Жемчужина Востока

– Может, для того чтобы самой укрыться от стражей! – предположил кто-то. – Только как очутилась она в этой башне?

– Я жила в ней! – ответила девушка.

– Одна, без воды и пищи, словно сова или летучая мышь! Ведь до вчерашнего дня башня была заложена кирпичами! Значит, ей известен какой-нибудь потайной ход, которым она и спровадила римлянина, сама же не успела уйти за ним! Вот и все! По-моему, она достойна смерти!

Тогда старый Бенони встал и разодрал на себе одежды.

– Не достаточно ли крови льется здесь каждый день, чтобы жаждать еще и крови невинных?! Мы давали клятву чинить суд справедливый. Где же тут доказательства или улики? Многие годы она не видала этого римлянина. Именем Всевышнего протестую против этого приговора!

– Весьма естественно, что ты протестуешь: ведь она тебе родня! – заметил кто-то. Начались спор и пререкательства. Вдруг Симеон поднял голову и приказал обыскать ее.

Двое архиерейских слуг принялись обыскивать девушку, разорвав платье на груди.

– Вот жемчуг! – воскликнул один. – Взять его?

– Безумец, что мы, воры, что ли? Куда нам эти безделушки?! – одернул его сердито Симеон.

– А вот и еще нечто! – сказал другой слуга, вынув письмо Марка, которое девушка постоянно носила у себя на груди.

– Только не троньте это, не троньте, отдайте это! – взмолилась Мириам.

– Подай сюда! – велел Симеон, протянув тощую, костлявую руку, и, развязав шелковую нитку, прочел первые строки этого письма: «Госпоже Мириам от Марка-римлянина через посредство благородного Галла». Ну что ты скажешь на это, рабби Бенони? Тут целый свиток, но читать все у нас нет времени, а вот конец: «Прощай, твой неизменно верный друг и возлюбленный Марк». Пусть читает остальное тот, кому есть охота; что же касается меня, то я удовлетворен: эта женщина – изменница, и я за предание ее смерти!

– Это письмо писано мне из Рима два года тому назад! – ответила было Мириам, но никто не слыхал ее слов: все говорили разом.

– Я требую, чтобы это письмо было прочтено от начала до конца! – заявил Бенони.

– У нас нет времени заниматься такими пустяками! – ответил Симеон. – Еще другие обвиняемые ждут очереди, а римляне разбивают наши ворота. Нам некогда тратить драгоценные минуты на эту христианку, шпионку римлян. Увести ее!

– Увести ее! – подтвердил и Симон Зилот; остальные утвердительно закивали головами.

Долго спорили и обсуждали, какой смертью девушка должна умереть. Бенони тщетно просил и убеждал, проклинал и заклинал; вынесли следующий приговор: как всех предателей и изменников, девушку нужно отвести к верхним воротам храма, называемым Вратами Никанора, которые отделяют Двор Израиля от Двора женщин, и приковать цепями к центральному столбу над воротами, где ее будут видеть и римляне, и весь народ израильский. Там и умрет она голодной смертью или как Бог ей судил. Таким образом, – заявил Симон Зилот, – мы не обагрим руки свои кровью женщины. Кроме того, ввиду особого снисхождения к просьбам брата нашего, рабби Бенони, мы решили отсрочить исполнение приговора до заката солнца, чтобы изменница подумала. Возможно, она откроет нам убежище римлянина Марка. Мы возвратим ей за это свободу и помилуем ее! А сейчас отведите ее обратно в тюрьму! – приказал он.

Стражи схватили Мириам и повели сквозь толпу. Голодные злые люди останавливались, чтобы плюнуть в нее или послать ей проклятие, а то и камень. И вот она снова в той же келье.

Мириам села на пол и съела спрятанный ею кусок сушеного мяса и ячменного хлеба. Измученная до изнеможения, заснула она крепким сном. Спустя четыре или пять часов ее разбудил какой-то посторонний звук: она открыла глаза и увидела перед собой старого Бенони.

– О, дитя мое! Я пришел проститься с тобой и попросить у тебя прощения! Душа моя надрывается!

– Прощения? У меня? Да в чем же, дедушка? С их точки зрения, приговор справедлив. Да и в самом деле, господин, я надеюсь, что спасла жизнь Марка, за что и должна заплатить своей жизнью!

– Но как ты могла это сделать?

– Об этом не спрашивай меня, господин!

