скачать книгу бесплатно
За исключением того, что он действительно мертв.
Я отдала письмо нашему почтальону пану Дорлиху. Он вежливо приподнял фуражку. Он был еврей, но ему все еще разрешалось разносить почту, при условии, что после работы он будет возвращаться в гетто. Эсэсовец ожидал его возле ворот. Я проводила взглядом лошадь с повозкой, в которой лежало мое письмо, и приладила на спину рюкзак.
Я хотела к маме.
Я хотела увидеть своих сестер.
Я хотела домой.
У меня совсем не было денег.
И я пошла пешком.
Я шла как заведенная. Как машина. И после двадцати пяти километров пешего пути и недолгой поездки на попутной телеге я оказалась на дороге, ведшей к нашей ферме.
Солнце уже садилось, его яркие оранжевые лучи золотили холмы с мягко обтекающими их полями. Но на них не было видно людей. Ветер гнал волны по верхушкам спелого овса, колыхал ветви деревьев на краю леса… Подходя к дому, я уже знала: случилось что-то нехорошее. Не слышно было кудахтанья кур. Их вообще не было, так же как и коров. Как не слышно было и ржания и фырканья лошадей. Хлев стоял пустой. А задняя дверь дома была открыта нараспашку.
Медленно, с опаской я зашла внутрь.
Кухня съежилась с тех пор, как я была здесь в последний раз. Стол стал ниже, камин – меньше, и все в доме было перевернуто вверх дном. Валялись опрокинутые стулья, висела на петлях распахнутая дверца шкафа, его покрытые пылью полки были абсолютно пусты. И воздух здесь был застоявшийся. Дом имел нежилой вид, никто не заботился о нем.
– Мама, – прошептала я. – Стась. Есть здесь кто-нибудь?
Я переходила из комнаты в комнату, повторяя все тот же вопрос, но ответа не было. Из дома было вынесено все, что имело хоть какую-нибудь ценность, вплоть до подушек с кроватей. В платяном шкафу все еще висели несколько самых старых маминых платьев и пара таких же старых папиных пиджаков, но украшений не было на месте, как и оставшегося нам от бабушки позолоченного яйца-шкатулки.
Наконец я подошла к комнате, бывшей когда-то моей. Толкнула дверь, и она распахнулась, заскрипев несмазанными петлями. Стены моей спальни теперь были выкрашены в другой цвет, на открытом окне трепетали выцветшие на солнце желтые занавески из ситца. А посреди комнаты, на полу, на голом матрасе, который был когда-то моим, лежала, свернувшись калачиком, девочка с каштановыми волосами.
– Хелена! – воскликнула я, и она заплакала.
– Где мама? – спрашивала я в десятый раз, неся ее на руках вниз, как новорожденного теленка, но она только плакала. Я перевернула стул, поставила его на ножки и села, оглядывая кухню в поисках какой-нибудь емкости, пригодной для того, чтобы вскипятить воду. Не нашла ничего, кроме старого ночного горшка, уже давно превращенного в поилку для кошки. В доме не было электричества. Его здесь никогда не было, но я нашла на каминной доске коробку спичек, которая, к счастью, никому не понадобилась, а возле камина еще оставалась кучка дров. Я набрала воды из колодца, вскипятила ее, выплеснула на улицу и снова вскипятила воду в уже чистом ночном горшке.
Все это время Хелена сидела, сложив на коленях руки и наблюдая за мной. Ее короткие каштановые волосы были спутаны, а платье – настолько рваное, что едва прикрывало тело. Сквозь его прорехи было видно, что руки и ноги у нее покрыты синяками. Я достала из рюкзака свою единственную чашку, налила в нее горячей воды, добавила ложку сахара из своих запасов и кинула туда же веточку мяты, росшей у мамы в ящике на подоконнике.
Я велела Хелене подуть на воду, чтобы не обжечься. Она послушалась, а затем одним глотком втянула в себя содержимое чашки. Я сделала для нее еще одну чашку питья. У нее были огромные глаза. Сколько ей сейчас: шесть или семь? Я решила, что Хелене шесть лет.
– Они увели их с собой, – прошептала она. – Дяди со сломанными крестами.
До меня дошло, что она имеет в виду свастику. Мне пришлось сесть.
– Кого они забрали?
– Маму и Стася.
Но ведь мы же католики, подумала я.
– А кто-нибудь еще был здесь в это время? – спросила я у нее. – Они забрали кого-нибудь еще? Здесь была Марыся?
– Нет. Я не знаю.
– Когда ты в последний раз ела, Хеля?
– Сегодня утром. Я нашла в лесу малину.
Малина уже наверняка сошла.
– И сколько ягод ты нашла?
– Четыре.
– А перед этим когда ты в последний раз ела?
– Вчера утром. Я нашла малину.
– А где ты спала до этого?
– У пана Зелинского. Мама оставила меня у него.
Ага. Теперь все становилось немного понятнее.
– А здесь ты живешь одна со вчерашнего дня?
Она кивнула, и по щекам у нее покатились слезы.
