Провидение

скачать книгу бесплатно

Провидение
Кэролайн Кепнес

Убийство по любви
Хлоя и Джон. Их свело ни на что не похожее чувство – словно тонкая мембрана между подростковой дружбой и истинной любовью… А потом Джон пропал. И вернулся лишь через четыре года. Чудаковатый подросток превратился в сильного красавца. И еще во что-то… Тот, кто держал его все это время в искусственной коме, заложил в юношу непонятную силу, смертельно опасную для всех вокруг. Не успев возвратиться, он вынужден бежать. И искать ответ на вопрос: что он такое и почему с ним это сделали? Хлоя идет по следу Джона и уверена, что его можно исцелить. Но все становится только хуже…

Кэролайн Кепнес

Провидение

Caroline Kepnes

Providence

Copyright © 2018 by Caroline Kepnes.

© Самуйлов С.Н., перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Правда, мы будем уродами, отрезанными от мира; но благодаря этому мы еще более привяжемся друг к другу[1 - Перевод З. Александровой.].

    Мэри Уолстонкрафт Шелли, «Франкенштейн, или Современный Прометей»

Нашуа

Джон

Я бринез Педро на День благодарения и завтра должен вернуть его в школу. «Бринез» – такого слова нет. Надо говорить «принес». Но мне нравится, как оно звучит, будто ты замерз и звонишь в звонок. Бррринеззз. За то, что говоришь внутри себя, никто тебе поджопник не даст, даже собственная мама. Моя сейчас помешивает соус к спагетти на плите и укоризненно качает головой.

– Убери из моей кухни эту крысу, – говорит она.

– Педро не крыса, – возражаю я. – Он – хомяк.

Мама не уступает.

– Кем бы он ни был, в моей кухне ему не место. И я не собираюсь повторять, Джон. Убери отсюда эту тварь. Немедленно.

Она всегда говорит про кухню: моя кухня, точно так же, как папа говорит про телевизор: мой телевизор, а про кресло – мое кресло. Моя единственная территория – спальня. И, наверное, сарай, но он в лесу и, строго говоря, стоит на участке миссис Керри. Все остальное в доме принадлежит родителям.

Выношу Педро на улицу, к качелям, хотя для них я староват. Бедняга дрожит.

– Перестань, малыш. Ты же из Нью-Гэмпшира. Справишься.

По правде говоря, я не знаю, здесь ли родился Педро. Может, он появился на свет на Бермудах, а сюда его привезли морем. А вот моя родина здесь. Я родился в больнице Дерри, возле Нашуа. За три дня до Кэррига Беркуса. Иногда, когда он дает мне леща, я думаю: как же мы оказались в больнице в одно и то же время? Представляю, как мы – два новорожденных – лежим в соседних кроватках. Как наши папы машут нам. В каком-то смысле мы были одинаковые. И, может быть, нас даже нельзя было различить. Сейчас мы – противоположности. Кэрриг – спортсмен. Один из тех парней, у которых куча приятелей. Его жизнь – компании, пиво, девушки. Он отпускает шуточку, и все хохочут. Он знает, как разговаривать с людьми, как им понравиться. В прошлом месяце его фотография висела в витрине «Роллинг Джек», спортивного магазина в торговом центре. Кэрриг – СПОРТСМЕН МЕСЯЦА.

А я – никто месяца. Хлоя даже засмеялась, когда я поделился с ней этой мыслью.

– Вот и хорошо, – сказала она. – Самое худшее, когда пик карьеры приходится на школу.

Хлоя всегда говорит то, что надо, что-то приятное. Вот ее фото в витрине какого-нибудь другого магазина я представить могу. Хотя ей об этом никогда не скажу. Это точно.

Завтра снова в школу, а значит, я снова ее увижу. Хлою-которая-пахнет-как-печенье. Так я называю ее про себя. Каждый раз, когда мама печет печенье – неважно какое, овсяное с изюмом, шоколадное или карамельное, – оно пахнет, как Хлоя. Хлоя-которая-пахнет-как-печенье не смеется надо мной. На ланче она садится со мной за один столик, хотя другие девчонки подшучивают над ней, а парни говорят, что она зря тратит время на педика.

