Клеопатра

Надев снова корону на ее локоны, Антоний стоял, смотря на нее, и, охваченный страстью, под теплым дыханием ее чудной красоты, протянул обе руки, прижал ее к себе и трижды поцеловал.

– Клеопатра, – сказал он, – я люблю тебя! Прекрасная, я люблю тебя, как никогда не любил!

Она увернулась от его объятий, нежно улыбаясь, и в это время золотой круг из священных змей упал со лба и покатился в темноту.

Я видел это, и хотя горькая мука ревности терзала мое сердце, я понял предзнаменование. Но влюбленные ничего не заметили.

– Ты любишь меня? – еще нежнее произнесла она. – Откуда я знаю, что ты любишь меня? Может быть, ты любишь Фульвию, твою законную жену?

– Нет, не Фульвию, тебя, Клеопатра, тебя одну! Многие женщины смотрели на меня благосклонно с моих юношеских лет, но ни одной я так не желал, как тебя, чудо мира, несравненная с другими женщинами! Можешь ли ты полюбить меня, Клеопатра, и быть верной мне не за мое положение и власть, не за те блага, какие я могу тебе дать, не за суровую музыку моих бесчисленных легионов, не ради блеска, которым сияет счастливая звезда моей судьбы, а ради меня самого, ради Антония, грубого полководца, закаленного в полях битвы? Я, Антоний, гуляка, простой, слабый человек, непостоянный в своих решениях, но я никогда не обманул друга, не обобрал бедного человека, не заставал врага врасплох! Скажи, можешь ли ты полюбить меня, египтянка? О, если можешь, я буду самым счастливым человеком, счастливее, чем если бы сегодня ночью я восседал в римском Капитолии коронованным монархом всего мира!

Пока он говорил, она смотрела на него своими удивительными глазами, и меня удивило выражение искренности и правды на ее лице.

– Ты говоришь откровенно, – сказала она, – твои слова приятны для моих ушей! Они были бы также приятны, если бы дело стояло иначе, но теперь… какая женщина не увидит с радостью владыку мира у своих ног? Для меня же что может быть приятнее твоих сладких слов? Гавань, манящая отдыхом измученного бурей моряка, – как дорога она ему! Мечта о небесном блаженстве, которой утешается бедный аскет жрец на своем самоотверженном пути, – как сладка она! Нежная розовоперстая заря, несущая земле радость сладкого пробуждения, как дорога она и приятна! Ах, все это, все самое дорогое и очаровательное в мире, не может сравниться с честными и сладкими твоими словами, о Антоний! Знаешь ли ты? Нет, и никогда не будешь знать, как ужасна была моя жизнь, как пуста и одинока! Природой устроено так, что только любовь избавляет женщину от одиночества! Я никогда не любила, никогда не могла полюбить до этой счастливой ночи! Возьми меня в свои объятия и поклянемся, дадим великий обет любви, такую клятву, которая не может быть нарушена до конца нашей жизни! Слушай, Антоний, и теперь, и навсегда я даю тебе обет верности и любви! Теперь и навеки я твоя, я принадлежу тебе одному!..

Хармиона взяла меня за руку и увела.

– Довольно ли ты видел? – спросила она, когда мы снова очутились в ее комнате и лампа была зажжена.

– Да, – ответил я, – мои глаза открылись!

XVI

План Хармионы. – Исповедь. – Ответ Гармахиса

Некоторое время я сидел с опущенной головой, и последняя горечь стыда наполнила мою душу. Так вот конец! Для этого я нарушил клятвы, выдал тайну пирамиды, для этого потерял свою корону, свою честь и, может быть, надежду небес!

Мог ли быть во всем мире человек, столь убитый стыдом и горем, как я в эту ночь? Наверное, нет. Куда я пойду? Что буду делать? Даже среди бури, бушевавшей в моем истерзанном сердце, громко взывал горький голос ревности. Я любил эту женщину, которой отдал все, а она в эту самую минуту… Ах! Я не мог выносить этой мысли, и в этой мучительной агонии сердце мое разразилось целым потоком слез. О, это были страшные, мучительные слезы!