– Скажи мне и спаси свою жизнь! Они вряд ли смогут вторично захватить его, ведь старая башня в руках римлян!

– Да, но евреи вновь могут овладеть ею. Кроме того, я подвергну опасности и жизни дорогих и добрых друзей! Нет, я не могу!

– В таком случае ты должна будешь умереть позорной смертью. Я бессилен спасти тебя. Не будь ты моей внучкой, они распяли бы тебя на кресте на той же стене так, как распинают римляне наших братьев!

– Если на то воля Божья, я умру. Что значит одна моя жизнь там, где ежедневно гибнут тысячи?! Не будем больше говорить об этом!

– О чем же говорить, Мириам? – простонал старик. – Кругом горе, горе и горе… Ты была права, когда убеждала меня бежать. А ваш Мессия, которого я отвергал и теперь отвергаю, да, он обладал даром прорицания: Иерусалим погиб, и наш храм тоже погибнет; римляне уже овладели внешними дворами, а в верхнем городе жители поедают друг друга, но все равно мрут. Хоронить мертвецов некому; все мы должны погибнуть или от голода, или от меча. Народ иудейский попран и поруган, храм Иерусалимский будет разорен, в нем не останется камня на камне! Да, все это будет!

– Но вы можете сдаться! Тит пощадил бы вас!

– Нет, дитя, лучше всем погибнуть! Сдаться, чтобы нас потянули на поругание перед Римом, как жалких рабов, за колесницей победителя! Нет, мы будем просить пощады у Иеговы, а не у Тита! Ах, зачем я не послушал тогда тебя! Теперь ты была бы в Египте или Пелле, а я погубил тебя, кровь от моей крови и плоть от моей плоти, я своими руками приготовил тебе этот приговор! – И несчастный старик ломал руки и стонал от нестерпимой душевной муки.

– Полно, дедушка, – успокаивала его Мириам, – умоляю тебя, не упрекай себя ни в чем! Для меня смерть не страшна. Да, может быть, я и не умру!

Старик вдруг поднял голову и посмотрел на нее вопросительно:

– Разве у тебя есть какая-нибудь надежда уйти отсюда? Бежать? – спросил он. – Халев…

– Нет, не Халев, хотя я ему благодарна, что он там, на суде, пытался оправдать меня, но я предпочла бы умереть, чем бежать с ним!

– В таком случае… почему же ты думаешь?..

– Я не думаю, господин, а только надеюсь на Бога и верю, что он может спасти меня. Одна из наших женщин, которую почитают за святую, предсказала, что я проживу целую жизнь.

В этот миг раздался звук, подобный громовому раскату, и они почувствовали, что земля содрогнулась.

– Рабби Бенони, – крикнул снаружи чей-то голос, – стена упала! Не мешкай, рабби Бенони, ради всего святого, спеши!..

– Увы, дитя мое, я должен идти! Какой-то новый ужас и несчастье обрушились на нас. Прощай, возлюбленная дочь моя, прощай и прости меня за все зло, которое я навлек на тебя, видит Бог, против своей воли!

И, обняв и поцеловав ее, старик вышел, оставив ее в слезах.

Глава XVII

Врата Никанора

День клонился к вечеру; близилось время заката. Вдруг железные двери тюрьмы Мириам загремели, и в ее полутемную келью вошел Халев в помятых в бою, иссеченных во многих местах латах, а в руке его сверкал обнаженный меч.

– Ты пришел привести в исполнение приговор Синедриона? – спросила девушка.

Он молча опустил голову.

– Не мешкай, друг Халев! Когда мы с тобой были детьми, ты нередко опутывал мои руки цветами; теперь же свяжи их веревками, как тебе повелевает твой долг!

– Ты жестока, Мириам. Я пытался выгородить тебя на суде, а там, в старой башне, у меня вырвались против воли слова горькой обиды, но чувство любви и ревности довели меня до безумия! – И Халев стал убеждать девушку бежать с ним к римлянам, говоря, что он из любви к ней готов даже изменить родине.

Но девушка отказалась; тогда он пообещал окреститься, но девушка была непоколебима.

С тоской вышел от нее Халев. Вслед вошли четверо воинов и повели Мириам к воротам Никанора между Двором женщин и Двором Израиля, над которыми возвышалось квадратное строение высотой около пятидесяти футов. Здесь служители хранили свои священные трубы и другие музыкальные инструменты. На плоской кровле этого строения возвышались три мраморных столба, украшенные золочеными капителями и шпилями.

