скачать книгу бесплатно
Доска объявлений в вестибюле нашего факультета так и пестрела всякого рода анонсами:
КУРС ЛЕКЦИЙ ДЛЯ ЖЕЛАЮЩИХ – ТВОРЧЕСТВО ДЖОРДЖО СТРЕЛЛЕРА – ИТАЛЬЯНСКИЙ ТЕАТР * ПРИНЦИПЫ НЕОРЕАЛИЗМА – ЧЕЗАРЕ ДЗАВАТТИНИ * ЮНОШИ И ДЕВУШКИ – ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В СЕКЦИЮ РОК-Н-РОЛЛА * ДЖАЗ И Я – ВЕЧЕР В БАРЕ * ЭСФИРЬ ШУБ – МАСТЕР КИНОМОНТАЖА НАЧАЛА 20-ГО ВЕКА – (ПРОСМОТР ФИЛЬМОВ И ОБСУЖДЕНИЕ) * ЭКСКУРСИЯ В ОСТАНКИНО – ТАЙНЫ ТЕЛЕВИДЕНИЯ * ПОЭТИЧЕСКИЙ КРУЖОК: ОТКРОЙ В СЕБЕ ПУШКИНА! * ИСПАНСКИЙ ЯЗЫК ЗА ПЯТЬ МЕСЯЦЕВ – КУРС-ЭКСПРЕСС * СТЕНОГРАФИЯ – БЫСТРО И КРАСИВО! * АЭРОБИКА: БУДЬ КАК ДЖЕЙН ФОНДА! * СОВРЕМЕННАЯ ПСИХОЛОГИЯ – В ПОМОЩЬ РОБКОМУ: ПРИДИ И ОБРЕТИ УВЕРЕННОСТЬ В СЕБЕ – и прочее, тому подобное… …Объявления завораживали. О, да. Я жажду всего. О, быстрый успех! Как тебя заполучить? Допустим, сначала сходим на аэробику. Потом в Останкино на вечер. Потом – познакомимся с итальянским театром. Потом одним глазком взглянем на занятия рок-н-роллом, на джаз-бар, на поэтический кружок, на стенографические крючки, на образцы киномонтажа Эсфири Шуб… А может, попытаться с помощью курса-экспресс освоить испанский язык? Мне как раз начал было нравиться один юноша с другого факультета, который происходил из испаноговорящей страны, Колумбии, и у которого была мать москвичка. Я успела заметить его на дискотеке, посвященной 7 ноября – он тихо стоял у стенки и совершенно не смешивался с пляшущей толпой. Должно быть, он не умел танцевать. Я слышала, как шушукались между собой косившиеся на него девицы, будущие журналистки и педагоги, вслух отмечая его нездешнюю красоту и строя планы, как бы пригласить его на белый танец… Но о любви и ее разочарованиях я расскажу попозже. Сейчас вернемся к выбору жизненной цели и достижению успеха.
Итак, рассуждала я, разорваться ведь невозможно – надо сконцентрироваться на чем-то одном, ограничить круг своих интересов. А может быть, не надо? Обязательные занятия по университетской программе в любом случае отнимут у меня львиную долю моего времени, зато уж все остальное – кинопросмотры, походы в театр, любопытствование тем или новым направлением в искусстве, танце, спорте, языкознании или психологии – все это вполне может протекать в русле стихийности, сознательно мною же выбранной. Пусть это будет как некая освежающая струя – вдруг взять да и смотаться на выставку Дали, на вечер Комеди Франсэз, на одинокую прогулку по парку Сокольники, в котором органная месса Баха сама себя несет из укрытых темнотой репродукторов, а ночь такая ясная, что можно нюхать звезды. И заблудиться в Москве тоже приятно, наткнешься то на Ордынку, то на переулок Калашниковский, то упрешься внезапно в сияние Василия Блаженного, пытаясь точно примерить на себя: по мне это его блаженное сияние или нет? Нет, пожалуй, не по мне… В церквях Б-г если и есть, то вкусненький какой-то, как кулич, как паска глазурная, как блины веселые и как масленица, православно-славненький, бабушкин Б-г, румяный колобок… Правда, он, по церковным понятиям, также и Б-г-страдалец, но, уж простите, его страдание – чисто еврейское, и судьба его (как человека) тоже совершенно еврейская. А раз так, то, как говорит булгаковский персонаж, это уже осетрина второй свежести. Религия у вас, господа христиане, не оригинальная, а взятая, заимствованная в своей основе у евреев.