Хлоя терпеть не может это слово. Говорит, что после окончания школы будет жить в Нью-Йорке, где так никто не выражается. Она считает, что у ребят в нашей школе ни ума, ни сердца. Зато Нью-Йорк – это как «Улица Сезам» для взрослых, люди там душевные, и каждый может быть тем, кем хочет. На этой неделе Хлоя ездила туда на День благодарения. Родители возили ее посмотреть парад. Она видела все эти громадные шары, уже сдувшиеся, сморщенные и лежащие на земле.

Всю неделю мы переписывались. Хлоя говорит, что мне бы Нью-Йорк понравился.

Знаешь, он настолько больше Нью-Гэмпшира, хотя на самом деле меньше.

Понимаю, Хлоя. Я бы и сам хотел там побывать.

Конечно, понимаешь. Ты всегда понимаешь!

– Обед! – кричит мама.

«Увижу тебя завтра», – торопливо пишу я.

Хлоя посылает мне смайлик. Это наш код – «И я тебя тоже, Джон».

По дому плывет запах спагетти и брокколи. Мама спрашивает, оставил ли я Педро на улице, и я говорю, что да, оставил, хотя он у меня в кармане. Папа берет брокколи и ставит в микроволновку.

– Что ты делаешь? – удивляется мама. – Оно же готово.

– Не выношу этот запах, – объясняет папа.

– Запах как запах.

Папа хмыкает. Он плотный и крепкий, работает каменщиком и любит бильярд. Многие считают его странным, потому что у него шотландский акцент.

Тайком опускаю в карман немножко спагетти. Никто бы и не заметил, но Педро кусает меня за палец, и я вскрикиваю, а мама бросает на тарелку вилку.

– Что ж это за школа такая! Чему можно научиться, принося домой крысу? И это в твоем возрасте. Не думаешь, что уже перерос такие глупости?

– Мы шефствуем над одним классом в начальной школе, – говорю я. – Взять его с собой никто из ребят не мог, вот я и согласился.

Вид у родителей печальный, как будто все это время думали, будто Педро здесь по необходимости, а не потому, что я так пожелал.

– Животные есть у многих, – добавляю я. – У Кэррига Беркуса – собака.

Вот зря я про него вспомнил. Родители знают, что мы с Кэрригом Беркусом больше не друзья. В последний раз он приглашал меня на день рождения в четвертом классе, когда люди еще устраивали праздники с приглашениями и когда мама заставляла звать всех детей. Приглашение было как бы от имени Бэтмена, вот я и явился в костюме Человека-паука, а все остальные пришли в обычной одежде. Иногда я переживаю за родителей. Наверное, им было бы лучше с кем-то из тех детей, которые занимаются спортом и приходят в нормальной одежде на дурацкий день рождения.

Смотрю на маму, прямо ей в глаза, как смотрят, когда хотят чего-то.

– Он чистый. Обещаю, он останется в моей комнате.

Мама режет спагетти. Она не наматывает их на вилку, как – это показывают по телевизору – делают в Нью-Йорке. Маму зовут Пенни, она родилась в Нью-Гэмпшире и говорит так, как говорят местные, а выросла на ферме, где животных держали во дворе.

– Комната твоя. Хочешь жить в вонючем свинарнике, чтобы животные пачкали твои вещи, это твое дело. Только не приходи потом ко мне и не проси, чтобы я убирала.

По пути наверх мне удается стащить из буфета коробку «Орео». Папа рассказывает маме о «Пэтриотс»[2 - «Нью-Ингланд Пэтриотс» (англ. «Патриоты Новой Англии») – базирующаяся в Бостоне, Массачусетс, команда по американскому футболу, за которую болеют во всех шести штатах, входящих в северо-восточный регион Новая Англия, включая Нью-Гэмпшир.] и Суперкубке, а мама папе – о прекрасной Жизели. Язык у них один и тот же, только разный. То, что вылетает из маминого рта, никак не пересекается с тем, что вылетает из папиного рта. Думаю, у нас с Хлоей получается лучше. То, что говорит Хлоя, всегда складывается с тем, что говорю я.

