скачать книгу бесплатно
Старые блюда были убраны, их место заняли более нежные и легкие закуски, соответствующие возрасту и вкусам нынешних гостей. Фрукты и сладости вносились в гостиную залу, где прямо в корзинах и красочных коробках расставлялись под елкой.
Молодой гимназист в костюме пажа разносил почту. То один, то другой, получивший письмо, кидался к столику с письменными принадлежностями, чтобы немедленно написать ответ. Паж стоял в ожидании, и, получив очередную записку, мчался к адресату. Повсюду слышался смех, стали образовываться пары, которые старались хоть ненадолго уединиться у окна, или в нише на диванчике, который был занят князем.
Тот же, увидев очередных влюбленных, лишь отстранялся к краю и, отвернув мрачное лицо, тяжело вздыхал. И в очередной раз, взглянув на Дарью, он вдруг увидел, что она читает письмо, которое вмиг преобразило её. Щёки зарделись радостным румянцем, мечтательная улыбка осветила нежное лицо, что придало настроению тайного наблюдателя ещё большую мрачность, и утвердило его в своих догадках о неизвестном избраннике девушки.
Ещё некоторое время длилось веселье, и вот молодежь приглашена к столу.
Рассаживались так же шумно, шутливо толкали друг друга.
Окинув веселую компанию, расположившуюся вокруг большого овального стола, Домна Кузьминишна окликнула сына Михаила, спросив его, где Дарьюшка.
Тот, хохоча, развел руками:
– Я, маменька, себя едва нахожу в этом множестве масок! – и оглядел присутствующих: – Сестрица! Дарья Гордеевна! Ау! – он шаловливо приподнял маску у сидящей рядом с ним девицы, чем вызвал смех всех присутствующих.
Домна Кузьминишна погрозила пальцем озорнику и отправилась на поиски дочери. Неподобающее поведение девицы начинало сердить женщину, она стала подозревать неприличное rendez-vous дочери с неким молодым повесой. Но уже через некоторое время поисков в душу потихоньку вместе с озабоченностью стал вползать, холодящий руки и ноги, страх. Вдруг померкли огни и великолепие елки, веселые звуки отступили, давая путь звукам унылым и тяжким. В голове понеслись картины Содома и Гоморры, виденные когда-то Домной Кузьминишной в одном иллюстрированном журнале, который она стыдливо разглядывала, будучи ещё неискушенной в делах любовных. Да и воспитание не позволяло воспринимать это, как естественную часть бытия. Поэтому сейчас она буквально металась по огромному дому, сочиняя наказание для дочери всё жестче и жестче.
В одном из коридоров женщина внезапно столкнулась с князем Уборевичем, который был мрачнее самой хозяйки. Узнав, что девушка, до сей поры, не найдена, он вызвался помочь в поисках, при этом сказав, что видел, как Дарья получила записку, которой очень обрадовалась. Таким образом, было высказано предположение, что rendez-vous назначено вне дома. Решено было тотчас же отправиться во двор.
Взяв с Аркадия слово молчать, чтобы не предстало их взорам, Домна Кузьминишна поспешила в переднюю, где встретила вернувшегося отца семейства. Гордей Устинович был в легком подпитии и весел. Но узнав причину мрачного настроения супруги и гостя, скинул шубу и в праздничном фраке присоединился к поискам.
В дворницкой были взяты фонари, а обеспокоенная прислуга не смогла остаться в стороне: кучер и дворник, не отошедшие ещё от хмельного угара, плелись в хвосте мечущихся по двору хозяев и их гостя. То тут, то там все сталкивались друг с другом, обыскивали теперь уже все углы двора.
В голове бедной матери билась мысль: «Сбежала, мерзавка! Не углядела я!»
Уже на ватных ногах она приблизилась к спине супруга, который отворил дверцу дальнего подвала, в котором ещё недавно пряталась от детских глаз пушистая лесная гостья. По тому, как он глухо охнул, женщина поняла, что беглянка найдена, и хотела было обойти мужа, но тот тяжелой рукой отстранил её от входа.
Но Домна Кузьминишна не желала играть роль стороннего наблюдателя: она проворно поднырнула под толстый локоть Гордея Устиновича и ринулась в разверстую пасть холодного подвала, муж же только попытался ухватить её за подол, но шелк праздничного платья выскользнул из непослушных пальцев.
