Она

скачать книгу бесплатно

Она
Генри Райдер Хаггард

Приключения Айеши #1
«Несколько лет тому назад я, издатель этой удивительной, необыкновенной истории приключений, редко выпадающих на долю простых смертных, находился вместе со своим закадычным другом в Кембриджском университете. Однажды я увидел двух джентльменов, которые прогуливались рука об руку по улице, и был поражен их наружностью. Один из них был необыкновенно красивый молодой человек, высокого роста, широкоплечий, с прирожденной грацией в движениях, со спокойным и уверенным видом. У него было прекрасное, безукоризненно правильное лицо, а когда он аил шляпу, увидев какую-то даму, то я обратил внимание, что волосы его вились золотистыми кудрями…»

Генри Райдер Хаггард

Она

Предисловие

Несколько лет тому назад я, издатель этой удивительной, необыкновенной истории приключений, редко выпадающих на долю простых смертных, находился вместе со своим закадычным другом в Кембриджском университете. Однажды я увидел двух джентльменов, которые прогуливались рука об руку по улице, и был поражен их наружностью. Один из них был необыкновенно красивый молодой человек, высокого роста, широкоплечий, с прирожденной грацией в движениях, со спокойным и уверенным видом. У него было прекрасное, безукоризненно правильное лицо, а когда он аил шляпу, увидев какую-то даму, то я обратил внимание, что волосы его вились золотистыми кудрями.

– Заметил ты этого человека? – спросил я своего друга. – Он похож на ожившую статую Апполона… Какой красавец!

– Да, – ответил мой приятель, – это редкий красавец и милейший человек! Его прозвали «греческим божком». Взгляни на другого! Это опекун и ангел-хранитель. Его называют «Хароном», вероятно, вследствие его отталкивающей внешности, или потому, что он перевез свое опекаемое детище по глубоким и мутным водам экзамена. Правда, точно не знаю.

Я посмотрел на старшего джентльмена и нашел его не менее интересным, чем его красивый спутник. Второму джентльмену можно было дать около 40 лет; он был настолько же безобразен, насколько хорош шедший рядом с ним юноша. Коротенький, хромой, со впалой грудью и несоразмерно длинными руками, он имел темные волосы и маленькие глазки. Лоб его зарос волосами, а бакенбарды начинались чуть ли не от глаз, так что из-под волос почти не видно было лица. В общем, он напомнил мне гориллу, хотя в глазах его и мелькало что-то притягивающее внимание. Помню, я сказал, что очень хотел бы познакомиться с ним.

– Отлично! – ответил мой приятель. – Ничего нет легче! Я знаю Винцея и познакомлю тебя с ним!

Он так и сделал, и через несколько минут мы уже весело болтали о том о сем. В это время мимо нас прошла низенькая леди в сопровождении хорошенькой девушки. Мистер Винцей, очевидно, знакомый с дамами, тотчас же присоединился к ним. Мне стало смешно, когда я заметил, как изменилось при виде дам лицо старшего джентльмена, имя которого, как я узнал, было Холли.

Он вдруг замолчал, бросил укоризненный взгляд на своего спутника и, кивнув мне, повернулся и один двинулся по улице. Потом я узнал, что мистер Холли боялся женщин так же, как другие боятся бешеных собак. Этим и объяснялось его поспешное отступление. Не могу сказать, чтобы молодой Винцей выказал в данном случае отвращение к дамскому обществу. По натуре он был очень добродушен, не отличался самонадеянностью и себялюбием, как это обычно бывает с красивыми людьми и что делает их неприятными в товарищеском кругу.

В этот день я уехал из Кембриджа и никогда более не видел обоих джентльменов; думал даже, что никогда и не увижу их. Но месяц тому назад я получил письмо и два пакета, один из них с рукописью. Открыв письмо за подписью «Гораций Холли», я прочел следующее:

Кембридж. 1 мая.

Дорогой сэр!