Это открытие я сделала, когда мы изучали в университете историю религий и должны были перерыть в читальном зале много специальной литературы по данному вопросу. Но на эмоциональном уровне мною это ощущалось и раньше. Я чувствовала нутром, что еврейство – оно изначально-сущее, из первых рук полученное, аутентичное, только загнанное в подполье, а может, потому и загнанное, что истинное… Василий Блаженный был не более чем частью столичного архитектурного ансамбля. И, как таковой, меня, несомненно, восхищал. Осенне-зимняя Москва вообще была несказанна.
Ринемся же на поиски всего романтичного и зовущего, что только подвернется под руку! Что за дар Б-жий – иметь все или почти все… Мне восемнадцать лет, ростовский фоторепортер внушил мне, что я красива и умна, и даже то, что я – дщерь Сиона, становится все более внутренне-очевидным… Для чего же готовит меня Б-г, для какой роли, для какой миссии?
На лекциях и на переменах студенты общались между собой, но знакомства и дружбы возникали и завязывались в основном не здесь, в стенах университета, а в общаге, где проживали иногородние и иностранные учащиеся всех факультетов. Общага представляла два соединенных между собой мостом небоскреба, архитектурная мощь которых поражала воображение. Естественно, и мне хотелось бы жить в этом фешенебельном месте, наверняка кипящем духовной, творческой жизнью!
Тетя Мила, однако, в самом начале года провела со мной разъяснительную беседу, улучив момент, когда ни ее муж, ни дочь, ни внучка-подросток не были дома. Она выразила надежду, что я уже взрослая девушка и понимаю, что такое мораль. Затем она вкратце обрисовала мне нравы студенческих общежитии, упомянув, что азартные игры, употребление наркотиков, беспорядочные любовные связи и попытки самоубийства, к сожалению, составляют там естественный фон бытия.
Я не ужаснулась, наоборот, мне стало еще интереснее попасть в это место. Иначе я не узнаю, что такое настоящая жизнь с ее опасностями… А мораль у меня такая стойкая, что никакие соблазны мне нипочем!
Тогда тетя Мила объявила мне, что в общем-то меня никто не заставляет силой выбирать себе место жительства. Она просто предлагает мне вариант – остаться жить у них на весь первый учебный год. Я могу решать сама, могу посоветоваться с мамой. Она, тетя Мила, лишь считает своим долгом предупредить меня о том, что у жизни в общежитии есть не только привлекательные аспекты.
В заключение она сказала:
– Присмотрись к студентам старших курсов, а не только к сверстникам. Особенно к иногородним. И ты поймешь, что с ними происходит в результате самостоятельной жизни в общежитии.
Так я и сделала. Уже в начале учебного года я понаблюдала за нравами компании старшекурсников, пообщалась с ними, послушала их разговоры между собой. Увидела разболтанность, внутреннюю изношенность рано постаревших курящих и истеричных девиц, явную душевную беззащитность и дезориентированность парней, которые в профессиональном, да и в житейском плане, попросту говоря, плыли в никуда.
Это впечатление подтвердилось, когда я все-таки сходила пару раз в знаменитую общагу и – увы, увы, – мне не нужно было прикладывать усилий, чтобы воочию увидеть все те пугающие социальные явления, о которых предупреждала меня мудрая тетя.