Вой раненной волчицы ударил в серые стены каменного мешка. Домна Кузьминишна смогла произвести на свет лишь этот звук, дальше послышалось горловое бульканье: она замертво упала на руки мужа.
А у нижних ступеней лежала прекрасная их дочь с кинжалом в левой стороне груди. Открытые глаза её вопрошали: «За что?», а правая рука, лежа на животе, будто старалась скрыть девичью тайну, теперь уносимую ею в могилу.
Год 1955, январь
Заехав за Варей в мастерскую Лебедева, Дубовик поинтересовался у художника результатами исследования картины, тот, молча кивнув, пригласил подполковника пройти.
Картина была прикрыта чистой холстиной.
Лебедев предложил гостю кресло, сам сел у картины. Сняв покрывало, сказал:
– Не знаю, сколько лет было этой Аглае Лыткиной, но то, что это совершенно неординарная личность, странной и возвышенной натуры, талантливой и страстной, уж я-то разбираюсь в этом, – он сложил молитвенно ладони под подбородком. Дубовик не понял, была ли это попытка художника пошутить, или же он опасался, что подполковник не поверит его экзальтированной попытке охарактеризовать личность девочки, и, с легкой улыбкой, поспешил заверить, что и сам, даже будучи дилетантом, тем не менее, согласен с этим.
Лебедев удовлетворенно кивнул.
– Так вот, относительно того, в каком стиле, вернее, стилях написана картина. Начнем с того, что всё здесь пронизано гиперболами и алогизмами. Что, по сути, здесь представлено? Некие человеческие фигуры в маскарадных костюмах, столпившись, стоят наверху каменной лестницы, ведущей вниз, по ступеням которой спускается девушка-лань. Лестница внезапно обрывается, как будто обрывается и жизнь этой девушки, но внизу картины – облака с ангелами! Вроде бы нелогично, но тут можно предположить, что спуск – это путь не к смерти, в физическом её понимании, хотя всё указывает на это, а в рай! Лестница выписана в стиле реализма, причем, здесь направление натурализма, – серая, грязная, даже – вот взгляните, – художник показал небольшой указкой на полотно, – даже выщерблинки все прописаны. Здесь абсолютно точная и объективная фиксация действия. Само движение девушки вниз и её платье также реалистичны, а вот ангелы, те, что летают, – это уже эпоха раннего Возрождения, единственное место на картине, написанное в таком стиле. Скорее всего, скопированные. Две темные фигуры ангелов внизу – похожи на рериховские, но мне не с чем сравнить… Надо бы посмотреть в библиотеке… Только вот не могу понять, зачем здесь две группы ангелов? Они будто наложены на другую картину… Н-да… Сказать трудно, я не эксперт… Ну, теперь – верхние фигуры!.. О-о! Это задача для пытливого ума! Тут столько можно нафантазировать! Но одно неизменно: фигуры гротескны! Сам фон, на котором они стоят, построен на основе строгих канонов. Композиция фонового здания геометрически точна, и соотношение цветовых групп продуманно. Тут чувствуется направление классицизма. Вот вам и ещё один стиль! Удивительно, как всё гармонично соединено, и в то же время у каждой части, как бы, своя жизнь. Фигуры людей в одно время и фантастичны, и реалистичны. Гротеск как раз и определяется контрастностью образов. – Художник пытливо взглянул на подполковника: – Я не утомил вас своими объяснениями? Понимаете, пытаюсь говорить проще, но!.. – он извиняюще приподнял плечи и развел руками.
– Ничего, я привык слушать профессионалов разного уровня! Если мне что-то будет уж совсем непонятно, я переспрошу.
– Хорошо, – кивнул Лебедев. – А теперь давайте разберем эти фигуры. Я думаю, что одна из них играет очень значительную и значимую роль в схождении девушки по ступеням, то есть к смерти. Если осмысливать гротеск, то за фантастичностью и неправдоподобностью, так ярко здесь выраженными, видны глубокие художественные обобщения и проработки жизненных реалий. За абсурдностью можно разглядеть трагическое понимание жизненных отношений этих людей. Медведь… Он большой и добродушный, но в его взгляде чувствуется властность. Судя по одежде – это купец, возможно, глава дома. Того самого, что является фоном картины. О чем говорит и его место в ряду верхних фигур. Но его значимость указана лишь в семейной иерархии, но не в судьбе девушки. Остальных зверей и животных разбирать не имеет смысла – это либо родственники, либо друзья, но они лишь необходимое дополнение в этой части картины, как бы заполняющие пустоты. Центральной же фигурой здесь является волк! Это тот, кто подтолкнул девушку к пропасти, к обрывающимся ступеням жизни. Даже рука его, приглядитесь – ногти в крови, ещё до конца не опущена после того, как он дотронулся до неё. А из-под нахмуренных надбровных дуг смотрят злые, я бы даже сказал, зловещие глаза. И если волчий оскал можно назвать улыбкой, то это улыбка самого дьявола!