У ворот осужденную ожидал один из членов Синедриона, тот самый Симеон, который приказал обыскать Мириам и отказался прочесть все письмо Марка.

– Не призналась эта женщина, где скрывается римлянин? – спросил он.

– Нет! – отвечал Халев. – Она говорит, что ничего об этом не знает!

– Так ведите ее наверх!

По узкой каменной лестнице Мириам провели на кровлю здания. К среднему из трех столбов была прикована тяжелая железная цепь футов десять длиной. По приказанию Симеона Мириам связали руки за спиной, а на грудь повесили табличку: «Мириам, назареянка и изменница, приговорена умереть здесь, как ей Бог судил, перед лицом друзей ее, римлян». Далее следовали подписи нескольких членов Синедриона, в том числе и деда ее Бенони. Его принудили к этому, чтобы восторжествовало чувство патриотизма над чувством кровного родства. Ее приковали к цепи. Но прежде чем покинуть эту кровлю, Симеон обратился к осужденной:

– Стой здесь, проклятая и презренная изменница, пока кости твои не распадутся в прах! Стой под грозой и бурей, под палящими лучами знойного солнца, стой, проклятая, при свете дневном и во мраке ночи, на поругание и осмеяние римлян и евреев. Дочь сатаны, возвратись к сатане, и пусть тот Сын плотника спасет тебя, если сможет!

– Пощади, не оскорбляй этой девушки, рабби! Или ты не знаешь, что проклятия – стрелы, которые обрушиваются на голову того, кто их мечет? – вступился Халев.

– Будь моя воля, первая стрела предназначалась бы тебе, дерзкий, осмелившийся учить старших! Но знай, что мне известно больше, чем ты полагаешь! Быть может, и ты, как она, хочешь вступить в дружбу с римлянами? Что же, скатертью дорога!..

Халев только взглянул печальным прощальным взглядом на осужденную и тихо произнес: «Прощай! Ты сама этого хотела!»

И Мириам осталась одна в красных лучах огненного заката, прикованная к столбу, словно дикий зверь, с позорной надписью на груди и связанными за спиной руками. С минуту она стояла неподвижно, затем подошла к краю стены и заглянула вниз, во Двор Израиля, где собралось много иудейских начальников, старейшин и зилотов, чтобы посмотреть на осужденную. Как только они увидели ее, целый град камней и обломков мрамора с ругательствами и проклятиями полетели в нее. Она поспешила отойти к противоположному краю стены, выходившему на Двор женщин. Этот двор был теперь военным лагерем, внешний Двор язычников уже заняли римляне, и их стенобойные машины почти беспрерывно громили стены Двора женщин.

Настала ночь, но не принесла обычной тишины и покоя. Римляне вновь пытались взять стены приступом, так как их тараны и стенобойные машины оказывались бессильными. Но евреи были все время на страже: они сбрасывали приставные лестницы римлян, как только неустрашимые легионеры взбирались на стены. Двум знаменосцам удалось-таки взобраться, и римляне громкими криками приветствовали их. Но смельчаков тотчас же окружили и убили, а знамена их с насмешкой сбросили со стен и разодрали в клочья.

Пришлось легионерам разводить костры под воротами, сделанными из драгоценного кипариса и окованными листами из серебра. Тит хотел сохранить храм и его дворы, но, видя, что ничто другое не поможет, решился прибегнуть к воздействию пламени. И вот уже плавятся серебряные листы на воротах, дерево пылает ярко. Когда огонь сделал свое дело, римляне бросились тушить там, где им нужен был проход, и через эту брешь, словно река, прорвавшая плотину, мгновенно заполонили Двор женщин. Сам Тит въехал в него во главе своих войск и большого отряда всадников. Евреи бежали, ища спасения на уступах Врат Никанора, на стене и на кровле строения, где была прикована Мириам. Но на нее теперь никто не обращал внимания: над каждым висела смерть.

Римляне же внизу заметили ее, и какой-то воин пустил стрелу, просвистевшую над самой головой девушки. Этот поступок не укрылся от зорких глаз Тита. Он тут же приказал привести виновного и, очевидно, выразил ему свой гнев. Никто более не решался причинить ей вред. Но зато августовское солнце теперь палило ее беспощадными лучами, несчастной негде было укрыться от них. Она не имела даже капли воды, чтобы утолить мучительную жажду. Безропотно терпела она эту пытку, ожидая вечера с его прохладой.