Наверху я кладу Педро на кровать, подношу к носу печенюшку «Орео» и вдыхаю, но нет, Хлоя пахнет домашним печеньем. Достаю сегодняшний номер местной газеты «Телеграф» и перечитываю Педро утренние заголовки. Сегодня воскресенье, и номер самый толстый за всю неделю. Прочитать Педро все я не могу, но стараюсь изо всех сил. Добираемся до раздела «Стиль жизни». Думаю, ему нравится.

Я люблю новости. Они не дают забыть, что где-то есть большой мир, в котором живут люди, никогда не слышавшие о Кэрриге Беркусе. Каждый день – новый, каждая газета, каждая история. В кино или книге история только одна, но в газете можно встретить разные – счастливые, печальные, непонятные – насчет ипотеки, страшные – об ограблениях, наркошах, том мальчишке, которого похитили в Дувре.

На прошлое Рождество родители подарили мне подписку на «Телеграф». Ничего другого я не хотел. Я сильно переживал, что не получу ее, и даже пал духом, когда, открыв последний подарок, обнаружил коробку со свитером. Но потом сорвал упаковочную бумагу и увидел квитанцию на подписку. Я даже вскрикнул от радости, а мама рассмеялась. Люблю, когда она смеется, а случается это нечасто. Она сказала, что никогда меня не поймет.

– Терпеть не могу газеты. Зачем узнавать обо всех этих ужасах, которые творят люди?

– Хочу знать обо всем, – сказал я.

– Но это же не имеет к тебе никакого отношения, – недоуменно заметила она. – То, о чем там пишут, совершенно тебя не касается.

Папа как раз срывал ярлычок с фуфайки «Пэтриотс».

– Вон та команда тоже не имеет к папе никакого отношения, – сказал я.

Никогда не слышал, чтобы мама так смеялась. Она даже упала на диван, а папа немного разбушевался и принялся доказывать мне, что это не вон та команда, а та самая команда. Мы ели ветчину, торт и мятное мороженое, и только одно немножко портило праздник – отсутствие газеты. Она не выходит на Рождество. С другой стороны, следующий день оказался радостнее, чем могло бы быть, потому что утром газета уже лежала в особом ящике, который папа поставил рядом с почтовым. Приятно было видеть, что мир вернулся на свое место.

Когда подходит время ложиться, я сооружаю местечко для Педро. Делаю ему уютную постельку из рекламных листовок. Мама только что с ума не сходит. Но хомячок ничего не пачкает, и на мои простыни никакие какашки не попадают.

– Спокойной ночи, Педро. – Я закрываю глаза. Мне нравится, как он дышит, словно бы с натугой.

На следующее утро мама коротко стучит в дверь.

– Школа!

Она говорит это каждое утро. Педро покакал у себя в постельке, и я собираю какашки на бумагу, спускаюсь и бросаю комок в мусорное ведро на кухне. Мама указывает на ведро лопаточкой.

– Это что там? Какашки?

– Да.

– Тогда вынеси наружу.

– Но там же снег.

– С каких это пор у тебя аллергия на снежинки?

Беру Педро и бумажный комочек, выхожу и смотрю на деревья в конце нашего двора. Мама с папой не знают, что я каждый день трачу вдвое больше времени на дорогу к школе, потому что иду назад, через двор миссис Керри с его колючими кустами, потом прохожу вдоль ее забора и через площадку возле мусорных баков, по двору семейства Шоуни, мимо их качелей и лишь затем спускаюсь по их подъездной дорожке на Карнаби-стрит, где и находится моя школа. Так делают все, кто живет на нашей улице. Но я не могу. Кэрриг, Пингвин и другие парни обязательно побьют меня, если только попробую воспользоваться коротким путем. Отнимут газету, отхлестают или забросают снежками. В теплую погоду они толкают меня или выбивают из рук сумку.