Хармиона подошла ко мне, и я увидел, что она также плакала.

– Не плачь, Гармахис, – сказала она, рыдая и становясь на колени около меня, – я не в силах видеть тебя плачущим! Отчего ты не остерегался? Ты был бы велик и счастлив! Слушай, Гармахис! Ты слышал, что сказала эта фальшивая тигрица… завтра ты будешь убит!

– И очень хорошо! – чуть слышно пробормотал я.

– Нет, вовсе не хорошо! Гармахис, не дай ей окончательно восторжествовать над тобой! Ты потерял все, кроме жизни, но пока остается жизнь, остается и надежда, а с ней и возможность мести!

– А! – вскричал я, вскочив с места. – Я не подумал об этом. Возможность отомстить! Должно быть, сладко быть отомщенным!

– Месть сладка, Гармахис, но иногда мстить – опасно, так как стрела мести, пущенная в обидчика, может пронзить пустившего! Я знаю это по себе. – Она тяжело вздохнула. – Бросим в сторону и разговоры, и печаль! У нас обоих будет время впереди, чтобы горевать все эти долгие, тяжелые грядущие годы! Теперь ты должен бежать, бежать до рассвета! Вот мой план! Пришедшая вчера из Александрии галера с фруктами и товарами отплывает обратно завтра, до зари. Ее капитан мне знаком, но ты его не знаешь! Я достану тебе одежду сирийского купца, закутаю тебя, как умею, и дам письмо к капитану галеры. Он довезет тебя до Александрии; для него ты будешь купцом, который едет по своим торговым делам. Сегодня ночью Бренн – начальник стражи, а Бренн друг и мне и тебе! Быть может, он угадает кое-что, может быть, нет, но сирийский купец безопасно выйдет из дворца. Что ты скажешь на это?

– Хорошо, – отвечал я устало, – я не забочусь о том, что будет!

– Так оставайся и отдохни здесь, Гармахис, пока я сделаю нужные приготовления! Не горюй очень, Гармахис! Другим надо горевать сильнее, чем тебе!

Она ушла, оставив меня одного с моей тоской, терзавшей меня невыносимо. Если бы не горячее желание отомстить за себя, время от времени вспыхивавшее в моем измученном мозгу, – так молния вспыхивает над морем в полуночный час, – я думаю, разум мой помутился бы совершенно в эти тяжелые минуты!

Наконец я услышал шаги Хармионы, и она вошла, тяжело дыша, с мешком одежды в руках.

– Все идет хорошо! Здесь платье, белье, дощечки для письма и все, что тебе необходимо. Я видела Бренна и сказала ему, что сирийский купец должен пройти мимо стражи за час до рассвета. Я думаю, он понял меня, хотя сделал вид, что хочет спать, и ответил мне, зевая, что если скажут пароль «Антоний», то пятьдесят сирийских купцов могут уйти по своим делам. Вот мое письмо к капитану! Ты не можешь ошибиться галерой, она стоит у пристани вправо – маленькая галера, окрашенная в черный цвет; ты должен войти с большой набережной, и там все будет уже готово к отплытию! Теперь я подожду за дверью, пока ты снимешь свою рабскую ливрею и оденешься!

Она ушла. Я сорвал с себя пышное платье, сбросил его на пол и топтал ногами. Затем надел скромную одежду купца, привязал к поясу дощечки, надел на ноги сандалии из недубленой кожи и спрятал кинжал.

Когда все было готово, вошла Хармиона и взглянула на меня.

– Ты все еще похож на царственного Гармахиса! Это надо изменить!