Вот некоторые дневниковые записи, сделанные мною зимой того московского студенческого года:
12 НОЯБРЯ
Познакомилась с обитателями общаги. Татьяна, девушка из Вятки, показала мне свою комнату. Они там вчетвером живут, она и еще трое студенток с биофака. Говорит, что, когда ей надоедает здесь спать, она спит в мужской комнате этажом ниже, у нее там друг, еврей по фамилии Штудинер… 15 декабря. Увы и ах, Татьянин друг ее бросил, поскольку решил жениться на москвичке, чтоб прописку получить. Теперь ей ненавистны все евреи… От тоски Татьяна пошла в другую комнату спать. Там – дзэн-буддисты, в транс впадают. Ей с ними неинтересно, но она хочет показать бывшему другу, что, мол, нашла себе новую компанию. А эти мужики, буддисты, по ее словам, просто обманщики, которые девушек зазывают, ну и так далее.
…К концу беседы с Татьяной я стала старше лет на десять. Так мне, во всяком случае, показалось. Нет, не умнее, не осторожнее, не ответственнее, а просто старее, циничнее – в этом смысле старше. Может быть, даже старше самой Вселенной, возраст которой меня когда-то так сильно интересовал… 31 декабря. Новогодний вечер. Общага бурлит, хлопушки взрываются, все лифты переполнены. Я сначала прыгала на дискотеке, потом играли в бутылочкуу кого-то в комнате, потом пили, потом снова куда-то пошли… Компания, в которую я вписалась, была самая случайная: моя подружка Татьяна, истрепанные общежицкой жизнью старшекурсники с журфака Макс с Розой, несколько инязовскихдевиц и наивный (в противоположность девицам) москвич Гектор Эредиа с первого курса того же факультета иностранных языков. Что касается Гека, то он не совсем москвич, так как отец его – колумбиец. И вообще он – личность интересная, и внешне, и внутренне. Его отличает тонкость черт лица и изящество манер, но он так избалован любящей матерью и своим сногсшибательным успехом у университетских девиц, что, похоже, становится самовлюбленным и слабохарактерным. Впрочем, не уверена, так ли это – я плохо с ним знакома. Мне он, по правде говоря, нравится, и я наблюдаю за ним на всех университетских мероприятиях. Но сейчас мне не хочется смешиваться с толпой его поклонниц, поэтому я делаю вид, что совершенно к нему равнодушна… Продолжаю запись в дневнике уже через несколько дней. Ах, какие ужасные события произошли в новогоднюю ночь. Жалко, что я вообще поехала в общагу, лучше бы осталась у тети Милы, смотрела по телеку Голубой огонек, поднимала бокал с шампанским, приветствуя бой часов на Спасской башне, как все честные советские люди… Но, быть может, мне все-таки необходимо познавать жизнь такой, как она есть, а не сидеть под крылышком у тети, в теплице?? Может, я буду когда-нибудь писателем, и весь этот опыт мне пригодится?
Эту исходную действительность, небезразличную для художника, Гете называл материалом… Итак, продолжу описание моих горестных разочарований, тем самым помогая им поскорее перейти из категории действительности в категорию материала – быть может, это сделает их менее горестными для меня… Была новогодняя ночь. В пересекающихся огнях дискотеки яростно плясали две разбитные подруги, Татьяна и Роза, время от времени взглядывая на того, кому все эти их зовущие движения адресовались… Их страстные взгляды, сотрясения бедер и всплески рук предназначались тонкому аристократичному юноше Геку, который и пьян-то был впервые в жизни, и с девушками раньше не знался. У него в Колумбии, как было уже мною отмечено ранее, проживает папа-революционер, а сам он воспитан интеллигентной (и почему-то брошенной папой-революционером) мамой. Понятно, что на Гека уже с начала учебного года вешались все девицы, какие только имели хотя бы малейшее эстетическое чутье, ибо прекрасен он был легендарно… Но, поскольку он еще не был уверен, как поступать с этими девицами, то вешались они на него пока что лишь в своих мечтах.
