скачать книгу бесплатно
Экзекуции продолжались до тех пор, пока синяки и ссадины на моём лице не заметила добрая учительница.
– Откуда у тебя ссадины и синяки на лице? – спросила добрая учительница.
– Меня бьют родители, – ответил я и заревел в три-четыре ручья.
Мужчину посадили в тюрьму, маму лишили родительских прав, а меня усыновила женщина, инструктор по гребле. На самом деле она давно уже не работала инструктором по гребле, потому что за работу инструктором по гребле платили копейки, а валютой оплачивали наркотики. Поэтому женщина для надёжной доставки товара в качестве курьеров использовала приёмных детей.
Когда её поймали милиционеры и тоже посадили в тюрьму, меня усыновила добрая учительница. Всё, что знаю о французских философах и фламандских композиторах, я услышал именно от неё. Она вплотную и всерьёз занялась моим культурным образованием: учила играть на фортепиано, танцевать краковяк, рисовать пастелью, а потом предательски умерла, оставив меня круглым сиротой.
И жизнь моя перестала быть прежней.
2
Поезд дёрнулся в последний раз и замер у платформы. Закинув увесистый рюкзак за плечи, я ступил ногой на московскую землю.
Я был полон чистых побуждений. Мой взгляд был устремлён в светлое будущее. И будущее это виделось мне радужным. Я даже не шагал, а парил над перроном на крыльях вдохновения и скользил алым парусником по залитой дождём привокзальной площади.
И тут меня грубо окликнули.
В паре метров, уперев руки в бока, стоял человек в форме полицейского. Он смотрел на меня, как на тлю. Он смотрел на меня, как на вошь. Он смотрел сквозь меня, как рентгеновский луч. Он словно видел меня насквозь.
– Сержант полиции Дернаков. Ваши документы, молодой человек!
Показал документы.
– Откуда и с какой целью приехали?
Ответил.
Потеряв ко мне интерес, сержант Дернаков вернул документы. Но настроение было испорчено.
Я больше не летел на крыльях вдохновения и не скользил парусником. Я полз по коварному московскому дну, пресмыкаясь, как земноводное. Я озирался, пытаясь понять, какая ещё опасность подстерегает меня за ближайшими углами. В этом городе слишком много углов и столько же неприятностей таится за каждым из них. Наверное, после заката из этих углов выползают ожившие мертвецы. Знать бы заранее – прихватил бы осиновый кол. Или церковный колокол.
А я-то, наивный простачок, думал, что Москва – город танцевальных площадок и магазинов с пластинками. Возможно, давным-давно так оно и было, но ничто не вечно под созвездиями. И сами созвездия не вечны. Меняются эпохи и времена, меняются искусство и быт, меняются культура и высокие технологии. В булочной, где ты покупал хлеб, вдруг открывается мебельный магазин. Но зачем мне мебель? Разве она съедобна, эта мебель? Этажерку не съешь, даже если по ней жирным слоем размазать майонез.
Но время неумолимо скоротечно. Реки текут в одном направлении, и в одну и ту же воду войдёшь лишь однажды. Увы. Поэтому не стоит делать из мухи палеолоксодона. И не очаровываться, чтобы потом не разочароваться. Может быть, кто-то считает иначе. Но я бы поглядел на то, как этот кто-то прекратит считать иначе. Когда бисер его рафинированных грёз растопчут свиньи, а потом вернутся, чтобы сожрать его самого. Я бы взглянул на это, но нужно было искать ночлег.
Ночлег нашёлся в хостеле рядом с Курским вокзалом. Мне досталась койка в четырёхместном номере с видом на тихую улицу. Правда, сам номер, в отличие от улицы, нельзя было назвать тихим. Моими соседями оказались студенты, будущие инженеры и алкоголики: по ночам играли в преферанс и пили сомнительно пахнущую сивуху. Предлагали и мне, но я, естественно, отказался. Сказал, что не хочу выглядеть пьяной скотиной. С того момента студенты объявили мне бойкот, смотрели шакалами, а летом уехали на каникулы, умыкнув мои сумки с вещами и деньгами. В тот же вечер администратор хостела вышвырнул меня за порог.