Художник замолчал.
– Ну, что ж! Вполне понятно, но все-таки, мне необходимо обобщение всех ваших выводов. По возможности, компактно и ёмко.
– Я вас понял. Итак, картину писал ребенок! Да-да! При всей её гениальности здесь отсутствует мастерство маститого зрелого художника. Этот человек только стоит на пороге гениальности. Или сумасшествия… Но это в худшем случае, к первому я склоняюсь с большей долей вероятности. Картину пишет в полном понимании происходящего, будучи свидетелем страшного события, то есть смерти близкого человека, в которой повинен страшный, по представлениям ребенка, человек. Открыть его имя девочка не может. Причины для нас останутся, по-видимому, загадкой. Поэтому выбран гротескный стиль. Это для тех, кто может понять, что она пыталась сказать этой картиной.
– Но вы вначале отметили, что все фигуры в карнавальных костюмах… – начал, было, подполковник, но Лебедев, извинившись, перебил его:
– Я понял, что вы хотите сказать! Карнавальные здесь только платья, маски же отображают образы и характеры! – Дубовик понимающе кивнул. – А вот у меня к вам вопрос… Позволите?
– По-моему, я догадываюсь, что вас интересует, но все равно… Слушаю вас!
– Вы что-нибудь знаете о судьбе этой девочки? Ведь если в те годы она была уже настолько талантлива, то теперь явно должна быть известна, но я никогда не слышал о такой художнице…
– Представьте себе, но этот вопрос занимает и меня!.. Надеюсь, что в самое ближайшее время смогу что-нибудь прояснить! – Дубовик поднялся. – Если ваши занятия окончены, мы с Варей отправимся домой.
– Да-да, конечно! – художник поспешил к дверям. – Если будут какие-то результаты, очень надеюсь, что вы расскажите мне о них?
– Всё, что будет возможно! – помогая надеть Варе пальто, кивнул подполковник. – А я же в свою очередь предполагаю продолжить наше сотрудничество, если в этом возникнет необходимость.
Уже закрывая дверь, Лебедев вдруг поманил пальцем Дубовика и, взяв легонько за лацкан пальто, тихо произнес, чтобы не привлечь внимания Вари, которая спускалась по ступеням, цокая каблучками:
– А если честно, Андрей Ефимович, картина мне непонятна… В ней всё не так!.. Мне даже несколько неудобно перед своими учениками, что я не могу разобраться в этом… Но!.. от помощи не отказываюсь!
На этой любезной ноте они попрощались.
Уже на улице Варя повернулась к мужу и сказала:
– А всё-таки, что-то не так в этой картине. – Андрей Ефимович улыбнулся про себя, вспомнив слова художника. – Почему Лебедев не понял? Странно…
Дубовик посмотрел внимательно на жену, но слов Лебедева решил не передавать:
– Ты уверена? По-моему, твой мастер вполне доходчиво всё объяснил… Или есть что-то ещё, чего он не заметил?
Они остановились неподалеку от машины. Варя повернулась к мужу, положив руку на его грудь:
– Андрей Ефимович, вы нетерпеливы! Завтра мы с ним ещё раз просмотрим всё. Хорошо?
В знак согласия он лишь нежно поцеловал её.
Савелий Лукьянович Корзинкин проживал в бельэтаже старинного особняка, который после революции был поделен на несколько квартир. Жена Корзинкина в свое время работала инструктором Обкома Партии, поэтому квартира им с мужем досталась самая большая. Высокие потолки и несколько окон в комнатах добавляли пространства, делали квартиру светлой, а благодаря усилиям проживающих в ней, и уютной, о чем Дубовик не преминул заметить хозяину дома – невысокому пожилому мужчине в новом спортивном костюме. Савелий Лукьянович был гостеприимен, вежлив, но при взгляде на удостоверение подполковника внутреннее сжался, хотя всеми силами пытался не показать непроизвольного страха.