Пьяное новогоднее веселье бурлило на всех этажах гигантского общежития. Я быстро устала от выпивки и танцев, втиснулась в переполненный студентами лифт, который с трудом закрылся и довез всю компанию до десятого этажа, и, дойдя по стеночке до Татьяниной комнаты, просто-напросто завалилась спать. Насколько мне помнится, комната была пуста… И вот, проснувшись среди ночи, я с удивлением обнаружила, что, во-первых, в ней кто-то есть, а во-вторых, в темноте происходит какая-то подозрительная возня. Голоса были мне знакомы. По восклицаниям я поняла… то есть я предположила, что… Но умолчим о том, что и так понятно.
…Вылетев пулей из комнаты, я стою в коридоре с гневным заспанным лицом и всклокоченными волосами, сунув руки в карманы джинсов и в задумчивости покачиваясь с пяток на носки. Я негодую на безнравственное поведение студентов МГУ. Возле мусоропровода снуют мыши. Голова моя гудит. По коридору идет Лях-фарцовщик, львовский парень не без талантов… – Лях, где можно поспать? – спрашиваю я. – У меня нет сил сейчас к тетке ехать. Да и метро закрыто.
– Ладно, не злись. Пошли ко мне.
– Только без приколов, Лях, ладно?
…Лях хлопает меня по плечу, по-братски угощает сигаретой, и мы идем по коридору. Я ему доверяю. Я вообще склонна доверять парням гораздо больше, чем девицам. Особенно после того, свидетельницей чего стала этой ночью… Комната Ляха – уютная, в меру прокуренная. За стеной клокочет музыка, ритм, та-та-та… Ах, Лях, как хорошо, что у тебя тут такой мирный свет настольной лампы, такой домашний коврик возле кровати. И как прекрасно, что ты ко мне даже не пристаешь! Мы пьем чай, помешивая его в стаканах почему-то вилкой, курим противную крепкую Верховину, и тут-то Лях начинает меня соблазнять. Правда, не на что иное, как на совместный бизнес. У него во Львове, оказывается, разветвленная мафиозная сеть, и ему нужны культурные, честные работники для чистой и хорошо организованной деятельности.
Он видит, что мое душевное состояние не таково, чтобы я могла серьезно что-либо воспринимать, но все же, пользуясь подвернувшимся случаем, намекает мне, что речь пойдет о… сдаче экзаменов в престижные вузы. Заработок – по две-три тысячи за сезон.
– Мы же договорились, что я смогу в твоей комнате отдохнуть, – возражаю я, – отдохнуть, а не обсуждать дела. Предложи мне работу как-нибудь в другой раз, ладно? – Ладно, спи, – согласился Лях, вставая и скрываясь за перегородкой, – спи и думай над тем, что я сказал.
…Наутро, первого января, пьяный угар все еще продолжался, общага гудела, и мне расхотелось ехать в Люберцы к тете. За утренним кофе мы с Ляхом подробно обсудили все детали предполагаемой львовской авантюры.
Дело оказалось достаточно серьезным, даже слишком серьезным для новогоднего утра… Оно пахло неплохими деньгами и опасными приключениями. Требовалось не больше ни меньше как сдавать экзамены по чужим документам. Сдавать за тех абитуриентов, которые не обладали требуемым для поступления в вузы объемом знаний, но могли себе позволить хорошо оплачивать подобные услуги.
– Для начала, – говорил он, глядя на меня светлыми холодными глазами, – приедешь ко мне во Львов. В июне и июле у нас – посевная, то есть сдача экзаменов, а в августе – уборочная, то есть подведение итогов и расплата с сотрудниками.
Выучишь свои данные: биографию, адрес, сведения о родителях. Пройдешь собеседование по документам твоей подопечной. Если она будет на тебя похожа, то оставим на документах ее фотографию. Если нет, то посмотрим… есть разные варианты. Дальше – сдашь три письменных экзамена: сочинение, английский, историю в один или два вуза. Это для тебя не проблема, у тебя ведь светлая голова… До тех пор, пока будут известны результаты зачисления, можешь разгуливать по Львову и заниматься фарцой или чем хочешь. Когда твоя подопечная окажется в списке зачисленных, то получишь деньги непосредственно от меня. Вопросы есть?