Она взяла ножницы, усадила меня, отрезала мне локоны и выстригла волосы догола. Потом, взяв краску, которой женщины подрисовывают себе глаза, и искусно смешав ее с другой, она ловко нарисовала мне морщины на лице и руках и закрасила белый рубец на голове, оставленный мечом Бренна.

– Теперь ты изменился к худшему, Гармахис! – сказала она с грустной улыбкой. – Я сама едва узнаю тебя. Подожди, еще одна вещь! – Она подошла к сундуку с платьем и вытащила оттуда тяжелый мешок с золотом. – Возьми это, – сказала она, – тебе понадобятся деньги!

– Я не могу взять твоих денег, Хармиона!

– Бери! Это Сепа дал мне их для нашего дела, поэтому ты смело можешь пользоваться ими! Кроме того, если мне понадобятся деньги, конечно, Антоний, мой господин с сегодняшней ночи, даст мне, сколько я хочу. Он многим обязан мне и отлично знает это. Не растрачивай драгоценного времени на пустяки – ты еще не купец, Гармахис!

Без дальних слов она засунула деньги в кожаный мешок, висевший у меня через плечо. Затем она дала мне мешок с запасом платья и, по своей женской предупредительности, не забыла сунуть туда алебастровую баночку с краской, чтобы я мог подрисовать свое лицо, когда это понадобится, и, в конце концов, вышитое платье астролога, которое я сбросил с себя, спрятала в потаенное место. Наконец я был совсем готов.

– Пора мне идти? – спросил я.

– Нет еще, погоди! Будь терпелив, Гармахис, еще час придется тебе переносить мое присутствие, а потом прощай, быть может, навсегда!

Я махнул рукой, как бы давая ей понять, что теперь не время для острословия и болтовни.

– Прости мне мой язык, – сказала она, – из соли часто бьет источник горькой воды! Я должна сказать тебе кое-что неприятное, прежде чем ты уйдешь!

– Говори, – отвечал я, – слова, самые ужасные, не могут теперь взволновать меня!

Хармиона стояла передо мною с сложенными руками, и свет лампы падал на ее прекрасное лицо. Я заметил, что оно было страшно бледно и что вокруг глубоких темных глаз залегли черные круги. Два раза поднимала она глаза и пыталась заговорить, но голос ее прерывался. Когда же, наконец, она заговорила, это был хриплый шепот.

– Я не могу отпустить тебя, – сказала она, – не открыв тебе истины. Гармахис, это я предала тебя!!!

Я вскочил на ноги с проклятием на устах, но Хармиона удержала меня за руку.

– Садись и выслушай! Когда ты узнаешь все, делай со мной что хочешь! С той минуты, когда в доме Сепы я во второй раз увидела тебя, я полюбила тебя так сильно, что ты не можешь и представить себе! Возьми свою собственную любовь к Клеопатре, удвой ее еще и еще, и ты приблизительно поймешь всю силу моей любви к тебе. Я любила тебя день за днем, все более, пока ты не сделался единственной целью моего существования. Ты оставался холоден, более чем холоден, ты не хотел видеть во мне живой женщины, ты смотрел на меня как на орудие своего дела, которое может тебе служить для твоего возвышения! Я скоро заметила – задолго до того, как ты сам понял это, – что твое сердце рвется к этому губительному берегу, о который теперь оно разбилось. Наконец в ту роковую ночь, спрятанная в углу комнаты, я видела, как ты выбросил мой платок и с нежными словами сохранил у себя дар моей царственной соперницы. Тогда – ты знаешь это, – страдая невыносимо, я выдала тебе свою тайну, и ты насмеялся надо мной, Гармахис! О позор, позор! В своем безумии ты насмеялся надо мной! Я ушла, и все муки, способные терзать женское сердце, поднялись во мне! Я была уверена, что ты любишь Клеопатру! Я была так безумна, что хотела в эту самую ночь выдать твою тайну. Нет еще, решила я, быть может, завтра он будет мягче! Назавтра, когда все было готово у меня, чтобы разрушить всякий заговор, который должен был сделать тебя фараоном Египта, я пришла к тебе – ты помнишь? – и говорила с тобой загадками, а ты снова оттолкнул меня как негодную вещь, как пустяк, не заслуживающий внимания в минуту тяжелого раздумья. Я совсем обезумела. Злой дух вселился в меня, овладел мной, и я перестала быть сама собой, потеряла всякую власть над собой. И за то, что ты насмеялся надо мной, я предала тебя, к своему вечному стыду и позору! Я пошла к Клеопатре и сказала ей все, выдала тебя, и других с тобой, и наше святое дело, сказала, что нашла письма, которые ты потерял, и прочитала их!

