ и тел либо есть, либо отсутствует, а по какой причине, не всё ли равно?
Словом, пока Киану битых двадцать минут упражнялся в высокопарностях и отточенном красноречии, Вера не могла сосредоточиться на его блестящем выступлении. И не то чтобы ей не льстило интеллектуальное превосходство оратора, но, с одной стороны, она была поглощена неожиданной внутренней дискуссией и своими колебаниями на его счёт, с другой же – уловила лёгкий привкус демагогии и пафоса, которые не пришлись ей по душе. В общем, ей было немного стыдно за Киану. Поэтому, не желая выставлять напоказ свои чувства перед ним, она прикрыла глаза длинными чёрными ресницами и спряталась за маской смущения…
В конце выступления зал зааплодировал, зашумел, и по лицу Киану тут же пробежало наслаждение. Вера же, то ли из деликатности, то ли из почтительности к наукам, предпочла этого не заметить.
* * *
День был ясным и тёплым, ликующее солнце клонилось к закату, со всех сторон веяло простой безмятежной деревенской жизнью. Стоял самый разгар лета. Песчаная дорога, похожая на длинную ленту, поднималась в гору, шла вдоль коричневого хребта, поросшего мелким лесом и вереском, извивалась и убегала в даль, в неведомое время и пространство, уводя от приевшейся обыденности. Затем дорога шла под уклон, ныряла в тоннель, пересекала каменную громаду, выныривала и уже стелилась по равнине.
Вот и горный хребет с лесистыми холмами остался позади, и в голове у Веры всё перепуталась: она сбилась со счёту, сколько часов они едут в машине, какой сегодня день недели, какая широта и долгота, и какая сторона света за окном. Всё это, включая неясное чувство времени, оказалось неважным. Важно было то, что она сидела в новеньком кроссовере рядом с Киану, что он выполнил своё обещание и что они вместе едут к его брату. Важно, что вдоль дороги тянется река, озарённая лимонно-малиновым светом, что в коричневых камышах у берега покачиваются небольшие привязанные лодки, похожие на громадные зелёные лилии, и что вода мерным плеском омывает их узкие бока. От этих беззаботных странствий, доставлявших много радости, от предвкушения предстоящего отдыха у Веры Ким даже закружилась голова, и она прикрыла глаза рукой.
По другую сторону дороги, точно смазанные картины импрессионистов, проносились прокалённые солнцем маленькие селения с цветущими садами, каштановые рощи, милые деревянные дома, благожелательные старинные особнячки и церкви, волнистые травы с пасущимися на них овцами, ухоженные фермы и маленькие лесопилки. Разноцветные невысокие домики, близость моря и порта придавали местности особый, почти тропический колорит. Далее, как ярко-белая скатерть, расстелилось настоящее клеверное поле. Вера никогда не видела столько клевера: целые волны трепещущих цветков, мерно раскачивающихся на глазах в своём неповторимом ритме. Пейзаж был так сказочно красив, что походил на ожившую фантасмагорию, в которой таится зерно счастья. Вера Ким ощутила, как внутри что-то сладостно задрожало забилось, заклокотало.
Клеверное поле сменили зелёные аккуратные ряды виноградника, отделённые небольшим леском, правда, виноград там не свешивался с веток деревьев так поэтично, как на картине «Итальянский полдень», а буднично рос на жирной и сочной земле. Параллельные прямые ряды молодых виноградных кустиков, без единого лишнего сорняка или непослушной ветки, грелись на летнем солнце.
Вера повернулась и посмотрела на профиль Киану. Покрытый лёгкой испариной, он сидел за рулём с плотно сжатым ртом, безупречно одетый: с заколкой в галстуке, запонками на манжетах и отутюженным платком в нагрудном кармане. Он не оборачивался по сторонам, а напряжённо глядел только на дорогу, глядел холодными, не ведающими сомнений глазами. Красота лета бросала ему в лицо своё красочное изобилие, а его, казалось, интересует только шум мощных артерий мотора да цифры горючего на щитке. И ещё могло показаться, что его не волнует окружающая красота, что она от него как будто отскакивает, не успевает проникнуть внутрь, зная, что её всё равно не оценят. Никакая красота не была способна оторвать арифметический мозг Киану от беспрерывного труда. Может, потому он и ценил в жизни не красоту и романтичность, а целесообразность и здравый смысл. «Ну и что, он любит только разумное и полезное, – рассудила Вера, – разве это так уж плохо?»
– Останови машину, пожалуйста, – попросила она и попыталась улыбнуться.