Дубовик про себя отметил, что каждый второй именно так реагирует на обладателя корочек с аббревиатурой КГБ, поэтому поспешил успокоить хозяина квартиры, сказав, какая информация его интересует.
Савелий Лукьянович заметно успокоился, но объяснил, что об этом может говорить только в отсутствии жены, которая, на их счастье, удалилась в гости к дочери и внукам. Она, по словам мужа, как истинная коммунистка, не выносила разговоров о дореволюционном времени, прошлое мужа никогда и ни с кем не обсуждала, тем более что он полностью, как и его братья, принял большевистский режим и стал полноправным членом советского общества.
Но из разговоров Корзинкина Дубовик сразу же понял, что тот болен ностальгией по той, царской России, хотя старательно это скрывает.
– Савелий Лукьянович, – обратился к нему подполковник, – меня интересует семья купца Лыткина. Насколько мне известно из газет, у них в 1910 году произошла страшная трагедия. Что это было? Вы что-нибудь знаете об этом? – Дубовик намеренно не стал произносить никакого имени и сути преступления, чтобы дать возможность Корзинкину сделать это самому в полной мере. Если же тот будет стараться что-то скрыть, то это сразу станет понятно.
– Вы обратились по адресу! – несколько горделиво произнес Савелий Лукьянович. – Я расскажу вам все, что мне известно, а известно мне много, но рассказ этот будет не коротким, поэтому осмелюсь предложить вам немного коньяку и хороших сигарет.
– От коньяка не откажусь, а папиросы предпочитаю курить только свои, – одними уголками губ улыбнулся Дубовик.
– Что ж, пепельница на столе, прошу, – хозяин показал на кресло с приставным столиком по новой моде, которая не очень нравилась Дубовику, так как в ней было что-то простоватое, безликое, но в данный момент это мало волновало его, и он с удовольствием принял приглашение Корзинкина.
Сделав пару глотков хорошего коньяка, выбор которого Дубовик мысленно одобрил, Савелий Лукьянович заговорил:
– В тот год было мне восемнадцать лет. Служил я на почте телеграфистом. Общался, в основном, с молодыми людьми из мещан. Но тогда впервые мы были приглашены на молодежный маскарад к купцу Лыткину, чем весьма гордились. Дом этой семьи считался в городе самым хлебосольным, старшие Лыткины, хоть и придерживались патриархального уклада жизни, но были в меру прогрессивны.
Детей, если я не ошибаюсь, у них было шестеро. Особенно выделялась старшая Дарья. Ох, уж, и красива была! Глаз не оторвать! Тогда она только входила в свой расцвет! Но держала себя со всеми молодыми людьми строго. Да и то сказать, в ту пору воспитание было не в пример нынешнему!.. И поговаривали, что Лыткин предполагал воссоединиться с семьей Сысоева, выдав замуж свою дочь за его сына. Только в последний год Петр Сысоев, судя по слухам, стал поигрывать по-крупному, теряя значительные суммы. Потому все молодые люди сходились во мнении, что этот повеса не может быть парой такой прекрасной девушки. Но этого, по известным причинам, и не произошло!.. Да-с!.. – последовал тяжелый вздох. – Э-э.. Так вот! Старший сын их Михаил мне, должен признать, очень был симпатичен: не задавался, богатством не кичился, был немного бесшабашен, но в незавидных делах не участвовал. А вот молодежь вокруг себя мог собрать, и на городских праздниках от всей души повеселиться. И тот Рождественский маскарад ожидался нами с нетерпением.
Начало праздника нас не обмануло. Веселье было безудержным! Интриги придавало то, что все были в масках, вернее, в полумасках, которые закрывают лицо до кончика носа и спускаются полностью на щёки. Свободными остаются лишь губы да подбородок. Некоторые юноши и усы приделывали. Никого не узнать! Всё – тайна! А уж если кого нечаянно отгадаешь – тут уж радости!.. Но ещё больше смеху, коль ошибёшься! – Савелий Лукьянович замолчал, погрузившись в свои воспоминания. Дубовик терпеливо ждал.