– Что произойдет, если вдруг разоблачат? – спрашиваю я, обладательница светлой головы.
– Вопрос логичен, – квалифицированно консультирует Лях, – отвечаю: надо отпираться до конца, говорить, что подруга попросила оказать услугу, так как очень боялась экзамена. Тогда невозможно обвинить тебя ни по какой статье. Закон здесь бессилен.
– Бывали случаи, что кого-то из ваших ловили?
– Крайне редко.
– Чем все заканчивалось?
– Отпускали под честное слово.
Я отвожу взгляд и смотрю вдаль, на панораму Москвы. Студенческое кафе, звяканье посуды, запах сосисок. Лях заказывает завтрак на двоих. Ему самому всего двадцать пять лет, но меня он снисходительно именует девочкой и вообще ведет себя как солидный отец мафии.
– А что я буду делать с деньгами? – вдруг наивно спрашиваю я. Мне было уже ясно, что я вот-вот соглашусь на сделку и что осталось только выяснить этот последний вопрос… Ведь тысячу рублей моя мама зарабатывает больше чем за полгода, а я это сделаю за месяц… – И этот вопрос неглуп, – Лях подает мне горчицу и тарелку с сосисками, – если ты захочешь, я могу пустить твои деньги в оборот, чтобы они утроились. Или поведу тебя к полякам – закупишь какого хочешь товара… Есть еще вопросы? …Ты умна, девочка. Я люблю умных людей. С такими приятно работать.
…Мимо нашего столика проходит поддерживаемый Розой и Татьяной Гек, шатаясь от пьяного угара и беспомощно бормоча, что ему надо бы позвонить маме… Знала бы его мама о том, что произошло… Я подумала: хорошо бы добежать до двенадцатого этажа и посмотреть вниз, на заснеженную Москву, на желтые фонари, угасающие в новогоднем утре, и, если найдутся силы, то, быть может, полететь с балкона прямо туда.
Почему? Потому что в меня вошла какая-то грязь, духовная нечистота, я точно наглоталась чего-то чрезвычайно дрянного… У меня нет мужества остановиться, мне хочется, наоборот, окончательно растратить все… Остаться жить в общаге, вляпаться по самые уши во все происходящее здесь, уйти от трезвой и честной реальности… Не прикладывать никаких усилий, а просто катиться, катиться под откос, не ужасаясь больше уже ничему… 1 января, полдень… Сижу на балконе, с которого так и не сбросилась… Отрезвление. Момент истины. Жалко, сигарета кончилась. Ах ты черт, до каких же пор испытывать горечь, когда что-то кончается… пусть это всего лишь сигарета. Неужели нет ничего твердого, истинного, такого, что не обманет и не перестанет быть?
Учеба, лекции, конспекты – что за чушь! Жизнь – совсем другое. В учебе можешь быть отличником, а в жизни – щенком… ежиком в тумане… Может, действительно согласиться работать на Ляха? Вписаться в его мафию, стать независимой, богатой, разъезжать по всем континентам… Ох, тяжко. Может, от таких мыслей-то брат мой и спился. Вовка ведь не глупый парень, и красивый. Может, его в свое время вот так же точно девки обработали, как этого Гека… А такие, как Лях, эксплуататоры светлых умов, заманили в преступную компанию… Неужели у меня будет такая же судьба, как у брата? Пропаду… Я ведь не такая правильная и дисциплинированная, как моя старшая сестра. И не такая благородная, как дорогая моя мама.
Б-же мой, куда же себя девать-то?
В монастырь пойти? Может быть, только там спасешься от безнравственности?