Вас должно удивить мое письмо, так как знакомство наше было мимолетно. Я должен напомнить вам, что мы встретились несколько лет тому назад здесь, в Кембридже, когда мой ученик м-р Винцей познакомился с вами. Но перейду к делу. Я с большим интересом прочел вашу книгу, где описаны приключения в Центральной Африке. Полагаю, что в ней много правды, но много и фантазии. Ваша книга натолкнула меня на мысль. Из прилагаемой рукописи, которую я посылаю вам, вы увидите, что я и мой приемный сын, м-р Винцей, недавно путешествовали и пережили столь необыкновенное приключение, что, говоря правду, мне неловко и описать его вам из боязни, что вы мне не поверите. Мы оба сначала решили, что, пока живы, не будем публиковать этой истории. Обстоятельства, однако, заставили нас изменить наше решение. Когда вы прочтете рукопись, то догадаетесь, что мы снова отправились в Центральную Азию и, вероятно, не вернемся назад. Относительно удивительного феномена, с которым мы столкнулись, я придерживался своего взгляда, Лео смотрел на дело иначе. После долгих прений мы пошли на компромисс, а именно: решили послать вам рукопись с разрешением напечатать ее, если хотите, но с одним условием: измените наши имена и все, что касается лично нас. Что еще сказать вам? Повторяю, что все написанное в рукописи действительно случилось с нами. Мы очень жалеем, что не собрали больше сведений об этой чудесной, таинственной женщине! Кто была она? Как появилась она в пещерах Кор? Какова ее настоящая религия? Мы не знаем этого и, вероятно, никогда не узнаем! Много подобных вопросов тревожат меня, но к чему они теперь?

Возьмете ли вы на себя труд заняться рукописью? Мы даем вам широкие полномочия, а вашей наградой будет возможность представить миру чудесную историю самого романтического характера. Прочтите рукопись и известите меня.

С почтением, готовый к услугам

    Гораций Холли[1 - Согласно желанию автора я изменил имена.]

P.S. «Если вы напечатаете рукопись и результаты будут положительны, мы предоставляем все в ваше распоряжение; если же, в худшем случае, вы понесете убыток, я оставлю на этот счет необходимые инструкции моим нотариусам, гг. Жоффрей и Джордан».

Письмо это очень удивило меня. Но я удивился еще более, прочитав рукопись, и написал об этом мистеру Холли, но через неделю получил письмо от его нотариусов с извещением, что клиенты отправились в Тибет и не оставили адреса.

Это все, что я хотел сказать в предисловии. Пусть читатель сам судит о рассказе, который я преподношу ему с маленькими изменениями. Сначала я был склонен думать, что история этой таинственной женщины, облеченной величием бесконечной жизни, на которую падает тень вечности, подобно мрачному крылу ночи – только красивая аллегория, которой я не умел разгадать. Потом я отбросил эту мысль! По моему мнению, вся история весьма правдоподобна. Пусть читатель сам разбирается в ней. После этого короткого предисловия, я познакомлю читателей с Аэшой и пещерами Кор.

    Издатель.

P.S. Когда я прочитал рукопись, одно обстоятельство поразило меня. При ближайшем знакомстве с Лео Винцеем, он оказался малоинтересным и вряд ли обладает достоинствами, способными привлечь такую личность, как Аэша! Быть может, древний Калликрат был только великолепным животным, боготворимым за свою греческую красоту? Или, может быть, Аэша, в чудной душе которой таилась искра неземного провидения, понимала, что, под влиянием ее жизнеспособности, мудрости, блеска всего ее существа, в сердце человека может распуститься, подобно пышному цветку, зародыш величия и мудрости, который засияет, как звезда, и наполнит мир светом и славой?!

I. Посетитель

Бывают события, которые на всю жизнь запечатлеваются в памяти человека, и забыть их невозможно. Двадцать лет тому назад я, Людвиг Гораций Холли, однажды ночью сидел у себя в комнате в Кембридже, занимаясь какой-то математической задачей. Наконец я устал, бросил книгу, прошелся по комнате, взял трубку и закурил ее о свечку, которая стояла на камине. Закуривая, я невольно взглянул в узкое длинное каминное зеркало, увидел свое лицо и задумался. Я стоял, смотрел на себя в зеркало, не замечая, что обжег пальцы.

– Ладно! – произнес я громко. – Надо надеяться, что содержимое моей головы много лучше внешнего вида!

