Тысячеликая мать. Этюды о матрилинейности и женских образах в мифологии

скачать книгу бесплатно

Тысячеликая мать. Этюды о матрилинейности и женских образах в мифологии
Александр Алексеевич Казанков

В настоящей монографии представлен ряд очерков, связанных общей идеей культурной диффузии ранних форм земледелия и животноводства, социальной организации и идеологии. Книга основана на обширных этнографических, археологических, фольклорных и лингвистических материалах. Используются также данные молекулярной генетики и палеоантропологии. Теоретическая позиция автора и способы его рассуждений весьма оригинальны, а изложение отличается живостью, прямотой и доходчивостью. Книга будет интересна как специалистам – антропологам, этнологам, историкам, фольклористам и лингвистам, так и широкому кругу читателей, интересующихся древнейшим прошлым человечества и культурой бесписьменных, безгосударственных обществ.

Александр Казанков

Тысячеликая мать. Этюды о матрилинейности и женских образах в мифологии

© А. А. Казанков, 2017

© ГОУ ВО РГГУ, 2017

© Издательство «Нестор-История», 2017

Предисловие редактора. Гимн культурной диффузии

Эпиграфом к этому предисловию могли бы стать слова самого автора книги: «В науке нужны оригинальные идеи, а не помешательство, хотя Нильс Бор, как мы помним, и говорил о “безумии” правильных идей». Или же такое его высказывание: «Интеллектуальная трусость ученым не к лицу».

Только бескрылый ум способен не испытывать мощного и волнующего до экзальтации желания знать, что происходило на нашей Земле в эпоху, не оставившую нам письменных памятников. Между тем трудов, авторы которых отваживаются, опираясь на фундамент строгого научного знания, широкими мазками воссоздавать картины глубокого прошлого, причем картины ойкуменистического размаха, чрезвычайно мало. Особенно это нехарактерно для социальной антропологии и этнологии последних десятилетий. Причины тому – и долгое, почти безраздельное господство постмодернизма в гуманитарных методологиях, и необъятность фактического материала, который неуклонно и стремительно растет как снежный ком.

А. А. Казанков в полной мере проявил ту интеллектуальную смелость, к которой он нас всех призывает. В то же время для реализации своих замыслов он создал поистине огромную базу фактических материалов и изучил массу различных их теоретических интерпретаций. Настоятельно отсылаю читателя к библиографическому списку в конце книги. Проведя подробное редактирование публикуемых текстов, могу засвидетельствовать прекрасное владение автора использованными материалами.

Путь предлагаемой книги к читателю был долог и непрост. Широта поставленных автором задач, непреклонная прямолинейность его диффузионистского мировоззрения, пренебрежение ко многим устоявшимся правилам научного изложения, которое порой доходит до экстравагантности, граничащей с эпатажем, отсутствие всякого страха показаться смешным или нелепым в своих рассуждениях – все это неоднократно вызывало резкий протест у коллег, призванных обсудить рукопись на своих заседаниях. Трудно было обрести необходимую, по нормам научного книгоиздательства, официальную рекомендацию к печати. Несомненно, и будучи напечатанным, труд А. А. Казанкова во многих своих фрагментах вызовет протест у читателей с академической подготовкой. Да и у общего концептуального посыла книги найдется немало противников.

А этот посыл таков: первоначальное производящее хозяйство, основанное на мотыжном земледелии, распространилось из Передней Азии в самые отдаленные районы ойкумены, независимых очагов перехода к земледелию было меньше, чем принято думать в современном научном мире. Вместе с производящим хозяйством распространялись по необъятным пространствам и возникшие у его создателей формы социальной организации – в первую очередь матрилинейный десцент как основа структурирования социальных объединений, – и идеологические представления, связанные с культами женских божеств. У культурной диффузии, воссоздаваемой А. А. Казанковым, было два основных пути: люди двигались по планете, колонизовали все новые территории и внедряли свои культурные стереотипы в культуры тех, кто был там до них; культурные стереотипы как бы сами двигались по планете, передаваясь от сообщества к сообществу в процессах взаимодействия между их представителями.

Второй путь очевиден, а вот с первым, вернее с признанием конкретных его последствий, дело обстоит сложнее. Многие исследователи в этом отношении настроены весьма скептически, некоторые – совершенно непримиримо. Причины тому заключаются отчасти в общеметодологических установках, отчасти в убеждении, что отсутствие строгих доказательств фатально для научных теорий, в том числе и гуманитарных.