– Ох, извините! Как стану вспоминать молодость, так душу щемит!.. Куда всё ушло, пропало?!.. Да-а… Ну, пришло время перекусить, пригласили нас, как полагается, в столовую, а там!.. Нет, вспоминать это сил никаких не хватит!.. Закуски такие – куда тебе «Яръ» или «Арарат»! Мало того, что ассортимент, как в ресторане, да и вкусно все до безумия! И вовсе не потому, что нам редко выпадала такая радость – вкусить необыкновенных блюд, просто это объективная оценка истинных рестораторов нашего города. У Лыткиных любили бывать самые богатые и именитые горожане, – Корзинкин вздохнул со всхлипом и проглотил слюну, чем вызвал невольную улыбку подполковника. – Ну, расселись, потянулись сразу за закусками – молодые, наплясались, кушать страсть, как хочется! Тут сама купчиха вплывает и спрашивает, не видел ли кто Дарью? Девчонки давай шептаться, дескать, с кавалером, видно, уединилась, хихикают. Кто-то фамилию князя произнес: он весь вечер хмур был, не танцевал ни с кем, поговаривали, что влюблен был в Лыткину. Даже маску не надевал. И за столом его не оказалось! Вот и решили, что Дарью где-то по пути перехватил, да и отношения выясняет. А некоторое время спустя… Полчаса, может, прошло, или больше?.. Забегает прислуга, кинулась к Михаилу, что-то, задыхаясь, произнесла. Он, услыхав, аж поперхнулся, выскочил, вслед за ним ещё кое-кто, а мы сидим, не знаем, как себя вести. Всех оторопь взяла! И тут видим, что пронесли мимо распахнутых дверей по коридору саму купчиху. И вой, плач такой!.. Тут уж не до праздника стало – поняли, что несчастье случилось. Кто-то прибежал и кричит, что Дарью зарезали в подвале. Я тогда, помнится, недоумевал всё: почему в подвале?.. А с матерью случился апоплексический удар – парализовало её… – опять послышался тяжелый вздох. – Вот ведь какая судьба!.. Ну, что тут началось – не передам! Из полиции наехали, допросы всем учинили!.. Кое-как к утру отпустили по домам, а в городе уже слухи поползли, дескать, любовник был у Дарьи, фамилию князя опять трепали, приревновал, дескать… Да только арестовали тогда кучера Сысоевых: он в ту ночь на конюшне у Лыткиных спал. Вроде, руки в крови у него были, следы его у подвала… Точно не знаю, врать не стану. Братья мои тоже мало, что говорили… Да только осудили того мужика, да и сослали на каторгу!..
– Да-да, я читал про это в старых газетах… – кивнул Дубовик. – Скажите, а Аглаю вы хорошо знали?
– О-о! Эту девочку знал весь город! Она ведь от рождения была глухонемой! – при этих его словах подполковник вскинул брови, но промолчал. – И, видимо, недостаток этого в полной мере был восполнен художественным талантом. Картины её были просто волшебны!
– А что же стало с ней после трагедии? Вы знаете об этом?
– В их семье, вообще, пошло всё крахом! Хотя надо отдать должное самому Лыткину: он не враз лишился состояния. Собственно, пока он сам был жив, его капитал, невзирая на трагедию, не иссяк. К ним из села переехала сестра купца… Как же её звали?.. Ммм… Гликерия Устиновна! Да, точно! – Савелий Лукьянович постучал себя пальцами по голове: – Память ещё не подводит! Так вот! Она-то и взяла в руки полностью владение хозяйством. И, судя по разговорам городских кумушек, вполне в этом преуспела. А потом… Началась война, я был призван. Революция, ещё одна война… Когда вернулся, жизнь здесь сильно поменялась!.. Многих уже не встретил: кто уехал, кто погиб!.. Но кое-что я тогда узнал о семье Лыткиных. В их доме был устроен приют для детей-сирот, а сами Лыткины… Глава семейства к тому времени умер, проводив перед этим года за два на погост свою парализованную супругу. Михаил будто погиб в гражданскую. А вот малышей сестра Лыткина смогла увезти за границу. Поговаривали, что и фамильные бриллианты она благополучно переправила в Париж. Что сталось с ними дальше – не скажу! – Корзинкин развел руками.
– А Аглая? Она что? Тоже уехала во Францию? – немного разочарованно спросил Дубовик.
– А вот и нет! Её забрали к себе Уборевичи!
– Князья?!
– Представьте себе – они! Сначала она жила у них, как приемная дочь, а после Аркадий женился на ней! Она, говорят, когда подросла, стала похожа на свою сестру.
– Вы знаете это совершенно точно? – несколько недоверчиво спросил подполковник.