Этим восклицанием я намекал, конечно, на недостатки моей наружности. В двадцать два года люди бывают если не красивы, то одарены свежестью и миловидностью юности. У меня не было даже этого! Маленького роста, худой, с безобразно-впалой грудью, длинными руками, грубыми чертами лица, маленькими, серыми глазами и низким лбом, заросшим черными волосами, я был поразительно некрасив в юности и остался таким до сих пор. Как на Каина, природа наложила на меня клеймо безобразия и в то же время одарила железной силой воли и умом. Я был так безобразен, что щепетильные молодые товарищи мои по колледжу, хотя и гордились моей физической силой и выносливостью, не любили показываться со мной вместе на улице. Что же удивительного, если я сделался угрюмым мизантропом? Что удивительного в том, что я работал и занимался один и не имел друзей? Я был осужден природой на одиночество и должен был искать утешения только на ее материнской груди. Женщины не выносили моего вида. Я слышал, как одна назвала меня «чудовищем», не подозревая, что я слышу ее, и добавила, что наглядно подтверждаю теорию происхождения человека от обезьяны. Правда, один раз в жизни женщина обратила на меня внимание, и я истратил на нее всю нежность, присущую моей натуре, но когда деньги, имевшиеся у меня, были также истрачены, она исчезла. Я горевал, тосковал о ней, как не тосковал ни об одном человеческом существе, умолял ее вернуться, потому что любил эту женщину. Но вместо ответа она подвела меня к зеркалу и встала рядом со мной.

– Ну, – сказала она, – если я – красота, кто же вы тогда?

Я поник головой. Мне было только 20 лет тогда. Итак, в тот вечер я смотрел на себя в зеркало, находя в этом какое-то угрюмое наслаждение и сознавая свое полное одиночество, так как никогда не знал ни родителей, ни брата, ни сестры.

Вдруг в дверь постучали. Я прислушался, не зная, отворять ли: пробило уже полночь. Но у меня был один друг в колледже, или, вернее, во всем мире. Быть может, это он?

За дверью раздался кашель, и я поспешил отворить. Высокий человек, лет 30, с остатками следов замечательной красоты на лице, поспешно вошел в комнату, сгибаясь под тяжестью массивного железного ящика, который он нес в руках. Поставив ящик на стол, посетитель сильно закашлялся. Он кашлял до тех пор, пока лицо его не стало багровым, упал в кресло и начал кашлять кровью. Я налил в бокал виски и дал ему выпить. Когда он выпил, ему стало немного лучше.

– Зачем вы так долго держали меня на холоде? – спросил он сердито. – Вы знаете, что сквозняки – чистая смерть для меня?

– Я не знал, что это вы! – ответил я. – Вы поздно пришли!

– Да, и думаю, что это мой последний визит к вам! – сказал он со слабой попыткой улыбнуться. – Все кончено, Холли. Я умираю и не знаю, доживу ли до завтра!

– Глупости! – произнес я. – Сейчас схожу за доктором!

Он остановил меня повелительным жестом.

– Правда, мне не надо доктора! Я сам изучал медицину и кое-что понимаю в ней. Никакой доктор не поможет мне. Последний час мой настал! Каким-то чудом я протянул целый год! Выслушайте меня, ради Бога, внимательно; я не в силах повторять своих слов. Два года мы были с вами друзьями, – скажите, что вы знаете обо мне?

– Я знаю, что вы богаты и поступили в колледж в том возрасте, когда обычно покидают его. Знаю, что вы были женаты и ваша жена умерла и что вы стали для меня лучшим и вернейшим другом!

– Знаете ли вы, что у меня есть сын?

– Нет!

– Да, есть, ему 5 лет теперь. Его рождение стоило матери жизни, и я не мог видеть его, Холли! Скажу вам правду, я хочу поручить вам моего сына!

Я подскочил от удивления.

– Мне! – воскликнул я.