Киану тряхнул головой, точно проснулся, и послушно притормозил. Хриплое дыхание двигателя затихло. С лёгкостью небесной бабочки, в сливочно-белом крепдешиновом платье, Вера выпорхнула наружу и остановилась с самозабвенной улыбкой на губах. Кругом царила неестественная тишина, и лишь едва уловимое кудахтанье кур да далёкий приглушённый голос кукушки звучал в ушах отдалённым эхом. Воздух дурманяще парил сладкими благоуханиями, листьями и горячей травой, кедровой смолой и азалиями, скипидаром, одуванчиками, красноватым небом и бегущими по нему облаками, простором и обещанием чего-то невозможного. Лёгкий ветер приятно щекотал кожу и дарил ощущение полной расслабленности. Хотелось вволю отдаться свободе, дышать всей грудью, дышать часто и глубоко, Вере хотелось наслаждаться приятным осознанием этой временной отрешённости.
Река была необычайно прозрачна, сквозь её чистое стекло просматривались очертания дна с мелкой серебристой галькой и пожелтевшими водорослями, похожими на янтарь. От воды исходило колдовское очарование, настоящий таинственный безмолвный зов, который нельзя было не услышать, невозможно не почувствовать, словно здесь решалось будущее. Охватывала необъяснимая радостная надежда. Если бы не Киану, то Вера сейчас же побежала бы вдоль берега, скинула бы своё лёгкое белое платье, вошла бы в воду без купальника и поплыла бы по её глянцевой поверхности. Если бы не Киану, Вера откликнулась бы на призыв реки, сделала бы этот шаг в будущее, и тишина звучала бы как благословение. Однако девушка понимала, что Киану, как стражник, наблюдает за ней и, само собой, не одобрит такой вольности. От избытка воздуха и запаха трав кружилась голова. Всё, что Вера могла себе позволить в его присутствии, это присесть на корточки, зачерпнуть ладонью горсть песка и мелких белых камней и с лёгкой грустью просеять их сквозь пальцы.
Тени от облаков легко скользили по водной глади, над головой расстилался прекрасный бесконечно-синий шлейф. Вера понимала прекрасное, когда встречала его в жизни. Она удивлённо смотрела по сторонам, словно оказалась не на природе, а на другой планете, вдали от рутины каменных мешков, вдали от их суеты и злости, от мелочности и неудовлетворённости. Глубоко и жадно вдохнув тёплый покой, она словно глотнула настоящего напитка забвения, обрывающего связь с повседневностью и уводящего куда-то далеко в мечты.
Правда, уже через мгновение что-то поменялось, и Вера почувствовала себя обычной загнанной лошадью, которую всего лишь увезли подальше от города с его щетиной промышленных труб, увезли от лихорадочной торопливости, от тревоги, ножом вонзающейся меж рёбер, – словом, увезли подальше от промышленного прогресса и благ цивилизации, но очень скоро её опять вернут в обычную жизнь и привычный круг мыслей… Ну что же, таковы заведённые правила.
Взгляд Киану пронзил затылок Веры. Она резко обернулась. Так и есть, он за ней наблюдал. Иногда ей казалось, что он хочет следить не только за её движениями, но и за её мыслями, обнюхивать её одежду в поисках запаха другого человеческого существа, с тем чтобы укорять, потом великодушно прощать, снова укорять и снова прощать. С некоторой опаской она посмотрела по сторонам, словно в её желании оторваться от мира повседневности, в её наслаждении природой крылось запретное удовольствие, которое он бы не одобрил. Рядом с Киану радоваться надо осторожно, чтобы эта радость не была поставлена в вину.
Действительно, Киану так же удивлённо смотрел на Веру, как она на природу. Его немного удивляло её поведение, словно она собиралась сделать что-то невообразимое, как минимум перейти Красное море. Смутно он почувствовал, что в это мгновение Вера отдалилась от него, предпочла ему эту реку судеб, эту роковую грань, словно она уже оказалась на другом берегу, и он уже потерял над ней власть, и уже ничего нельзя поделать, и этому уже нельзя воспрепятствовать. Помимо своей воли, Киану разозлился, но тут же понял нелепость этой злости и немного успокоился. Стройные ноги Веры ступали легко и уверенно. Её обнажённые смуглые руки показались ему сейчас удивительно красивыми, а платье, едва открывающее гладкие колени, – чрезмерно коротким. И, несмотря на то, что Вера являла собой верх красоты и изящества, Киану стало овладевать странное нетерпение, поэтому он отвернулся и стал смотреть в другую сторону.
– Как здорово! – прокричала Вера.
– Что здорово? – тихо и сухо переспросил Киану.
– Какие облака!
– Что ты находишь привлекательного в этих пухлых, бестолковых сгустках влаги?
– То же, что и все.
– Кто это – все?