Я застонал и сидел молча.

Печально смотря на меня, она продолжала:

– Клеопатра сейчас же поняла, как велик был заговор; как глубоки его корни, и испугалась. Сначала она хотела бежать в Саис или в Кипр, но я убедила ее, что все эти пути закрыты для нее. Тогда она сказала, что прикажет убить тебя в своей комнате, и я ушла от нее, оставив ее с этим решением. В ту минуту я была бы рада, если бы тебя убили: никто не помешал бы мне горько оплакивать твою могилу, Гармахис! Что еще сказать? Месть – это стрела, которая часто ранит того, кто пустил ее! Так было и со мной. В промежуток между моим уходом и твоим приходом к ней Клеопатра придумала смелый план. Она боялась, что твоя смерть вызовет открытое возмущение, видела, что ей нужно привязать тебя к себе, выказать тебе полное доверие и этим пресечь в корне неминуемую опасность и уничтожить ее. Большой, тонко составленный заговор – она сомневалась в его исходе! Нужно ли говорить дальше? Ты знаешь, Гармахис, как она победила! Стрела моей мести упала на мою собственную голову. На другой день я узнала, что согрешила напрасно, что заговор был выдан негодным Павлом, что я ни за что погубила святое дело, которому клялась служить, и предала любимого человека в руки египетской развратницы!

На минуту она склонила голову, но так как я молчал, продолжала:

– Дай мне высказать тебе весь мой грех, Гармахис, и тогда суди меня! Дело удалось мне. Клеопатра несколько полюбила тебя и в глубине сердца решила сделать тебя своим царственным супругом. Ради этой полулюбви к тебе она пощадила жизнь участников заговора, рассчитывая, что, повенчавшись с тобой, она с их помощью привлечет к себе сердце всего Египта, который не любит ее, как всех Птолемеев. Но тут она еще раз обманула тебя! Ты в своем безумии выдал ей тайну скрытого в пирамиде богатства, которое она расточает теперь с Антонием. Поистине, в то время она намеревалась сдержать клятву и обвенчаться с тобой. Но на другой день, когда Деллий пришел за ответом, она послала за мной, рассказала мне все – она, в сущности, высоко ценит мои советы – и просила посоветовать ей, оттолкнуть ли Антония и повенчаться с тобой или, оттолкнув тебя, поехать к Антонию! Я – заметь весь мой грех, – я в своей ревности не могла вынести мысли, что она будет твоей законной женой, а ты – ее любимым властелином, и посоветовала ей ехать к Антонию, хорошо зная, – я говорила об этом с Деллием, – что мягкий Антоний, увидев ее, упадет, как спелый плод, к ее ногам, что действительно и случилось! Теперь я укажу тебе на результат моего плана. Антоний любит Клеопатру, Клеопатра любит Антония! Ты ограблен, все сделалось по моему желанию, а я – самая несчастнейшая женщина на земле! Я видела, как разбилось твое сердце, и мое, казалось, разбилось вместе с твоим, я не могла далее выносить тяжести всех моих преступлений и решила сказать тебе все и вынести наказание.