– Да, вам! Я достаточно изучил вас. Как только я понял, что мне недолго жить, начал подыскивать человека, которому мог бы доверить сына и это!.. – он стукнул рукой по железному ящику. – Вы настоящий мужчина, Холли; как у старого дерева, у вас крепкая и здоровая сердцевина! Слушайте! Этот мальчик является единственным представителем древнего рода. Вы будете смеяться надо мной, если я вам скажу, что один из моих предков – египетский жрец богини Изиды, хотя был родом из Греции и носил имя Калликрат[2 - Калликрат (сильный и красивый) – спартанец, упомянутый Геродотом, отличавшийся поразительной красотой и павший в битве при Платее, когда лакедемоняне и афиняне разбили персов. «Этот же Калликрат, о котором упоминает Геродот, был так же храбр, как красив, и похоронен с большой пышностью» (Геродот, IX, 72)]). Отец его – фараон двадцать девятой династии, а прадед, я полагаю, был тот Калликрат, о котором упоминает Геродот. В 339 г. до Р.Х., в эпоху окончательного падения фараонов, этот жрец Калликрат нарушил обет безбрачия и бежал из Египта с принцессой царственной крови, влюбившейся в него. Корабль, на котором они бежали, разбился у берегов Африки по соседству с бухтой Делагоа, или еще севернее, и в живых остались только он со своей женой. Они перенесли много лишений и горя, пока им не помогла могущественная королева дикого народа, белая женщина поразительной красоты. В конце концов она убила моего предка Калликрата. Жена же бежала в Афины с ребенком, которого назвала Тизисфенес, или «могучий мститель».

Через пятьсот лет, или более, мои предки отправились в Рим, оставались здесь до 700 г., когда Карл Великий овладел Ломбардией, и глава рода, глубоко преданный императору, вернулся с ним через Альпы в Британию. Восемь позднейших поколений жили Англии в царствование Эдуарда Исповедника и Вильгельма Завоевателя и достигли больших почестей и власти. С того времени до настоящего я легко могу проследить происхождение моего рода. Были между моими предками солдаты, купцы, но все они берегли и хранили честь своего имени. Около 1790 г. мой прадед накопил значительное состояние торговлей и умер в 1821 г. Мой отец наследовал ему и растратил большую часть капитала. Он умер десять лет тому назад, оставив мне две тысячи фунтов ежегодного дохода. Тогда я совершил путешествие, связанное с этой штукой (он указал на ящик), которое окончилось очень печально. На обратном пути я путешествовал по югу Европы и добрался до Афин, где встретился с моей обожаемой женой, такой же прекрасной, как и мой предок. Я женился на ней, она родила мне сына и умерла! – Он помолчал немного, склонив голову на руку, потом продолжал:

– Моя женитьба отвлекла меня от моего намерения. У меня нет времени, Холли! Когда-нибудь вы узнаете все. После смерти жены я снова вернулся к своему замыслу. Но для этого, я хорошо понимал, мне необходимо было знать восточные диалекты, особенно арабский язык. Я приехал в Кембридж, чтобы облегчить себе изучение языков. Но болезнь моя развивалась, – и теперь пришел конец!

Он снова страшно закашлялся.

Я дал ему еще виски, и он продолжал:

– Я никогда не видел моего сына, Лео, с тех пор. Я не мог видеть его, хотя мне говорили, что Лео – красивый и милый ребенок. В этом пакете, – он вытащил из кармана пакет, адресованный на мое имя, – я наметил курс образования, необходимого мальчику. Это несколько своеобразно. Во всяком случае, я не могу доверить ребенка незнакомому человеку. Еще раз, возьметесь ли вы за это?

– Сначала я должен знать, за что! – отвечал я.

– Вы должны взять к себе Лео, но отнюдь не посылать его в школу, запомните это! Когда ему исполнится 25 лет, ваша роль телохранителя будет закончена, вы откроете этими ключами (он положил ключи на стол) железный ящик, покажете ему и дадите прочесть то, что найдете в нем, независимо от того, захочет ли он или нет исполнить написанное. Это не обязательно. Мой доход – 2,200 фунтов в год. Половину этого дохода завещаю вам, если вы возьмете к себе мальчика. Остальное пусть лежит, пока Лео не исполнится 25 лет, чтобы можно было вручить ему достаточную сумму для выполнения плана, о котором я упоминал…

Я стал отказываться, но приятель был неумолим. Мне пришлось согласиться.

Винцей нежно обнял меня, сказав, что мы видимся в последний раз, – так он был уверен в близкой смерти, – и стремительно вышел.

Я долго сидел и протирал глаза, потом подумал, что Винцей был пьян… Положим, я знал о его болезни, но мне казалось невероятным, что можно быть уверенным в своей близкой смерти. Человек ждет смерти, но находит силы идти ночью ко мне и тащить с собой железный сундук! Я начал раздумывать… наконец бросил все и лег спать. Убрав ключи и принесенное Винцеем письмо и спрятав железный сундук, я лег в постель и заснул. Не прошло и нескольких минут, как я проснулся. Кто-то назвал меня по имени. Я сел и протер глаза. Было светло – около 8 часов утра.