– Зачем она меня там оставила, Стефи?
Я не знала. Может быть, у нее не было другого выхода? Мне и самой хотелось поплакать. Обо всем сразу. Но нельзя. Я должна была улыбаться ради Хелены.
– Давай поедим.
– Мне надо будет вернуться к Зелинским?
Я смотрела на ее синяки. Пан Зелинский был старым другом моей матери; когда Хелена была совсем крошкой, он часто качал ее, посадив к себе на колено. Однако, с тех пор как к нам вторглась немецкая армия, людей как будто подменили, я уже ничему не удивлялась.
Немцы. Они отняли у меня обе мои семьи. При мысли об этом у меня заныло под ложечкой, а тело обдало внутренним жаром.
Хелена ждала ответа. Я не была уверена, что смогу придумать для нее что-то лучшее по сравнению с тем, что сделала мама, поэтому просто сказала:
– Давай сегодня переночуем здесь.
Я отдала ей остаток крекеров, которые дали мне люди на кладбище, и, пока она их грызла, срезала веточку с росшего перед домом куста боярышника, нанизала на нее ломтики хлеба из своих запасов и, поджарив их и добавив к ним сыр, накормила Хелену. Она ела медленно, смакуя каждый кусочек. Себе я оставила яблоко.
Потом зажгла огонь, заперла двери и отвела ее наверх, захватив с собой горшок с теплой водой и фонарь, который мне удалось найти в сарае. Я отмыла ее, насколько это было возможно, стараясь обходить болезненные места на детском теле, расчесала волосы и завернула в одну из остававшихся в шкафу маминых рубашек. Постельного белья в доме не было. Я легла рядом с ней на голый матрас, и она тут же уснула.
От усталости у меня ломило все тело. Я почти ничего не ела, не спала с тех пор, как покинула Львов, и за день прошагала около тридцати километров. Я потеряла Изю, маму и Стася, а может быть, и остальных членов семьи, ведь мне о них ничего не известно. Болели натруженные ноги, болела голова, а грудь разрывало такое всепоглощающее горе, что никакая физическая боль не могла с ним сравниться.
Я посмотрела на Хелену. В тусклом свете фонаря она казалась особенно худенькой, но очертания ее круглого личика все еще были по-детски мягкими. Меня залила волна нежности. Это моя сестра. Моя семья. Единственное, что у меня осталось. Она со мной, и я ей нужна. Никому больше не могу сейчас помочь.
Я спрятала свою боль и мысли об Изе глубоко в сердце и выстроила в нем дамбу, чтобы не дать горю вырваться наружу. Отдамся ему позже, когда, может быть, найду способ с ним справиться. А сейчас я обняла Хелену и заснула.
Утром знакомыми тропками мы отправились через поля. Забавно, что ни один поворот или изгиб тропы не забылся. Я ориентировалась здесь так же уверенно, как на улицах Перемышля. Через полкилометра, перед калиткой Зелинских, Хелена выскользнула из моих онемевших рук на землю. В лохмотьях, в которые превратилось ее платье, с угрюмым выражением лица, она намертво вцепилась в мою руку. Я постучала, и на крыльцо, подслеповато щурясь на солнце, вышел незнакомый старик с остатками взъерошенных седых волос.
– Не могли бы вы позвать пани Зелинскую?
– Нет, – ответил он. Я сдвинула брови.
– Почему же?
– Потому что она умерла. Я позову своего зятя.
Дверь за ним захлопнулась. Итак, это отец пани Зелинской. Он здесь раньше не жил. Я посмотрела на Хелену.
– Ты мне не сказала, что пани Зелинская умерла.
– Ты не спрашивала, – ответила Хелена. Видно было, что она вот-вот снова расплачется, ее худенькая рука дрожала в моей ладони. Я сжала ее крепче. Дверь снова распахнулась, и на этот раз к нам вышел пан Зелинский. Хелена съежилась.
– Ого, еще одна Подгорская. Чего тебе надо?
Он был совершенно пьян. И это утром, когда еще не было и восьми. Думаю, он даже не заметил Хелену. Я старалась вспомнить, почему мне никогда не нравился этот человек.
– Я хочу узнать, что случилось с моими матерью и братом.
Он пожал плечами.
– Пришли немцы и увели их. Их отправили в трудовой лагерь в Германии. Так что теперь они работают на Гитлера, а на ферме все пошло к черту.
Германия. В трудовом лагере. Как Изя. К горлу подступила тошнота.
– Когда это случилось?
Он снова пожал плечами.
– Шесть, может, семь недель назад.
Значит, в то время, когда я была занята заботой о Диамантах. Будь я здесь, то, быть может, смогла бы их предупредить. Рассказать, что представляют собой немцы. Спрятать их. Заставить убежать.
Я затолкала чувство вины поглубже в сердце, за возведенную мной плотину. Предамся раскаянию позже, когда смогу.
– Вы заботились о моей младшей сестре, – сказала я.
– О ком?
– О моей сестре Хелене.
Он прислонился к дверному косяку, чтобы не упасть.