Теперь, Гармахис, мне нечего больше сказать тебе! Благодарю тебя за то, что ты выслушал меня. Побуждаемая страстной любовью к тебе, я согрешила против тебя! Я погубила тебя, погубила Кеми и себя! Убей меня! Предай меня смерти, Гармахис, я с радостью умру от твоего меча и поцелую его острие! Убей меня и уйди. Если ты не убьешь меня, я, наверное, сама покончу с собой!

Она упала на колени, раскрыв свою прекрасную грудь, чтобы я мог поразить ее кинжалом.

В ярости я хотел убить ее, вспомнив, что эта женщина – причина моего позора и падения, – когда я пал, дерзко и жестоко издевалась надо мной. Но тяжело убивать красивую женщину! Когда я поднял руку, мне припомнилось, что она дважды спасла мне жизнь.

– Женщина! Бесстыдная женщина! – сказал я. – Встань! Я не убью тебя! Кто я сам, чтобы судить твое преступление? Вместе с моим оно выше всего земного суда!

– Убей меня, Гармахис! – стонала она. – Убей меня, или я убью сама себя! Мне непосильно мое бремя! Не будь так убийственно спокоен! Прокляни меня, убей!

– Что говорила ты мне, осуждая меня, Хармиона? Я пожинаю то, что посеял! Не подобает и тебе убивать себя! Незаконно, что я, равный тебе по грехам, убил бы тебя, потому что погиб через тебя! Что ты посеяла, Хармиона, то и пожнешь! Низкая женщина! Твоя ревность причинила столько бед мне и Египту! Живи же! Живи и пожинай из года в год горькие плоды твоих преступлений! Видения оскорбленных тобой богов будут преследовать тебя во сне! Их месть ожидает тебя в мрачном Аменти! Пусть изо дня в день тебя преследует воспоминание о человеке, которого твоя жестокая любовь довела до гибели и позора, об Египте, который ты отдала во власть ненасытной Клеопатры, сделав его рабом Антония!

– О, не говори так, Гармахис! – Она уцепилась за мое платье. – Когда ты был велик, когда власть была в твоих руках, ты оттолкнул меня! Теперь Клеопатра отвернулась от тебя, ты беден, убит стыдом, тебе негде преклонить голову. Я красива, я все еще молюсь на тебя. Не отталкивай меня теперь! Позволь мне бежать с тобой и заслужить твое прощение моей преданной любовью! Если это много для меня, позволь мне быть твоей сестрой, служанкой, рабой, чтобы я могла видеть твое лицо, успокаивать тебя в горе и служить тебе! О Гармахис, позволь мне, я пренебрегу всем, вынесу все, и только смерть разлучит меня с тобой! Я верю, что любовь к тебе, благодаря которой я пала так низко и увлекла тебя за собой, может поднять меня на высоту и тебя вместе со мной!

– Ты соблазняешь меня на новый грех, женщина! Как думаешь ты, Хармиона, в силах ли я буду в какой-нибудь лачуге, где укроюсь, день за днем смотреть на твое прекрасное лицо и вспоминать, что эти нежные уста предали и погубили меня? Нет, не так легко твое наказание! Я знаю теперь! Долги и тяжелы будут годы твоего покаяния! Быть может, наступит час отмщения, и ты будешь иметь в нем свою долю! Оставайся при дворе Клеопатры, и если я буду жив, то найду средство известить тебя! Быть может, наступит день, когда мне понадобятся твои услуги! Теперь поклянись, что не изменишь мне во второй раз!

– Клянусь, Гармахис, клянусь! Пусть вечные мучения, ужаснее которых нельзя вообразить – более страшные, чем те, которые терзают меня теперь, – будут моим уделом, если я словом или звуком изменю тебе, хоть бы до конца жизни мне пришлось ждать известия от тебя!