– Что случилось, Джэк? – спросил я у слуги. – У тебя такое лицо, словно ты видел привидение!

– Да, сэр, видел, – ответил он, – я видел мертвеца, а это еще хуже! Я пошел будить мистера Винцея, как всегда, а он лежит мертвый и холодный!

II. Годы идут

Как и следовало ожидать, внезапная смерть Винцея произвела страшное волнение в колледже. Но так как все знали, что он был болен, а доктор сразу же дал нужное удостоверение, то следствия не было. Меня никто ни о чем не спрашивал, а я не чувствовал ни малейшего желания сообщать кому-нибудь о ночном визите Винцея.

В день похорон из Лондона явился нотариус, проводил до могилы бренные останки моего друга, забрал все его бумаги и документы и уехал. Железный сундук остался у меня. Больше недели я не имел никаких известий. Мое внимание было сосредоточено на другом, я усиленно занимался. Наконец экзамены закончились, я вернулся в свою комнату и упал в кресло со счастливым сознанием, что все позади. Скоро мои мысли вновь вернулись к смерти бедного Винцея. Я снова спрашивал себя, что все это значит, удивляясь отсутствию известий.

Вдруг в дверь постучали, и мне подали письмо в толстом голубом конверте. Инстинкт подсказал мне, что это было письмо нотариуса. Оно гласило следующее:

«Сэр! Наш клиент, покойный мистер Винцей, эсквайр, умерший недавно в Кембриджском колледже, оставил завещание, копию которого посылаем вам. Согласно этому завещанию, вы получите половину состояния покойного мистера Винцея в силу того, что вы согласны принять к себе его единственного сына, Лео Винцея, ребенка 5 лет от роду. Если бы мы не обязались повиноваться точным и ясным инструкциям мистера Винцея, выраженным им лично и письменно, если бы не были уверены, что он действовал в здравом уме и твердой памяти, то могли бы сказать вам, что его распоряжения кажутся нам необычными и внушают желание обратить на это внимание суда, чтобы удостоверить правоспособность завещателя при назначении блюстителя интересов его ребенка. Но так как нам известно, что мистер Винцей был джентльмен высокого и проницательного ума и не имел родных, кому бы мог доверить своего ребенка, то мы не считаем себя вправе поступить так.

Ждем ваших инструкций, которые вам угодно будет прислать нам относительно ребенка и уплаты причитающегося вам девидента.

Готовые к услугам,

    Жофрей и Джордан».

Я отложил письмо и пробежал завещание, составленное на строго законных основаниях. Оно подтверждало то, что говорил мне Винцей в ночь своей смерти. Все это правда, и я могу взять мальчика к себе!

Вдруг я вспомнил о письме, которое Винцей оставил мне вместе с сундуком, и взял его. Оно содержало указания относительно образования Лео, причем от него требовалось знание греческого языка, высшей математики и арабского языка. В конце письма был постскриптум, в котором Винцей добавлял, что если ребенок умрет ранее 25 лет, – что едва ли, по его мнению, могло случиться, – тогда я должен был открыть сундук и выполнить то, что предписано, или уничтожить все бумаги. Ни в коем случае я не должен был передавать его в чужие руки.

Письмо не открыло мне ничего нового, и я сразу же решился написать гг. Жофрей и Джордан, чтобы выразить им мое желание исполнить юлю умершего друга – взять на себя воспитание Лео. Отослав письмо, я отправился к начальству колледжа, в нескольких словах рассказал всю историю и с трудом убедил позволить мальчику жить со мной. Разрешение было дано, но с условием, чтобы я нанял себе помещение на стороне. После усердных поисков я нашел отличные комнаты близ колледжа. Затем нужно было найти няньку. Мне не хотелось нанимать женщину, которая отняла бы у меня любовь ребенка, да и мальчик мог обходиться теперь без женских услуг, так что я решил подыскать слугу. Мне посчастливилось найти славного круглолицего молодого человека, который был семнадцатым ребенком в своей семье и очень любил детей. Он охотно согласился прислуживать Лео. Потом я отвез железный сундук в город, отдал его на хранение моему банкиру, купил несколько книг об уходе за детьми и прочитал их, – сначала один, а потом вслух Джону – так звали моего нового слугу.