В этот день римляне не производили новых атак, а евреи не делали вылазок. Во Дворе женщин установили только несколько стенобойных машин и баллист, которыми метали громадные каменья во Двор Израиля по ту сторону стены.

Многие из этих камней с глухим стуком падали на мраморные плиты двора, раздробляя плиту и вздымая облака пыли, другие попадали в густую толпу евреев и ранили или убивали разом десятки людей. Тогда поднимались вопли и стоны и снова смолкали.

Среди притихшей, пораженной смертельным страхом и ужасом толпы бродил тот же безумный Иисус, сын Анны, который встретил Мириам при въезде в Иерусалим, и, как тогда, этот грозный пророк взывал все тем же потрясающим голосом:

– Горе, горе тебе, Иерусалим! Горе граду сему и храму сему! Горе народу сему! – и вдруг, смолкнув на мгновение, воскликнул как-то особенно громко: «Горе мне!» – и не успел еще звук его голоса замереть в воздухе, как громадный камень, пролетевший из Двора женщин, упал на него и отскочил, продолжая дело уничтожения и разрушения, но пророк, предсказавший в последний момент своей жизни свою собственную участь, остался нем и неподвижен.

Весь день жилые помещения, примыкающие к стене, горели, поджигаемые римлянами. Чад и смрад стояли в воздухе. Наконец последние лучи заката догорели над вершиной Масличной горы, и белые палатки римлян и бесчисленные кресты с корчившимися на них в предсмертных муках страдальцами, кресты, которыми были утыканы и склоны, и подножие горы, и вся долина Иосафата, насколько только хватал глаз, – все это окуталось легкой дымкой расстилавшегося тумана. Настал благословенный, вожделенный час ночи; обильная роса своей живительной влагой обдала измученную зноем девушку, изнеможенную, и утолила ее палящую жажду. Да, теперь, когда эта обильная роса осела на мраморный столб, к которому была прикована Мириам, она могла слизывать ее и прохлаждать свой прилипший к гортани язык. Освеженная, обновленная этой ночной росой, Мириам заснула.

Глава XVIII

Последний бой Израиля

Начало светать, но в этот день люди напрасно ждали появления дневного светила. Густой соленый туман наполнил воздух. Мириам благословляла этот туман, зная, что ей не пережить второго дня под палящими лучами солнца. Она уже сильно ослабела, так как не видела никакой пищи уже вторые сутки и не утоляла жажды ничем, кроме росы, но, пока туман скрывал солнце, она чувствовала, что жизнь еще не покидает ее.

Под прикрытием того же тумана Халев ухитрился подойти к Вратам Никанора, и, хотя взойти на стену не было возможности, так как ворота охранялись и были заперты тяжелыми болтами, все же он нашел способ, привязав к стреле холщовый мешок с кожаной флягой, наполненной водой, и коркой черствого хлеба, забросить все это на крышу здания так ловко, что стрела с мешком упала к самым ногам Мириам. Девушка зубами развязала шнурки мешка и с жадностью принялась грызть черствый хлеб. Но воспользоваться живительным напитком, заключавшимся во фляге, она не могла, так как руки ее были связаны за спиной. Мучимая целыми тучами насекомых, мошек и мух, несчастная девушка не имела даже возможности защитить себя от них. Вдруг она заметила несколько железных кольев, вбитых в мраморный столб, к которому она была прикована. Один из них, очень острый, оказался вбитым не до конца, и Мириам пришла мысль, что об него можно перетереть веревку, связывающую ее руки.

Встав спиной к столбу, Мириам принялась за работу, но она чрезвычайно утомляла ее, тем более что силы ее были уже на исходе, а затекшие руки страшно болели, и от прикосновения к железу кожа на них лопалась, причиняя новые мучения. Девушка плакала от боли, но все-таки продолжала тереть веревку. Настала ночь, а работе ее все еще не было конца. А силы ее убывали.

Под прикрытием тумана римляне приблизились к воротам, движимые чувством любопытства, окликнули ее, стали расспрашивать, за какое преступление она тут привязана. Она ответила им по-латыни: ее осудили за то, что она спасла одного римлянина. Но тут целый град стрел и копий принудил их отступить от ворот. Однако ей показалось, что один из них подбежал к своему начальнику и доложил ему о чем-то, а тот отдал какое-то приказание.