– Хорошо! Сдержи же свою клятву! Нельзя дважды выдавать человека! Я иду совершать свою судьбу. Устраивай свою! Быть может, различные нити нашей жизни еще раз сплетутся, прежде чем ткань будет соткана! Прощай, Хармиона, ты, любившая меня, ты, которая ради этой любви обманула и погубила меня! Прощай!

Она дико взглянула на мое лицо, протянула руки, словно хотела обнять меня, потом, в полном отчаянии, упала на пол.

Я взял мешок с одеждой, посох и пошел к двери, но, уходя, невольно бросил последний взгляд на Хармиону.

Она лежала на полу с распростертыми руками – белее своего белого платья; ее темные волосы разметались около нее, а прекрасное лицо она уткнула в пол.

Так я оставил ее, и прошло девять долгих лет, пока снова не увидел Хармионы.

(Здесь кончается второй, и самый большой свиток папируса.)

Часть III

Месть Гармахиса

I

Бегство Гармахиса из Тарса. – Гармахис бросается в море, как жертва морским богам. – Его пребывание на острове Кипр и возвращение в Абуфис. – Смерть Аменемхата

Я благополучно спустился с лестницы и очутился во дворе большого дома. До рассвета оставалось не более часу; кругом царила тишина. Последний гуляка допил свое вино, танцовщицы прекратили свои танцы. Город спал. Я подошел к воротам. Меня окликнул начальник стражи, закутанный в плащ.

– Кто идет? – спросил голос Бренна.

– Купец, если вам угодно, господин! Я привозил дары из Александрии одной госпоже, приближенной царицы, и задержался у ней, а теперь спешу на свою галеру! – отвечал я измененным голосом.

– Гм! – проворчал он. – Приближенные царицы долго задерживают своих гостей! Славно, самое время для пира! Пароль, господин торговец! Без пароля вам придется вернуться и просить гостеприимства у нашей госпожи!

– Антоний! Вот пароль, господин! Прекрасное имя! Я много путешествовал, но никогда не видал такого прекрасного мужа и великого полководца! Заметьте, господин! Я побывал далеко и видел много полководцев!

– Да, Антоний – слово хорошее. Антоний хороший воин, когда трезв и около него нет юбки, чтобы за ней волочиться. Я служил с Антонием и хорошо знал его слабости. Теперь у него много дела!

Бренн говорил это, не переставая шагать взад и вперед перед воротами, потом подвинулся вправо и пропустил меня.

– Прощай, Гармахис, иди! – прошептал Бренн быстро. – Не медли и потом хотя изредка вспоминай Бренна, который рисковал своей головой, чтобы спасти тебя! Прощай, друг! Я так бы хотел уплыть с тобой на север! – Он повернулся ко мне спиной и замурлыкал песню.

– Прощай, Бренн, честный человек! – ответил я, уходя.

Уже потом я узнал, что утром поднялись суматоха и крик, так как убийцы не нашли меня. Бренн же клялся, что, стоя на страже один, после полуночи, видел, как я вышел на крышу, потряс своей одеждой, которая превратилась в крылья, и улетел на небо, оставив его в полном изумлении. При дворе все, кто выслушал эту сказку, поверили, благодаря моей славе великого магика, и очень удивлялись этому чуду. Слух об этом дошел до Египта и восстановил мое доброе имя в глазах тех, кого я предал и обманул. Многие невежды среди них решили, что я действовал не по своей воле, а по приказанию богов, которые взяли меня на небо. До сих пор там существует поговорка: «Когда Гармахис придет, Египет опять будет свободен!»

Но, увы, Гармахис не придет! Клеопатра усомнилась в сказке и в испуге послала вооруженный корабль на поиски сирийского купца, но его не нашли.

Между тем я добрался до галеры, указанной мне Хармионой, нашел ее готовой к отплытию и подал письмо капитану, который с любопытством посмотрел на меня, но не сказал ни слова.