Наконец мальчик приехал в сопровождении пожилой женщины, которая горько плакала, расставаясь с ним. Лео был очень красивый ребенок. В самом деле, я никогда не видел такой совершенной красоты у ребенка! У него были большие глубокие серые глаза, прекрасно развитая голова и лицо, похожее на камею. Но прекраснее всего были волосы, настоящего золотистого цвета, красиво вьющиеся вокруг головы. Он немножко покричал, когда няня ушла и оставила его у нас. Никогда не забуду я этой сцены! Лео стоял у окна, луч солнца играл на золотых кудрях, один кулачок он прижал к глазу, а сквозь другой внимательно рассматривал нас. Я сидел в кресле и протягивал ему руку, тогда как Джон в углу комнаты кудахтал и заставлял бегать взад и вперед деревянную лошадку, что, по его мнению, должно было привлечь внимание мальчика.

Прошло несколько минут. Вдруг ребенок протянул свои маленькие ручки и бросился ко мне.

– Я люблю вас! – произнес он. – Вы – некрасивы, но очень добры!

Через десять минут Лео с довольным видом уплетал хлеб с маслом. Джон хотел угостить его вареньем, но я напомнил ему о книгах, которые мы прочли, и строго запретил это.

Скоро мальчик сделался любимцем всего колледжа, и все правила, установленные для обитателей колледжа, им безбожно нарушались.

Годы шли. Мы с Лео все более привязывались друг к другу, дорожили нашей привязанностью.

Постепенно ребенок превратился в мальчика, мальчик – в юношу. Годы летели, Лео рос, совершеннее становилась и его удивительная красота! Когда Лео было 15 лет, ему дали прозвище «Красота», а мне «Животное». Эти слова летели нам вслед, когда мы ежедневно выходили гулять. Потом для нас придумали новые прозвища. Меня прозвали «Хароном», а его «Греческим божком»; в двадцать один год он походил на статую Апполона. О себе я ничего не говорю, потому что был всегда безобразен; у него же ум блестяще развился и окреп, хотя вовсе и не в школьном духе. Мы строго следовали предписаниям его отца относительно образования, и результаты оказались весьма удовлетворительными. Я изучал арабский язык, чтобы помочь Лео, но через 5 лет он знал язык не хуже нашего профессора.

Я – спортсмен по натуре, это моя единственная страсть, – и каждую осень мы ездили стрелять дичь и ловить рыбу в Шотландию, Норвегию, даже в Россию. Несмотря на то, что я хорошо стреляю, он скоро превзошел меня в стрельбе.

Когда Лео исполнилось 18 лет, я вернулся опять в свои комнаты в колледже, а он поступил в университет и двадцати одного года получил первую ученую степень. В это время я рассказал ему кое-что из истории и о тайне, которая его окружала. Понятно, он очень заинтересовался, но я объяснил, что не могу пока удовлетворить его любопытство. Затем я посоветовал ему подготовиться к адвокатуре, он послушался, продолжал учиться в Кембридже, уезжая в Лондон обедать.

Одно только сильно беспокоило меня. Каждая женщина, встречавшая Лео, или большая часть из них непременно влюблялись в него. Отсюда возникали различные затруднения и недоразумения, весьма тревожившие меня.

Но в общем Лео вел себя прекрасно, я ничего не могу сказать в упрек. Годы шли. Наконец Лео достиг 25-летнего возраста; вот тогда-то и началась эта ужасная история.

III. Таинственный сундук

Накануне дня рождения Лео мы с ним отправились в Лондон и извлекли таинственный сундук из банка, куда я отдал его на хранение 20 лет тому назад. Я помню, тот же самый клерк, который принял сундук от меня, принес мне его обратно, сказав, что хорошо помнит этот сундук, иначе не нашел бы так быстро, ведь он весь был покрыт паутиной.

Вечером мы вернулись домой с драгоценной поклажей и всю ночь не могли уснуть. На рассвете Лео явился ко мне в комнату, уже совсем одетый, и заявил, что нам пора приниматься за дело, потому что сундук ждал двадцать лет. Я возразил, что он может еще немного подождать, пока мы позавтракаем.

Но вот завтрак был окончен, Джон принес сундук, поставил его на стол, опасливо поглядывая на него, затем приготовился уйти.