– Нам бомжи не нужны! – сказал администратор хостела, вышвыривая меня на тихую улицу. – Возвращайся, когда найдёшь деньги.
Так я стал бомжом.
Но это не конец истории. Это лишь начало истории. Я бы назвал это предысторией, потому что забыл рассказать про Свету.
Света – заносчивая дурнушка из Хабаровска, с которой я познакомился на общей кухне. Света работала консультантом в подземном салоне связи и в каждом человеке видела кретина.
Впервые я встретил Свету, когда она сидела на краешке подоконника с видом на тихую улицу и курила, выдувая дым в форточку.
– Здесь нельзя курить! – возмутился я.
– А ты кто? Начальник? – ответила Света вопросом на вопрос.
– Нет, – завертелся я вьюном, – но…
– Ну, так вали отсюда! – и Света демонстративно отвернулась к окну.
Второй раз я встретился со Светой, когда она постучалась к нам в номер с неожиданной просьбой. Мы ничем не смогли ей помочь, и она, скривив гримаску, удалилась.
Третий раз я встретился со Светой, когда она вдруг ни с того ни с его спросила, как меня зовут.
– Поможешь? – предложила она, волоча по ступенькам два тяжёлых пакета, в которых что-то задорно позвякивало. И я помог. За это Света угостила меня борщом и затащила в постель. Я представил, что она может быть моей женой, и сказал ей об этом. Света расхохоталась мне в лицо и покрутила пальцем у виска.
– Ты же нищеброд! Будут деньги – приходи. Обсудим.
И вот я на улице без денег. Куда идти? Куда податься? Подумывая о самоубийстве, я понуро брёл, свесив голову и шаркая по тротуару. Переулок за переулком. Фонарь за фонарём. Витрина за витриной. Подворотня за подворотней. Проходной двор за проходным двором. Сквозь непроглядную тьму неопределённости.
Света оказалась меркантильной сукой, которая вбила очередной кривой гвоздь в гроб моих утопических стремлений. Ничего-ничего. Она у меня попляшет. Уж я ей покажу, кто из нас двоих нищеброд. Вот устроюсь в банк – стану грести лопатой деньги в кожаный портфель. Вот тогда она узнает, кто из нас нищеброд. Ишь, выискалась. Понаехали из своих хабаровсков, а всё туда же. Ещё будет умолять взять её замуж. На коленях ползать будет. А я шлёпну портфелем ей по лбу, плюну и уйду. Заявлю, что приоритеты у меня иные отныне. Мне нужна настоящая любовь, а твоя продажная сущность мне даже с прикупом не нужна. Так ей скажу. Сама таскай пакеты по ступенькам. Или твой муж-алкоголик пусть таскает.
Я не заметил, как попал в безлюдный сквер с обесточенными фонарями. Наощупь отыскал лавочку и прилёг, свернувшись калачиком.
Вот высплюсь, думал я, а завтра будь что будет. Утро вечера мудренее. И уснул.
Но долго поспать не удалось. Меня разбудили выстрелы. Присмотревшись, я обнаружил подле лавочки, на которой спал, два человеческих трупа и дипломат.
– Вот так удача! – сказал я сам себе вкрадчивым шёпотом.
Открыв дипломат, я обнаружил деньги. Много денег. Очень много денег. Слишком много денег, чтобы возвращаться в провонявший крысятиной хостел.
Нужно было уносить ноги, пока не заявились дружки этих бандитов. Я ринулся в кусты – и вовремя! Со стороны аллеи послышался топот. Кто-то приближался, выкрикивая угрозы и оскорбления.
Сердце моё бешено стучало, заставляя мозг работать на все обороты. На всю катушку. На все сто.
– Меня никто не видел. Меня никто не ищет. Я – тень. Я – тростник на ветру. Я – снежинка на листе бамбука. У меня есть десять секунд, чтобы прокрасться между деревьями до ограды.
На цыпочках я прокрался между деревьями, перемахнул через ограду и – был таков.