– Да, абсолютно! Об этом мне рассказала моя матушка, правда, Уборевичи ко времени моего возвращения уже уехали из города, но и братья мои подтвердили это. Даже в газете была небольшая заметка по этому поводу. А вот почему она не уехала с теткой за границу – не спрашивайте – не знаю.
– Вы и так много рассказали. Но ещё один вопрос, позволите? – Корзинкин кивнул. – Вы вспомнили имя сестры, а фамилия её? Лыткина?
– Н-нет, по-моему, она вдовела. Детей у неё не было, это точно, а вот фамилия мужа мне неизвестна, к сожалению… Но, думаю, что вы найдете старожилов в селе, где проживала эта женщина. Наверняка, найдется кто-то, кто помнит их.
– А название села?
– Рассыпино. Оно и теперь так называется.
– Ну, что ж, информация ваша вполне исчерпывающая. Но, возможно, что у меня могут возникнуть ещё вопросы. Думаю, вы не откажете мне в помощи? – улыбнулся Дубовик.
– С превеликим удовольствием буду рад помочь! И из истории нашего города многое, что смогу ещё рассказать! И судьбой если вдруг чьей-то вдруг заинтересуетесь – милости прошу!
Год 1908, лето
Село Рассыпино по праву носило такое название: дома крестьян были раскиданы по холмам, как горох, в полном беспорядке. Улица, одна единственная, виляла между домами, то сужаясь, то расширяясь. На самом высоком холме блестел на солнце крест местной церкви, с пристроившимся рядом погостом.
Среди бревенчатых изб, крытых дранкой, выделялся один – кирпичный, под красной железной крышей. Вокруг него раскинулся огромный сад, ядом у подножья холма плескалось большое озеро, за которым открывались пастбища со стадами коров и большой отарой овец.
К воротам этого дома и направлялся сейчас Гордей Устинович Лыткин. С ним рядом в крытой пролетке восседала Домна Кузьминишна. Дети с нянькой давно отдыхали в деревне у сестры Лыткина Гликерии Устиновны, которая была бездетна, и с удовольствием принимала племянников в большом своем доме в Рассыпино, доставшемся ей от покойного батюшки.
Шумной толпой все дети выбежали встречать родителей, следом утицей выплыла нянька, а за ней на большую террасу вышла сама хозяйка – Гликерия Устиновна. Была она на десять лет моложе своего братца, в меру полна, лицом бела, но некрасива, что, впрочем, не портило впечатления о ней, поскольку характер она имела добрый и отзывчивый.
Как и в доме брата, здесь всегда были гости, крутились приживалки, пара нищих старух месяц-другой задерживались под гостеприимным крылышком добродушной хозяйки. А уж про детей Лыткина и разговору не было! Любили тетушку безмерно, вечерами усаживались вокруг неё на диване и на полу, с замиранием сердца слушали страшные сказки, где были главными лешие и ведьмы, «населяющие» ближний лес, за оврагом, а водяной «жил» в озере под холмом. И визгу было, и смеху в этом доме довольно!
Расцеловавшись, всё семейство двинулось дружно в сад, где под огромной яблоней к приезду городских гостей накрыли большой стол. Яств наставлено было обильно, разными напитками наполнены пузатые графины, а для любимого братца выставлена холодная водочка в хрустальном штофе.
– А что это, матушка, у вас тихо у кузни? Звону не слыхать? – обгладывая большую баранью кость, спросил Гордей Устинович у сестры.
– Э-э, милый братец, беда у нас приключилась с кузнецом, – подливая бульон в пузатую чашку, проговорила Гликерия Устиновна. – Помер он третьего дня!.. Только смерть его была не так проста, как представили это урядник со становым приставом. Или уж людей мутить не стали?
– А что с ним приключилось-то? – заинтересовался Лыткин. – Мужик-то вроде здоровый, и водочкой не баловался, как другие…
– То-то и оно, что не баловался, а в тот день напился до положения риз. Таким его никто не видел! Мой кучер водил лошадь подковать, вернулся озадаченным, сказал, что Гаврило пьян вусмерть, а лошадь хромает, до сей поры, куда вести её, ума не приложу! – сокрушенно закачала головой Гликерия Устиновна.
– Ты, матушка, начала об одном, а теперь на другое перескакнула! – укорил её брат.