Я взошел на корабль, и мы тихо отчалили вниз по течению реки. Беспрепятственно пройдя устье реки, наша галера скоро вышла в открытое море. Дул сильный попутный ветер, к ночи перешедший в сильную бурю. Моряки испугались и хотели вернуться в устье Кидна, но разъяренное море не допустило их. Всю ночь свирепствовала буря. К рассвету у нас сломалась мачта, и мы беспомощно носились по волнам. Я сидел неподвижно, закутавшись в плащ, и так как не выказывал страха, то матросы начали кричать, что я колдун; они хотели бросить меня в море, но капитан не позволил им. К рассвету ветер ослабел, но к полудню задул с ужасающей силой. В четыре часа пополудни мы очутились в виду острова Кипр, называемого Динаретом, где находится гора Олимп, и неслись прямо туда с страшной быстротой. Когда матросы увидели ужасные скалы, о которые разбивались с пеной и брызгами огромные волны, то перепугались до безумия и начали кричать, что я настоящий колдун и меня нужно бросить в воду, в жертву морским богам. Капитан теперь молчал. Когда матросы подошли ко мне, я встал и сказал им презрительно:

– Бросайте меня, если хотите, но, бросив меня, вы сами погибнете!

Действительно, я мало заботился о смерти, так как жизнь потеряла для меня всякий интерес, даже желал смерти, хотя и боялся предстать перед священной матерью Изидой. Но усталость и тоска преодолели даже этот страх, так что когда матросы, совсем обезумевшие, как дикие звери, схватили меня, подняли и бросили в бушующие волны, я прочитал молитву Изиде и приготовился умереть. Но мне не суждено было умереть. Как только я выплыл на поверхность воды, то увидал бревно, плывущее около меня. Я ухватился за него и поплыл. Огромная волна подхватила меня, и я сел на бревно и плыл, подобно тому, как мальчиком учился плавать в водах Нила. Между тем на галере собрались все матросы смотреть, как я утону, но когда увидели меня, поднятого волной и проклинающего их, увидели мое лицо, которое совершенно изменилось, так как соленая морская вода смыла краску, они с ужасом закричали и упали на палубу. Через некоторое время, пока я несся к скалистому берегу, волны хлынули на корабль, перевернули его на бок и увлекли вниз, в бездонную пучину моря.

Галера потонула со всем экипажем. В это же время буря потопила галеру, которую Клеопатра послала на поиски сирийского купца. Таким образом, мои следы затерялись, и Клеопатра, наверное, поверив, что я умер, успокоилась.

Я плыл к берегу. Ветер ревел, соленая вода брызгала мне в лицо, я был один, лицом к лицу с бурей, и несся своим путем, в то время как морские птицы кричали над моей головой. Но я не чувствовал страха, какая-то дикая радость поднималась в сердце, и перед этой неминуемой опасностью любовь к жизни, казалось, снова пробудилась во мне. Я погружался, нырял, взлетал к низко нависшим облакам, падал в глубокие пропасти моря, пока не увидел перед собой скалистого берега, около которого кипели буруны. Сквозь рев и стон ветра я слышал глухой гул и гром камней, смываемых морем. О, как высоко очутился я – на гребне огромной волны около пятидесяти локтей в вышину! Подо мной – зияющая бездна, надо мной – темное, непроницаемое небо! Кончено! Обрубок выскользнул из-под меня… Мешок с золотом и намокшая одежда увлекали меня вниз… Я начал тонуть…

Внизу – странный зеленый свет проникал через воду, потом настал мрак, и в этом мраке восстали передо мной картины прошлого. Картина за картиной – вся моя жизнь прошла предо мной! В моих ушах звучала песнь соловья, рокот летнего моря и музыка торжествующего смеха Клеопатры, которая преследовала меня все нежнее, пока я погружался в вечный мрак.

Но жизнь вернулась ко мне вместе с ощущением ужасной боли и страдания. Я открыл глаза и увидел склонившиеся надо мной добрые лица, в какой-то комнате.