3
Море сегодня неспокойно. Над его серой гладью хмуро клубятся штормовые тучи. Никто не вышел на яхте. Даже отчаянный смельчак, сорвиголова и авантюрист Гильермо предпочёл отсидеться в своей хижине.
А я, развалившись в шезлонге, наблюдаю, как перекатываются друг через друга волны, вылизывая песчаный берег и хрустя ракушечником. В моей коричневой от загара руке полупустой бокал, в гранях которого преломляются пальмы. Ром с привкусом мяты приятен на вкус.
Солёный воздух освежает и навевает ностальгические воспоминания о той весне, когда я впервые увидел море, поразившее меня своей безбрежностью. Ощущение свободы – последний форпост линии жизни. Ты продираешься сквозь тернии и звёзды, пока вдруг не оказываешься на берегу океана. И тогда окончательно и бесповоротно понимаешь, что свободен. Некуда и незачем больше продираться, лезть, рвать сухожилия, сбивать в кровь локти. Ты стоишь на берегу океана и смотришь вдаль, понимая, что так должна выглядеть вечность.
Пабло вчера вернулся с доброй добычей. Три лангуста в морозильнике ждут, когда Мария приготовит из них рагу. Но у меня нет аппетита. Загипнотизированный волновыми кульбитами, я сижу в шезлонге, потягивая ром с привкусом мяты, и думаю о вечности. Ведь что такое вечность? Ничто. И альбатросы, мечущиеся над морем, вторили мне своими скорбными криками.
О чём кричите вы, альбатросы? Что вы хотите мне сказать? О том, что приближается шторм? Или о том, что род приходит и род уходит, а вечность остаётся? Как же вы правы, гордые альбатросы! Озабоченные лишь тем, чтобы выхватить из воды зазевавшуюся макрель. Выхватить зазевавшуюся макрель, чтобы накормить голодное потомство. Скоро птенцы расправят крылья и полетят над волнами, выискивая зоркими глазами макрель, чтобы накормить уже своё голодное потомство. Суета сует. Но вы, гордые альбатросы, не суетливы. Вы знаете, что делаете. И зачем – тоже знаете. А я сижу, развалившись в шезлонге, и думаю о вас. Думаете ли вы об мне, гордые альбатросы? Наверное, нет. Кто я такой? Пища? Гнездо? Я бессмысленная декорация вашей экзистенции.
– Синьор! – тревожно кричит Пабло, высунувшись из окна. – Скоро грянет буря. Шли бы вы в дом.
– Эх, Пабло! – отмахиваюсь от него, как от назойливого москита. – Посмотри, какое море!
Пабло укоризненно качает головой, и прячется обратно. Пабло не в курсе. Не похож Пабло на гордо реющего над гребнями волн альбатроса. А похож Пабло на рака-отшельника с банкой из-под пива вместо раковины. И больше ни на кого.
Ставлю бокал с ромом на столик и беру в руки альбом для рисования. Мне хочется зарисовать этот идиллический пейзаж за секунду перед тем, как ветер и дождь прогонят меня с пляжа. Карандаш движется по бумаге, оставляя штрихи. Вот появляется кривая полоска берега. Вот овалы штормовых туч. Вот линия горизонта. А вот…
Что это? Присматриваюсь. Незнакомка в развевающемся белом платье, с трудом удерживая бамбуковую шляпу, бредёт босиком по песку со стороны деревни. Она приближается и доброжелательно машет мне рукой.
– Вы не похожи на местных, – смеётся она. – Давно здесь живёте?
– С прошлой весны, – отвечаю, отложив альбом с незаконченным рисунком в сторону. – Но с вами, кажется, не знаком.
– О, простите! – незнакомка протягивает руку. – Я Ингрид. Из Стокгольма. Приехала изучать флору и фауну.
– Вы биолог?
– Да. Я биолог.
– Интересно. Значит, изучаете флору и фауну?
– Ага. Изучаю.
– Хотите выпить, Ингрид?
– О, нет! Я вегетарианка. Здоровый образ жизни и всё такое.