Хлоя-которая-пахнет-как-печенье ездит на автобусе. Она знает про мой обходной путь, которым я хожу из-за Кэррига Беркуса. Она знает все, знает больше, чем мои родители или учителя. Она – единственная, кто знает про мой сарай. Наше убежище.

Тем же путем я возвращаюсь каждый день после школы и приношу с собой сэндвичи с арахисовым маслом и зефирным кремом. Иногда я слышу ее шаги, и мое сердце бьется быстрее. Потом она входит, сбрасывает рюкзак и начинает жаловаться. В другие дни она не приходит. Темнеет. Я выхожу онлайн и вижу, что она занята с друзьями. Но те дни, когда она приходит, когда я слышу, как она спешит по лесу ко мне, только те дни в счет.

Хлоя всегда говорит, что мы ладим потому, что мы всего лишь дети. Она ненавидит эту фразу. «Как ни поверни, все плохо, – сказала она однажды. – Что-то вроде Ну что с тебя взять? Ты же просто ребенок. Или Ну ты же у нас один такой». – Она облизала губы и отвернулась. «Мы не просто кто-то там. Мы – особенные». И все потому, что я – единственный ребенок. У Кэррига Беркуса четверо братьев и две сестры. Представьте, каково жить со всеми этими детьми. Я так не могу. У нас с Хлоей намного больше общего.

Мама открывает дверь и кричит:

– Завтрак!

У мамы подгоревшая яичница с беконом. Папа читает газету. Добрался до нее первым и теперь передает мне по частям. Я складываю страницы вместе, чтобы газета выглядела как новая, будто ее никто не смотрел. Хорошо во всем этом то, что по большей части папа читает только спортивный раздел.

– Так что в конце года кому-то придется взять Педро, – говорю я.

Мама смотрит на папу, папа надувает щеки, и мама громко вздыхает, а папа смотрит на меня.

– Ты не носишь его в мамину кухню, так?

– Нет! – Мне не терпится попасть в школу и сказать миссис Мерфи, что я хочу оставить Педро. Мне не терпится сказать это Хлое-которая-пахнет-как-печенье. Думаю, девушку можно пригласить, не отпугнув тем, что у тебя домашний любимец. Думаю, поэтому Кэрриг Беркус держит собаку.

Быстро в школу не попадешь. Продираюсь через кусты, отдуваюсь, как будто убегаю от обидчиков. Бегу со всех ног. Колючка до крови царапает щеку. Я останавливаюсь. Стягиваю перчатку, подношу руку к лицу. На ладони ярко-красное пятно. В кармане ворочается Педро. Вынимаю его и вижу кровь уже на нем. Извиняюсь.

Слышу что-то в кустах, хотя там никогда никого не бывает. Оборачиваюсь. Не вся жизнь мелькает у меня перед глазами, только несколько последних часов, заголовок из сегодняшней газеты – КИБЕРПОНЕДЕЛЬНИК[3 - Понедельник после «черной пятницы» (начинающей сезон рождественских распродаж) – день пика онлайн-торговли.]: ОНО ТОГО СТОИТ? – и запах вчерашнего брокколи вместе с запахом сегодняшней яичницы, тяжелое дыхание Педро, моя кровь на его шерстке цвета какао с молоком.

Но нет, ко мне приближается не кто-то из моих постоянных обидчиков. Этот тип появился у нас то ли в прошлом, то ли в позапрошлом году. Мистер Блэр. Здесь он никому не понравился. С лысиной на макушке, с телефоном на поясе – люди все время над ним смеялись. Но я не смеялся. Нет.

Он быстро приближается, и тут вдруг оказывается, что я не из тех парней, которые сжимаются пружиной, когда приходит время драться. Я замираю. Задыхаюсь. Так бывает обычно на бейсбольном поле во время перерыва.

Что-то бьет меня сверху по голове. Я падаю на землю, а Педро бежит. Прислать помощь он не может. Он зверек и, как говорит мама, принадлежит иному миру. Я – нет.