– Ну, я не знаю, поэты, художники… Ки, ведь облака – это вдохновение, мечты, фантазии, надежды, в них слышатся стихи и музыка…
– А мне кажется, ты говоришь глупости, – уверенно сказал Киану, – они слишком переменчивы и непостоянны, следовательно, в этом безмозглом пару нет ни глубины, ни устойчивости.
– То есть предки были глупы? – осторожно спросила Вера, вступаясь за облака.
– Я этого не сказал.
Возникла неловкость. В глубине души Вера не хотела допускать и мысли о том, что её кавалеру вполне может быть достаточно и квадратной гармонии серого параллелепипеда, но…
– Представь себе, что на свете ни души, только ты и я, – не теряя надежду, но уже тише сказала Вера, заметив, что глаза Киану лишены всякого выражения, – мы с тобой первые люди, народившиеся на свет, и с нас начинается отсчёт. Мы должны стать счастливыми сами, расплодиться до неприличия и создать новый счастливый мир. Как тебе? А? Я давно о таком мечтала.
– Три тысячи извинений, – это был снисходительный взгляд взрослого человека на баловство ребёнка. – Я допускаю, Верочка, это чудесная грёза, но нам её не воплотить.
– Почему?
– Ну, во-первых, я должен уделить время своей монографии.
Да, как же это она упустила из виду? Вера знала, что Киану трясся над своей монографией, словно над королевским титулом, способным оторвать его от земли, возвысить над другими и обессмертить. Кроме того, было ужасно обидно, что её романтизм постоянно разбивается о его трезвый взгляд на мир.
– А во-вторых?
– А во-вторых, не забывай, пожалуйста, есть ещё и мой брат Эвальд, и мы к нему едем.
– Ты как всегда прав, дорогой. Но ты никогда мне о нём не рассказывал. Какой он, твой брат?
– О! – Киану присвистнул. – Прямая противоположность мне.
– То есть?
– Ты любила в детстве сказки?
– Да.
– А какая сказка была твоей любимой?
– Про лису с девятью хвостами.
– Не слышал о такой.
– Это корейская сказка. Хвосты делали лису неуязвимой.
– Ну ладно, – согласился он. – А вот теперь представь себе, что в детстве любимой книгой Эвальда была Библия. Её он читал с утра до вечера, как захватывающие детские сказки, а отдельные места знал наизусть.
– А ты?
– Меня она особенно не трогала, меня больше увлекали арифметические действия, математические кроссворды, числовые головоломки, формы движения, законы материи и всё такое. Это моя голова воспринимала лучше. Мир фантазий не просто не завораживал меня, для меня он был наглухо закрыт. Потому я счёл себя взвешенной частицей, решил не витать в эмпиреях, а уехал грызть гранит науки и ломать об него зубы. Эвальд же не горел таким желанием и предпочёл сельскую жизнь и душевный покой. В итоге каждый стал тем, кем и должен был стать.
Незамедлительно и довольно красочно Вера представила себе без времени располневшего святого отца-богомольца, насквозь пропитанного религиозностью, окружённого дымком ладана, в длинном облачении, с блаженным взглядом и требником в руках, игнорирующего всё земное и то и дело призывающего лишь исповедоваться да причащаться. От перспективы такого отпуска лицо Веры невольно сморщилось.
– А как долго мы у него пробудем?
– Пока не осточертеем, и он сам не укажет нам на дверь, – Киану изящно усмехнулся, заметив её реакцию.
– Я серьёзно.
– Верочка, у нас впереди новенький нетронутый отпуск. В университете каникулы. Никаких студентов и курсовых проектов, никакого преподавания и выпускных работ. Представь себе, целых шесть недель мы вольны поступать как нам вздумается.
– Замечательно, – сдержанно сказала Вера.
– Только… три тысячи извинений, но тебе, пожалуй, следует переодеть платье, – Киану подошёл ближе и стал вглядываться в её глаза, словно гипнотизировал.
– Зачем?
– Оно коротковато.
Брови Веры удивлённо взметнулись, однако она спросила профессиональным голосом медсестры, привыкшей ухаживать за капризными больными:
– Тебе что, не нравятся мои ноги?
– При чём здесь твои ноги?
– А при чём здесь длина платья?
– Приличия.
«Да, – грустно подумала Вера, – какой там клевер, ей-богу? Вот ведь упрямец. Его глаза не видят ничего из того, что творится вокруг, но не теряют бдительности и не упускают малейшей мелочи, если она касается меня». Выражение лица Веры резко изменилось, как у ребёнка, которому не дали досмотреть чудесную волшебную сказку.
– Разве я неприлично выгляжу?
– Видишь ли, мой брат – одинокий отшельник, он пока не сунул голову в священную петлю. Поэтому…
– Поэтому что?
– А если он в тебя влюбится? Что тогда?