– Может, и мне пора бы начать, – смеюсь я и выливаю содержимое стакана в песок. – Сегодня не самая подходящая для прогулок погода.
– О, я знаю. Но очень хотелось прогуляться у моря, – грустно пожимает плечами Ингрид. – У нас в Норвегии море совсем другое. Сплошные фьорды и совсем нет пляжей.
– Шторм начнётся с минуты на минуту. Можете переждать в моём доме. Я выдам вам тёплый плед. А потом Пабло отвезёт вас в деревню.
В окне мелькнуло недовольное лицо Пабло.
– О, спасибо! Это так неожиданно. Вы, как вижу, заразились местным гостеприимством.
– Иначе тут не прожить. Общество существует за счёт взаимопомощи и чувства солидарности. Утопия, казалось бы, но факт. Я планирую написать об этом философский трактат.
– О, так вы ещё и философ!
– И художник, – протягиваю ей альбом с рисунком. – Нарисовал только что.
– Чудесный рисунок! – восхищённо хлопает в ладоши Ингрид. – А это кто идёт по берегу?
– Это вы, Ингрид. Я нарисовал вас, когда вы шли по берегу.
– Очень приятно. Романтичный рисунок.
– Можете оставить себе.
– О, я не могу. Мы же почти незнакомцы.
– Бросьте, Ингрид, – вырываю из альбома лист и протягиваю Ингрид. – Заберите рисунок сейчас же!
Ингрид подозрительно смотрит на меня, словно ожидая какого-то подвоха, но принимает подарок.
– Мне пора, – она резко разворачивается и шагает в сторону деревни.
– Могу проводить вас! – кричу ей вслед, но она делает вид, что не слышит, или действительно не слышит, потому что гремит гром и первые капли тропического дождя падают на брезент навеса.
Возвращаюсь в дом со скверным настроением. Что я сделал не так? Чем я мог обидеть Ингрид? Может, ей не понравился мой рисунок?
Мария возится у плиты. Пабло плетёт сеть. Сквозь хрипы радиоприёмника прорывается голос синоптика. Похоже, штормить будет до утра. Тем лучше. Есть время всё обдумать.
– Шторм, – сообщает Пабло, продолжая усидчиво латать сеть.
– Шторм, – вторит ему Мария.
– Даже Гильермо дома остался, – подхватываю я.
– Кто та женщина, с которой вы разговаривали? – спрашивает Пабло, не отрываясь от работы.
– Учёная. Откуда-то из Финляндии…
– Чего людям дома не сидится… – томно вздыхает Мария. – Тащатся в этакую даль. К чёрту на кулички.
– У нас уже есть один учёный, – ворчит Пабло, глядя на меня с заносчивым прищуром.
– Изучает флору и фауну.
– Альбатросов что ли? – заводится Пабло. – Чего их изучать?! Изгадили всю крышу.
– А эта Ингрид-то красотка! – подмигивает Мария. – Та ещё штучка! Взбрыкнула, как необъезженный мустанг. Что вы ей такого сказали?
– Решил подарить свой рисунок.
– Вы там в Европе совсем эль локо, – Пабло заводится ещё больше. – Дарите картинки. Пугаетесь картинок.
– Мне вы ни разу не дарили рисунков, – взволнованно отзывается Мария.
Продолжать этот разговор не хочется.
Запираюсь у себя в каморке, извлекаю из-под кровати рюкзак, пересчитываю купюры. Осталось прилично. Осталось достаточно, чтобы прожить на берегу океана остаток жизни. Но я не могу больше здесь находиться. Меня тошнит от океана, от шума прибоя, от цикличности приливов и отливов, от крика альбатросов, от стряпни Марии и менторского тона Пабло, который видит во мне нахального гринго.
Без лишних раздумий извлекаю из-под кровати загодя приготовленную канистру, отвинчиваю крышку и щедро обливаю бензином дощатый пол, просиженный диван, облезлые стены. Затем щёлкаю зажигалкой, жду, когда возгорится пламя, и потом, прихватив рюкзак, выпрыгиваю в окно.
4