Хлоя

Они не могут найти Джона. Когда он не пришел в школу, они позвонили его маме, и она сказала, что он не болен и дома его нет. Родители Джона пришли вместе, и вся школа загудела. Так уже было, когда Китти Миллер заболела лейкемией. Родители всегда возбуждаются из-за чего-то ужасного, когда это ужасное случается не с ними. Я и сама не лучше. Помню, как таращилась на Китти, пытаясь представить себя на ее месте, как будто она была картиной и на нее можно пялиться сколько угодно.

Китти любили, ей писали открытки. Сейчас люди ведут себя так, словно это новость, словно что-то волнующее есть в том, что тот паренек, Джон, он, кажется, пропал. Прошло полдня, а в школе его нет. И дома нет. Нет в кино и нет в торговом центре, но там ли его ищут? Большинство детей, когда сбегают, идут в «пакетик», набирают пива, напиваются, а потом отправляются в «Роллинг Джек» и пробуют новые хоккейные клюшки. Но Джон никогда так не делал.

Я говорила, что искать надо в лесу. Говорила, что он ходит в школу своим особенным путем. Но я не говорила почему. Мне хотелось, чтобы его нашли, но не хотелось стоять перед копом и объяснять, что, мол, Джон ходил через лес, потому что на автобусной остановке к нему приставали. Думаю, копы и сами поняли. Они ищут его, но пока еще не нашли. Скорее бы закончились уроки, потому что тогда я сразу пойду в убежище.

Все уже как бы предполагают, что хороших вестей ждать не приходится, и ведут себя так, словно Джона уже нет в живых. Типа если он не в кино, не в торговом центре и не в лесу, то где же тогда? Можно представить, что было бы, если бы пропал кто-то другой. Кто-то вроде меня или Кэррига. Кто-то, кого любят. Джона Бронсона, пока он был здесь, не любил никто, так что, когда он пропал, ничего не изменилось. Никто не виноват. Так случилось. Что есть, то есть.

На большом перерыве мы втроем – Ноэль, Марлена и я – встречаемся за нашим круглым столом в библиотеке. Пытаемся держаться так, словно все в порядке и Джон не пропал, но получается плохо, фальшиво. Он говорит мне вещи, которые ничего не значат, когда их говорят папа с мамой. Считает, что я особенная. На прошлой неделе я послала ему пропущенные через фильтр фотографии парада в Нью-Йорке, и ему так понравилось. Я посмеялась. «Это не я, это фильтр». «Нет, это ты, – ответил он на полном серьезе. – Ты выбрала правильный фильтр и правильно все оформила». Джон всегда за меня. Он видит то, чего не видят другие. Ту же самую фотку я отправила Марлене и Ноэль, и они откликнулись обычными сердечками. Они тоже нужны – люди, которые не возносят тебя на пьедестал. Все, что между нами с Джоном, секрет. Он не ушел бы, не сказав мне.

Я говорю об этом, и подруги смотрят на свои телефоны.

– С ним все в порядке, – говорит Ноэль. – А вот тебе надо успокоиться.

Странно только, добавляет Марлена, что он не написал мне.

– А он не злится на тебя за ту шутку с лягушкой?

– Не трогай, – одергивает ее Ноэль.

Лягушка. То, о чем я весь день изо всех сил старалась не думать. За несколько дней до праздника Джон принес в убежище старую мягкую игрушку, зеленую лягушку, которую любил, как ребенка. И было во всем этом что-то мучительно трогательное.

– Ну вот, – сказал он. – Сарай, милый сарай.

Лягушка походила на чучело, и Джон как будто украшал ею дом. Так он пытался подтолкнуть нас еще ближе друг к другу. У меня заколотилось сердце. Он как раз читал тогда книгу о зефирном креме и постоянно говорил об истории его создания, об оборудовании, о завесе секретности вокруг рецепта. Я смотрела на лягушку и не могла отвести взгляд. «Неужели это то, чего я хочу?» Мы никогда не позволяли себе ничего такого. Даже не целовались. Джон читал вслух отрывок из книжки про крем, а я фотографировала лягушку. Потом выставила одну фотку онлайн. Я знала, что делаю. Для Кэррига та фотка была как свисток для собаки.