Между тем евреи готовились к бою. Не менее четырех тысяч столпилось во Дворе Израиля. Вдруг ворота распахнулись, зазвучали трубы. Словно поток, прорвавший плотину, устремились евреи во Двор женщин, смяв часовых, форпосты и сторожевую цепь римлян. Но легионеры были уже наготове и, сомкнув стальные ряды своих щитов в сплошную стену, отразили евреев, как непоколебимая скала отражает стремительный поток. Однако евреи не хотели отступать и бились отчаянно до тех пор, пока сам Тит не двинулся на них со своим отрядом всадников и не погнал, как стадо овец, из Двора женщин. Всех раненых римляне тут же прикончили, но во Двор Израиля не пытались ворваться.

Только некоторые военачальники подъехали к самым воротам и крикнули, что Тит пощадит их храм и дарует им жизнь, если они сдадутся. На это им отвечали насмешками, издевательствами и оскорблениями. Титу очень хотелось спасти храм, и, невзирая на сопротивление осажденных, он приказал послать несколько тысяч римлян тушить ограды и жилые строения храма. Между тем защитники последнего больше уже не нападали и на новые вылазки не отваживались, а искали укрытия от стрел и камней, которые метали во двор катапульты и баллисты римлян. Некоторые евреи лежали в унылом безмолвии под прикрытием стен, другие громко стонали, ударяя себя в грудь и раздирая на себе одежды; женщины же и дети выли от голода и ужаса и нестерпимых мучений, проклиная свою судьбу и посыпая головы пеплом или землею.

Мириам видела все это, и душа ее содрогалась от ужаса. Она знала, что Халев жив: она видела, как после безумной атаки вернулся он во Двор Израиля весь в пыли и в крови. Много долгих месяцев прошло, прежде чем она снова увидела его.

Так угас и этот последний день длительной осады. Под вечер туман рассеялся, и последние яркие лучи солнца заискрились на золоченой кровле, шпилях великолепного храма Иерусалимского. Никогда, казалось, не был он так величествен и великолепен, как в этот последний вечер, окруженный почерневшими развалинами разрушенного города. Все стихло, даже стоны и вопли голодных евреев. В римском лагере тоже царило спокойствие. Солдаты варили ужин. Даже грязные стенобойные машины и баллисты прекратили свою истребительную работу. Но стаи орлов стали слетаться со всех сторон, садясь на стены храма, и вспоминались Мириам слова: «Где будет труп, туда соберутся и орлы». Страх охватил ее измученную душу, томительно захотелось вырваться на свободу и бежать отсюда, бежать куда глаза глядят. Снова принялась она за свою мучительную работу, силясь перетереть веревку, опутывающую ее руки, и вдруг почувствовала, что они свободны. Чувство невыразимой радости охватило все ее существо, хотя затекшие мышцы причиняли ей страшную боль, а когда она попробовала поднять руки, то чуть не лишилась чувств. С неимоверным усилием она все-таки подняла их, и кровь стала постепенно приливать к окоченевшим, посиневшим пальцам. Тогда она протянула обе руки к фляге и, развязав зубами тряпку, удерживавшую пробку, с жадностью припала пересохшими губами к живительной влаге. Дитя пустыни, она знала, что пить вволю, когда человек истомился жаждой, это смертельно опасно, и потому медленными, маленькими глоточками отпила половину фляжки воды, смешанной с вином.

Однако девушка была еще настолько слаба и изнурена, что даже эта смесь ее опьянила: у нее зашумело в голове, она не удержалась на ногах и потеряла сознание.

Очнувшись, она почувствовала себя несколько бодрее. Правда, голова была тяжела, но она вполне могла рассуждать и соображать. Теперь девушкой овладело непреодолимое желание освободиться от цепи, и она стала прилагать все свои усилия, но цепь была крепка, и вскоре она убедилась, что об этом и думать нечего. Обессиленная, обескураженная, она упала на колени и, закрыв лицо руками, заплакала, как ребенок.

Вдруг глухой шум и легкое сотрясение принудили ее встать и взглянуть вниз. Евреи столпились у ворот, которые теперь тихо распахнулись, и среди ночной тишины, словно стая черных воронов, устремились во Двор женщин на последнюю отчаянную схватку. Они хотели перебить тех солдат, которые по приказу Тита все еще силились потушить пожар, и врасплох обрушиться на спящий лагерь. Но это не удалось им: из-за ограды, воздвигнутой Титом перед своим лагерем, хлынули тысячи римлян, разя и уничтожая все на своем пути. Вдруг паника охватила несчастных сынов Израиля; с воплем отчаяния они бросились врассыпную, закрывая лица руками, затыкая уши, чтобы не видеть и не слышать, словно не римляне, а какие-то всесильные духи-истребители преследовали их.