– Этим занималась моя Элла. Теперь ее нет.
Я не поняла, кого он имел в виду: Хелену или свою жену.
– А ваша забота, значит, заключалась в том, чтобы избивать беззащитного ребенка, а потом и вовсе выгнать ее, чтобы она умерла от голода где-нибудь в лесу, не так ли, пан Зелинский?
Он поднял палец вверх.
– Твоя мамаша сказала, что будет платить, но я не получил от нее ни единого злотого. Нет денег – нет еды. А если девчонка не будет убираться, она мне тут не нужна.
Я глядела на его жидкие усики, мешки под глазами, жирное тело. От него воняло. Хотя у него была возможность помыться. Я спрятала Хелену у себя за спиной и шагнула ему навстречу.
– Господь вам за все отплатит, – прошипела я.
У него был немного испуганный вид.
– Я буду молиться, чтобы сюда пришли немцы и чтобы за каждый удар, который вы ей нанесли, они избивали вас дубинкой в десятикратном размере. И буду молиться, чтобы за каждый день, когда вы заставляли ее голодать, вы голодали десять дней, и чтобы у вас не было ни еды, ни особенно питья. Я буду молиться, чтобы все ваше тело покрылось язвами. Чтобы вас покусала бешеная собака. Чтобы у вас почернели зубы… чтобы у вас отсохли руки и ноги… – Я посмотрела вниз, и он проследил за моим взглядом. – И чтобы вы медленно сгнили изнутри от мерзкого самогона, который делаете у себя в сарае!
Пан Зелинский открыл рот и снова закрыл.
– И, пан Зелинский, между нами говоря, я уверена, что вы отлично знаете, на чьи молитвы ответит Господь, вы – несчастный schmuck[21 - Болван (польск.)].
Я подхватила Хелену, развернулась и зашагала прочь, с грохотом захлопнув за собой калитку. Услышала за спиной стук запираемой двери и звяканье опускаемого засова и почувствовала на губах мстительную улыбку. Хелена крепко обвила мою шею руками.
– У тебя в этом доме остались какие-нибудь туфли или одежда? – спросила я у нее шепотом.
– Нет. Они все продали.
– Отлично. – Меня бросило в жар от гнева.
– Ты меня им не отдашь? – спросила Хелена.
– Нет.
– Никогда-никогда?
– Никогда.
Она положила голову мне на плечо, ее ноги болтались возле моих коленей. А потом засмеялась.
Чем дальше мы уходили от дома Зелинских, тем меньше жалась ко мне Хелена. Спустя какое-то время она сползла с моих рук и пошла рядом. Еще немного, и она побежала вприпрыжку. А я, пройдя километра три, задумалась о том, какой груз взвалила на плечи. Смогу ли прокормить эту маленькую девочку? Одеть ее? Она, наверное, должна ходить в школу? Я понятия не имела, как надо заботиться о ребенке.
Но не было никого, кроме меня, кто мог бы взять на себя эту ответственность. А значит, выбора нет.
Если Господь справедлив, думала я, шагая по то поднимающейся на вершину холма, то вновь спускающейся в низину дороге, он ответит на мои молитвы и накажет пана Зелинского. А потом я стала молиться в тысячу раз горячее о том, чтобы он покарал немцев. За все. За гетто. За то, что отнял у меня маму и брата. За то, что они остановили поезд. И за то, что они сделали с Изей.
Теперь Хелена останавливалась после каждого километра. Она сказала, что у нее болит голова, болят ноги, и мне пришлось тащить ее на спине. Наконец я должна была остановиться, чтобы передохнуть. Разделила с ней последний кусочек хлеба, мы попили из ручья и пошли дальше. За весь день нам ни разу не попалось попутной телеги или машины, и с учетом бесчисленных остановок обратный путь занял вдвое больше времени, чем дорога на ферму. В конце концов показались огни Перемышля, рассыпавшиеся по обоим берегам реки.
Только огней этих было немного. Город спал, окна были темными, только уличные фонари, полузакрытые зданиями, светились то там, то тут. У меня не было часов, но и без них было понятно, что время уже далеко за полночь. Держа Хелену за руку, я задумалась, кусая губы.
Раньше мне уже приходилось пару раз возвращаться в город после комендантского часа. В деревнях цены на продукты для пани Диамант были ниже, чем в городских магазинах. Тогда я ночевала где-нибудь в поле, ожидая, когда поднимется солнце и можно будет без опаски ходить по городским улицам. Но на этот раз до рассвета было еще очень далеко, а Хелена выглядела совершенно обессиленной. Она молчала, уставившись в пространство и нетвердо держась на ногах; мы вспотели на жаре, а теперь нас окутал холод. Сестренка дрожала, и я приняла решение. В последний раз, когда я возвращалась домой после комендантского часа, ни разу не наткнулась на немецкий патруль. Мы будем пробираться по боковым улочкам.
– Пойдем, Хеля. Мы уже близко. Выпьем чаю, я искупаю тебя в теплой ванне, а потом ты целую ночь будешь спать в кровати…