Да ведь еврейке, пожалуй, нельзя. А кто сказал, что я еврейка? Это мать у меня еврейка. А я сама – очень даже русская… …7 января. Каникулы. Забрела я в подмосковный монастырь. Гладкие, сытые бабки-монашки обласкали меня, молочком напоили, рады-радешеньки были такую молодицу принять. Вот, сказали, дьяконица-то придет да поговорит со мной. Ну, волосы, конечно, у меня слишком длинны, это надо будет срезать. И ногти тоже. А коли голос у меня звучный, так это в самый раз, на клиросе воспевать, дьяконице помогать… Сны свои монашки порассказывали, все у них видения какие-то случались… А больше-то не о чем им было говорить. Заскучала я, да и ушла, не дождавшись дьяконицу. …10 января. В Новодевичьем монастыре встретила художника-реставратора, начался было роман. Кончился мило и никак. Но опишем все по порядку:
Я с детства неравнодушна ко всяких чердакам, пристройкам, лабиринтам и прочим таинственным местам. Зайдя в Новодевичий, я обнаружила, что монастырскую территорию отделяет от кладбища толстенная стена, в которой наверняка – решила я – полно келий, закутков, всевозможных приделов и башенок. Так оно и оказалось. Подтянувшись на руках, я увидела некое окошечко, или бойницу, или нишу на вполне достижимой высоте. Несколько попыток – и мне удалось через нишу проникнуть внутрь крепостной стены, а дальше уже вся трудность заключалась в том, чтобы не взвизгивать при попадании носом в паутину и не шарахаться при передвижении по темным участкам лабиринта, пока очередная башенка с оконцем не впустит некоторое количество света в узкий проход, по которому я то шла, то бежала, то ползла, то карабкалась вверх, то спускалась по крученой лесенке.
Внезапно я очутилась в луче света, падавшего вполне цивилизованным образом через решетку оконца на голову художника-реставратора, сидевшего за заставленным иконами столом в одной из келий. То был весьма живописный иконописец, или, с вашего позволения, иконописный живописец.
– Что это вы делаете? – спросила я, отдышавшись и с некоторым смущением осознав, насколько странно мое вторжение, если принять во внимание спокойствие созерцательно-трудовой атмосферы в келье и – на ее фоне – степень ободранности моих локтей и джинсов.
– Да вот, св. Пантелеймона подновляю, – ответствовал реставратор.
Казалось, он ничуть не был огорчен помехой, скорее даже ей обрадовался и вполне мог предоставить Пантелеймону ждать сколько угодно.
– У меня лицо сильно испачкано? – сказала я как бы сама себе.
– Какая интересная смесь семитских и европеоидных черт! – отметил реставратор, рассматривая меня и при этом тоже обращаясь как бы к самому себе. После чего добавил: – Нет-нет, вы вполне прилично выглядите. Совсем не видно, что часа два карабкались по монастырским катакомбам. Сокровище искали?
– Нет… Ничего я не искала. Так, интересно было полазить. А вы что, только рисуете или… в священном звании состоите?
– В звании – не состою. Но в духовной семинарии учился.
– О, вот это здорово! – я сразу почему-то стала доверчивой и развязной, – а вот знаете ли, когда я зашла в один подмосковный монастырь, то с монашками мне было совсем не о чем разговаривать. А вы бы мне могли ответить на мои вопросы?
– Ну, если сумею… то почему бы и нет. Надо молодежи помогать, – сказал он, как мне показалось, кокетливо, потому что и сам был отнюдь не пожилым.
– Так вот! – обрадовавшись случаю получить разъяснения по поводу своих жизненных и философских проблем, я забралась на широкий подоконник кельи и принялась припоминать самые главные и жгучие вопросы из числа тех, что тревожили меня издавна… Реставратор отложил кисти и тонколикого Пантелеймона в сторонку.
– Вот, к примеру, время… – заговорила я, – сколько времени, по-вашему, существует мир? Это – раз. Во-вторых, если Б-г есть и Он один, то почему есть разные религии? А в-третьих… куда человек девается, когда умирает? А в-четвертых… почему нам, советским людям, нельзя ездить за границу? И в-пятых, такой вопрос: если… к примеру… я за кого-то сдам экзамен наотлично, а тот человек даст мне за это деньги, то это очень страшный грех или нет?