На этот раз легионеры уже не только погнали их во Двор Израиля, но и сами хлынули туда за ними, некоторые даже опередили бежавших. Мигом ворота заняли римские караулы, новые легионы все прибывали и прибывали; вскоре римляне заполнили весь двор, проникнув даже в самое святилище и убивая беспощадно всех на своем пути. Теперь уже никто не останавливал их: битвы не было. Даже храбрейшие из еврейских воинов сознавали, что час их настал, Иегова отрекся от своего избранного народа. Они бросали оружие и бежали невесть куда.

Некоторые искали спасения в самом храме, но римляне последовали за ними и туда с факелами в руках. Мириам, обезумев от ужаса, смотрела вниз. Вдруг в одном из северных окон храма взвился яркий огненный язык; минута – и вся стена вспыхнула ярким пламенем. Все ярче и ярче разгоралось оно, глаза не могли более выносить этого огненного моря, а тем временем римляне сплошным потоком хлынули во Двор Израиля через Врата Никанора. Вдруг раздался крик: «Дорогу! Дорогу!» Мириам увидела человека в белой одежде с обнаженной головой и без оружия, но на великолепном коне. Знаменосцы несли впереди него штандарт римских орлов. То был Тит. Въехав во двор, крикнул центурионам, чтобы они скомандовали отбой легионерам – пусть вернутся назад, довольно тушить пожар. Но кто остановит обезумевших от жажды крови и грабежей солдат? Никакая сила в мире не могла теперь образумить их, даже приказ начальника.

Пламя охватило храм еще во многих местах. Тит со своей свитой вошел в него через Золотые ворота, взломанные и распахнутые, чтобы в первый и последний раз взглянуть на жилище Иеговы, Бога евреев. Из придела в придел шествовал Тит до самой святая святых, куда и вошел, приказав вынести оттуда золотые светильники и жертвенные сосуды, а также золотой стол.

И этот великолепный храм Иерусалимский, простоявший 1130 лет на священной вершине горы Мориа, сам стал величайшею жертвой всесожжения, какая когда-либо приносилась на этой горе. В жертвах не было недостатка: в своем безумном исступлении римляне убивали без жалости беззащитных людей, томящихся во Дворе Израиля. Трупами, точно ковром, был покрыт весь двор: в эту ночь умерло более десяти тысяч воинов, женщин, детей и священнослужителей, кругом все утопало в крови. Многие римляне с награбленными сокровищами падали, задыхаясь от недостатка воздуха.

Громадными снопами, на сотни футов вздымалось необъятное пламя пожара: воздух накалился, как в плавильной печи. Страшные стоны убиваемых, ликующие крики победителей и громкие крики тех евреев, которые наблюдали все это с кровель домов Верхнего города, слились в один протяжный, жалобный вопль. Несколько тысяч евреев успели, однако, перебежать через мост в Верхний город. Уничтожив за собой этот мост, они наблюдали оттуда за тем, что происходило по ту сторону долины, оглашая воздух непрерывным жалобным воплем. Мириам, видевшая это уничтожение и разрушение, не могла выдерживать далее всех ужасов и, свернувшись за мраморным столбом, задыхаясь от жары и смрада, стала молить Бога о смерти. Вдруг она вспомнила, что в ее фляге еще есть немного воды с вином. Она жадно припала губами к горлышку фляги и, выпив все до последней капли, снова легла у подножия своего столба и лишилась сознания.

Она пришла в себя, когда было уже светло. Из груды развалин храма Иродова, великолепнейшего здания в мире, вздымался в небо густой столб дыма и пламени, а через Двор Израиля римляне прокладывали себе дорогу через трупы или же расчищали путь, бросая трупы в огонь.

На жертвеннике теперь развевался римский штандарт, и легионеры приносили ему жертвы. Но вот к ним подъехал статный воин в сопровождении блестящей свиты, и они приветствовали его громкими криками: «Тит – император!» Именно здесь, на месте его торжества, победоносные легионы провозгласили своего полководца цезарем.