– Так я и говорю, что пьян был, а наутро помер, прямо там, в кузнице! Вид у него, по словам фельдшера, был страшен. Уж над хлебом произносить таких мерзких слов не стану, – она перекрестилась, – но жена сельского старосты Акулина была там, когда Кузьма Кузьмич осматривал покойника, – Гликерия Устиновна вновь перекрестилась. – Вот она-то и услыхала, как тот пробормотал: «Отравлен»! Только потом уж другие причины стали произноситься.
– Так, может, и верно, что ошибся фельдшеришко-то? – Гордей Устинович выпил очередную стопочку холодной водки и крякнул: – Хороша-с, голуба! – и впился зубами теперь уже в гусиную ногу – мяса он ел много, до утробной отрыжки, но на здоровье не жаловался, только посмеивался на замечания и переживания своей супруги.
– Может, и ошибся! А ты, братец, сходил бы к старосте-то, узнал бы, будет ли у нас новый кузнец-то? Должны бы выписать другого!.. Куда ж мы без мастера? Сходишь, что ли? – Гликерия Устиновна посмотрела вопрошающе на Лыткина.
– Вот вздремну после обеда часок-другой, потом прогуляюсь, узнаю, что за дела тут такие у вас творятся, а то ведь, верно, без лошадей останетесь!.. – он успокоительно похлопал сестру по руке.
Сельский староста Силин Назар Трофимович жил в просторной бревенчатой избе, с окнами, выходящими на церковь. Во дворе расположилась пара тёплых хлевов, с лошадьми и коровами, в отаре паслись два десятка его овец, в клетях кудахтали куры и повизгивали свиньи. Силин был одним из самых зажиточных на селе, ходил в рубахе из красного ситца, в зипуне, яловых сапогах, а в праздники наряжался в кафтан тонкого сукна.
Гостя он встретил со всею гостеприимностью, присущей сельскому жителю. Жена его Акулина тут же накрыла стол в красном углу, застелив его, по случаю прихода гостя, вышитой скатертью. Была подана лапша с курятиной, кулеш, обильно политый животным маслом, яичница на сале, грибы в листочках укропа. Бутылки с различными настойками отличались только цветом, а в размерах были все равны – по штофу.
Как ни сыт был Лыткин, даже после двух часов послеобеденного сна, но от такого угощения он не мог отказаться. Выпив рябиновой настойки, протер ладонью окладистую бороду, собрав её в кулак.
– А расскажи-ка мне, Назар Трофимович, что это у тебя с кузнецом приключилось? Говорят, помер? – Гордей Устинович украдкой посмотрел на жену Силина Акулину, которая, по словам Гликерии Устиновны, знала больше других о смерти Гаврилы. Та с испугом глянула на мужа, но, встретив его грозный взгляд, тут же скрылась за ситцевой занавеской.
– Помер, что ж поделать?.. Обпился самогоном, да и отдал Богу душу… Да один ли он такой? Вон, их, сколько на погосте-то отдыхают!.. – Силин кивнул на окно, из которого были видны кресты могил. – Да тебе-то, Гордей Устинович, что за забота о мужике? – Лыткин вдруг почувствовал, что староста внутренне напрягся, ожидая ответа на свой вопрос, но решил пока умолчать о подозрениях, высказанных своею сестрой.
– Так ведь, что за жизнь на селе без кузнеца? И сестра моя озабочена: лошадь подковать негде, не тащить же за сто верст в другое село? – услыхав тайный вздох Силина на его ответ, Лыткин точно убедился в скрытности причины смерти кузнеца.
– Да нет причин теперь для беспокойства, Гордей Устинович, переманил я молодого кузнеца из соседнего села, там, видишь ли, отец с сыном работали, вот и согласился парень перебраться сюда. Теперь только избу ему надо будет поставить, он недавно женился, – болтая обо всем этом, староста, по мнению Лыткина, уводил его в сторону от разговора о смерти Гаврилы, чем вызывал лишние на себя подозрения. Только вот в чем была причина этой скрытности?
Отобедав, Гордей Устинович поднялся:
– Ну, разреши, Назар Трофимович, откланяться! Премного благодарен за угощения! – он повернулся, было, к двери, но тут взгляд его упал на комод из светлого дуба, по моде, непривычной для села, заставленный безделушками. – А ты, я вижу, жизнь поворачиваешь на столичный лад? – он кивнул на кружево, по которому расставлены были разные фигурки. Подойдя ближе, пару из них повертел в руках, а одну – птицу – даже царапнул ногтем. – Ишь ты, тяжелая вещица!