Реставратор вскинул голову и захохотал. Глаза его блеснули совсем не по-церковному. И понес он такую псевдоинтеллектуальную чушь, из которой всякая разумная девушка на моем месте сделала бы только один вывод: что с ней заигрывают. Правда, по ходу этого хитроумного трепа у него проскальзывали и интересные мысли, например, утверждение о том, что Ветхий Завет – книга иудейская и что все в ней – истинная правда и что у евреев – прямая связь с Б-гом и что, как ни крути, Б-г – Он один для всех… Но сам стиль речи не оставлял сомнений в том, что перлы мудрости в ней если и рассыпаны, то лишь для завлечения пытливой юницы в сети соблазна.
Поначалу я было развесила уши, а потом – смотрю, не к тому дело клонится. Слезла с подоконника и осторожно пригнулась, чтоб о притолоку кельи не ушибиться.
– Ладно, – говорю, – вы тут вашего Пантелеймона заканчивайте, а я, пожалуй, пойду себе.
– Как? Уже? Но мы же только-только подошли к самому главному! Подождите! Я вам календарик церковный подарю! С посвящением!
Реставратор чуть было не выскочил из-за стола, разведя руки в изумлении от моего ухода и разочарования, им, видимо, по этому поводу испытываемого.
…Быстрыми шагами я пересекла коридорчик и толкнула дверь во двор. Январский снег на земле искрился так, что глазам становилось больно. По двору огромного монастырского комплекса расхаживали группы интуристов с экскурсоводами, щебетавшими на самых разных языках.
Вот нормальные туристы, ходят на экскурсии, получают стандартную информацию обо всем… Одна я лезу внутрь, в лабиринты, все доискиваюсь какой-то особой правды… …11 января. Когда встречаю Ляха в университете, то избегаю разговоров с ним, не имея мужества прямо отказаться от участия в его мафии. А что будешь делать? Это ведь было так по-киношному заманчиво – сидели, обсуждали детали авантюры, оговаривали плату, условия контракта… Тогда, десять дней назад, я уже почти обещала сотрудничать с ним. Если сейчас откажусь, то вдруг он начнет мстить? Боюсь попадаться ему на глаза… …13 января. Занесло меня в гостиницу Россия. Антрепренер Аллы Пугачевой (так, во всяком случае, значилось на его визитке) зазвал в гостиничный номер, якобы для прослушивания и определения вокальных способностей (это была моя идея – попробовать петь если уж не на клиросе, так на эстраде). Мужик оказался конкретный, закрыл дверь на ключ и… что сказать? – дралась, кусалась, – вырвалась. Злой и разочарованный антрепренер в конце концов открыл дверь и выпустил меня из комнаты, обозвав вдогонку холодной рыбой.
– Не все то рыба, что из рук ускользает, – находчиво ответила я, хотя была страшно перепугана этой историей… Сердце колотилось от ужаса. Мое спасение было абсолютно невероятным. Я даже и не надеялась, что этот маньяк меня выпустит… Теперь, когда с моими вокальными способностями все было ясно, мне почему-то расхотелось искать дальнейших приключений. Я смирилась с контролем тети Милы, поняла, что лучше ее просто слушаться и не беситься… Стала давать внучке тети Милы ежедневные уроки по музыке, чтобы хоть отчасти проявить благодарность за ее гостеприимство и житейскую мудрость.
Итак, она оказалась права. Она помогла мне понять, какая жизнь не для меня. Ну, а что же способно заполнить мою жизнь действительно достойным содержанием? Неужели только учеба? Но что стоит и учеба, если результат ее – цинизм и душевный вакуум?
В синагоге города Ростова мне в свое время открыли, какой год является настоящим годом от сотворения мира. Может быть, там же мне могли бы помочь осознать и другую, не менее важную, вещь: для чего они, все эти годы? И что такое настоящая жизнь?
С этой мыслью я отправилась на поиски московской синагоги.
Конец цитаты
из дневниковых записей
11. Марьина Роща
Небольшой деревянный дом, окрашенный в голубое, стоял на задворках массивного, жутковатого здания КГБ. Я отыскала этот синагогальный дворик с забором и калиткой в пятницу вечером, потратив на поиски и расспросы добрую пару часов.