– Погодите минуту, Джон! – сказал я. – Если мистер Лео ничего не имеет против, я хотел бы, чтобы вы были посторонним свидетелем этого дела, тем более, что вы умеете держать язык за зубами!

– Разумеется, дядя Горас! – ответил Лео, – я просил его называть меня дядей, хотя иногда он варьировал это, величая меня «старый дружище».

Джон дотронулся до своей головы за неимением шляпы.

– Заприте дверь, Джон, – приказал я, – и принесите мне мою шкатулку!

Он повиновался. Я открыл шкатулку и достал из нее ключи, которые отдал мне бедный Винцей в ночь своей смерти. Их было три. Один – обыкновенный ключ, второй – очень старинный, третий – серебряный.

– Ну, готовы ли вы? – спросил я Лео и Джона. Они молчали. Я взял большой ключ, протер его маслом и после нескольких неудачных попыток, потому что мои руки дрожали, отпер замок. Лео наклонился, и с большим усилием, так как шарнир заржавел, мы открыли сундук и увидели в нем другой ящичек, покрытый пылью. С трудом вытащили мы его из железного сундука и очистили от накопившейся за годы грязи и пыли.

Это был ящик из черного дерева, скрепленный железными скобами, вероятно, очень древний, так как дерево начало уже крошиться.

Я открыл ящик вторым ключом. Джон и Лео склонились в ожидании. Откинув крышку ящика, я громко вскрикнул, так как увидел внутри его великолепную серебряную шкатулочку, несомненно, египетской работы, потому что четыре ножки ее представляли собой сфинксов, да и на куполообразной крышке находился также сфинкс. Конечно, шкатулочка с годами потускнела и запылилась, но в общем сохранилась отлично.

Я взял шкатулочку, поставил ее на стол и при гробовом молчании открыл ее маленьким серебряным ключиком. Она была наполнена до краев чем-то вроде растительных волокон, которые я осторожно отодвинул в глубину, и извлек письмо в обыкновенном конверте, надписанное рукой моего покойного друга:

«Моему сыну Лео, когда он откроет шкатулку!»

Я передал письмо Лео, который взглянул на конверт и положил его на стол, сделав мне знак продолжать исследование шкатулки.

Первое, что я нашел в ней, – был тщательно свернутый свиток пергамента. Я развернул его и увидел, что рукой Винцея было написано: «перевод греческих письмен», и отложил пергамент к письму. Затем я нашел еще один древний свиток пергамента, пожелтевший и сморщившийся от времени, и развернул его. Это был такой же перевод греческого оригинала, но латинскими буквами. Насколько я мог судить, стиль письма и сами буквы относились к началу XVI столетия. Под свитком пергамента лежало что-то твердое и тяжелое, завернутое в пожелтевшее полотно, под слоем растительных волокон. Тихо и осторожно развернули мы полотно и извлекли большой грязно-желтого цвета сосуд, несомненно, относившийся к глубокой древности. По моему мнению, этот сосуд представлял собой часть обыкновенной амфоры среднего размера. Выпуклая сторона была покрыта греческими письменами, стертыми уже там и сям, но все еще достаточно разборчивыми. Очевидно, надпись была сделана очень тщательно с помощью тростниковой палочки, часто употреблявшейся в древности. Не могу не упомянуть, что этот удивительный обломок амфоры был разбит пополам и склеен цементом. На внутренней стороне ее тоже было много надписей довольно странного характера, очевидно, сделанных разными руками и в различное время.

– Есть еще что-нибудь? – спросил Лео возбужденным шепотом.

Я порылся в шкатулке и достал что-то твердое, завернутое в небольшой полотняный мешок. Из этого мешка мы достали прелестную миниатюру на слоновой кости и маленькую, шоколадного цвета, скарабею с символическими изображениями. Мы разобрали их и прочитали «Suten se Ra» что значит в переводе «Царственный сын Ра или солнца». Миниатюра представляла собой портрет матери Лео, прелестной, темноокой женщины. На оборотной стороне рукой Винцея было написано: «Моя обожаемая жена.»

– Теперь все! – заявил я.

– Отлично, – ответил Лео, который долго и с нежностью вглядывался в миниатюру и положил ее на стол, – давайте теперь читать письмо!