Поверх фасадного окна виднелась резная деревянная звезда под крышей, звезда Давида, памятная мне еще по ростовской синагоге. А на калитке при входе во двор что-то завернутое в целлофан висело по правую руку от входящего. Снег покрывал зубчики голубого забора и весь двор, а также покатую крышу синагоги.
Странное чувство, чувство возвращения в родной дом, заставило меня остановиться и снова и снова обводить этот заснеженный дворик ошарашенным, узнающим и расплывшимся от слез взглядом.
О Г-споди, как совершенны
Дела Твои, думал больной.
Постели, и люди, и стены,
Ночь смерти и город ночной.
Как сладко при свете неярком,
Чуть падающем на кровать,
Себя и свой жребий подарком
Бесценным Твоим сознавать.
Я принял снотворного дозу
И плачу, платок теребя.
О Б-же! Волнения слезы
Мешают мне видеть тебя.
…Прочтя наизусть пастернаковские строчки несколько раз и полностью прочувствовав все описанные в них симптомы тоски по Всевышнему, я двинулась ко входу в синагогу. Дверь легко и скрипуче отворилась, за нею были сени, затем еще дверь – и коридор. Из нижнего зала в коридор доносились звуки то ли учения, то ли молитвы.
Пребывая в трансе узнавания, я вбирала в себя это древнее святое бормотание, одновременно чутко улавливая запахи – старых книг, слежавшейся одежды, отсырелых досок и какой-то особенной еды с луком.
По лестнице, темной и узенькой, быстро спустился в коридор некий бородатый человек, который поспешно обратился ко мне:
– Слушайте, зажгите нам свечи! Вы еврейка? Шабос, шабос скоро! Поднимитесь в женское отделение!
То, что я проигнорировала его вопрос, еврейка ли я, почему-то послужило для него доводом, что это, несомненно, так, и он привел меня в женское отделение на втором этаже и указал:
– Вот здесь женщины молятся. А свечи зажгите нам в столовой.
Мы проследовали в столовую – также на втором этаже – и он поспешно подал мне коробок со спичками.
– Зажигайте!
Я как во сне поднесла зажженную спичку к двум свечам.
– Закройте глаза ладонями. Скажите: Борух Ато… Слово в слово за ним я произнесла требуемое благословение на древнееврейском.
– Гут шабос, – сказал человек и вышел.
– Гут шабос, – отозвалась я знакомым мне по книгам Шолом-Алейхема выражением, все еще вглядываясь в маленькие, нежные язычки пламени.
– Гут шабос, гут шабос, – медитировала я с нарастающим счастьем.
В столовой стоял запах селедки, винегрета, свежеиспеченного хлеба и, пожалуй, водки.
– Гут шабос, – пропела я кастрюлям и бутылкам.
В женском отделении, куда я вышла из столовой, никого не было. Стояли простые деревянные стулья и скамьи, перегородка, за которой виднелись книжные шкафы и учебная доска – наверное, тут и преподавали иврит для отъезжающих.
Женское отделение было, собственно, обрамлявшим нижний зал балконом, галереей. Я приникла к перилам и увидела нижний молитвенный зал. Там были люди, обращенные лицами все в одном направлении – туда, где стоял некий покрытый тканью с вышивкой шестиугольной звезды шкаф, по обеим сторонам которого горели свечи.
Среди молившихся были и молодые, и старые, и неказисто одетые, в шапках-ушанках, и элегантные, в черных шляпах и во фраках пушкинской эпохи, однако почти все бородатые.
Молились с книгами в руках, то сидя, то вставая, иногда повышая голоса и вторя ведущему, а то вдруг замирая в абсолютной, трепетной тишине уединения. В конце недолгой молитвы несколько молодых парней принялись танцевать, ухватясь друг другу за плечи, с громким и дружным пением. Евреи, евреи, – взволнованно говорила я про себя.
– Гут шабос, – произнес женский голос за моей спиной.
Я обернулась.