Казалось бы, мы все расстались и с классическим эволюционизмом позапрошлого столетия, и с эволюционизмом марксистских подходов, и с функционализмом прошлого века. Позитивистский функционализм А. Р. Рэдклифф-Брауна не критиковал без всякой пощады только ленивый. И все же нам легче поверить в конвергентное происхождение сходных явлений культуры, чем в заимствование, сознательное насаждение или общий источник, когда сходства обнаруживаются у представителей бесписьменных обществ в таких удаленных друг от друга местах, как, скажем, Южная Америка и Центральная Австралия, Северная Америка и Передняя Азия. Да и трансокеанские плавания доколумбовых времен нельзя считать доказанными.

В ритуальных парафеналиях и религиозных представлениях огнеземельских она и центральноавстралийских аранда имеются разительные совпадения, но поиск вероятных путей заимствования вызывает чуть ли не смех у многих ученых, а от мысли о том, что эти черты обрядовой жизни сформировались еще на общей древней прародине, солиднейшие исследователи просто отмахиваются. «Нет подходов, неясно, невоспроизводимо, не существует» (Бехтерева 2007:23).

«Проще – не значит правильнее, – пишет А. А. Казанков в одном из разделов своей книги. – …даже если принимать концепцию единообразного стадиального развития человечества (которая, как мы знаем, утверждалась не без влияния со стороны идеологии тоталитарного государства, а значит, не без влияния сугубо вненаучных факторов), невозможно приписать стадиальным закономерностям такие выразительные детали, как, например, закушенный хвост Змеи-Матери» в изображениях и мифологических текстах, найденных и записанных в Африке, Северной Америке или Юго-Восточной Азии. «Слишком специфичны подобные образы, чтобы возникать конвергентно». И здесь я с автором полностью согласна.

Вот ведь парадокс. Мы знаем, что люди из одного центра разошлись по миру и, расходясь, несли с собой всевозможные артефакты. Мы знаем, что в истории человечества была отнюдь не одна эпоха Великих географических открытий. Но, находя поразительно похожие явления в противоположных уголках мира и не находя убедительных объяснений тому, как конкретно могла произойти диффузия, мы склонны отрицать ее самое.

А. А. Казанков предпринимает отважную попытку мысленно проследить некоторые вехи «несения» по свету весьма значимых культурных явлений. В этой попытке он идет на риск наделать массу ошибок, но правота всего замысла очевидна. Он невыполним? Вероятно. Однако должно ли это остановить ученого?

По-видимому, такой замысел невозможно реализовать в традиционной академической манере. Слишком многое обречено пока (а может быть, и навсегда) оставаться недоказуемым. А книга, в которой под одной обложкой собраны многолетние старания реализовать такой замысел, не может не быть собранием отдельных этюдов.

Я вспоминаю слова моего отца, геотектоника, которого один из ведущих представителей академического мира назвал великим ученым и который взял на себя неподъемную задачу реконструировать древнейшую геологическую историю нашей планеты (Chudinov 1998 и др.). «Многие сугубо научные идеи, открытия, истины невозможно доказать!» Или же слова современного религиозного мыслителя: «Есть истины, которые недоказуемы, но лишь показуемы» (В. А. Леонов, личная коммуникация).

Работая с текстом предлагаемой книги и параллельно – в часы отдыха – читая (волею случая в первый раз) интереснейшую книгу Н. П. Бехтеревой «Магия мозга и лабиринты жизни», я поразилась унисонному моим размышлениям звучанию целого ряда высказываний этой выдающейся исследовательницы. Не могу удержаться, чтобы не привести некоторые из них. «Для того, чтобы мы, не боясь ярлыков, заглядывали в научные пропасти, а не только ходили по их краю, необходимо, чтобы общество было по-настоящему свободным, свободным от ненужных и неоправданных запретов». «Творчество является одним из высших, если не самым высшим, свойств мозга. Увидеть мысленно то, чего не было, услышать музыку, которой нет… Одним из высших – но и уязвимых». «Пусть что-то останется лишь условно известным». «Очень трудно поддается формализации этот вид знания. Он ближе всего к интуиции, но ею не исчерпывается». «Далеко не все и не сразу принимают его всерьез» (Бехтерева 2007: 23, 24, 27, 55, 282, 284).

Все сказанное выше отнюдь не значит, что я полностью разделяю научные идеи автора предлагаемой книги или же полностью одобряю те приемы репрезентации материала и его осмысления, которыми автор пользуется.

Вот один из главных тому примеров. Находя убедительной идею о том, что первоначальное земледелие породило в Передней Азии матрилинейную социальную организацию, которая потом широко разошлась по миру в ходе колонизационных процессов, я никак не могу согласиться с тем, что это единственный сценарий распространения и единственный исторический случай происхождения матрилинейности. Тем более что здесь А. А. Казанков, как мне кажется, вступает в противоречие с самим собой. Он полагает, что при переходе к земледельческому образу жизни, когда женщины стали выполнять ведущую роль в материальном производстве, основным объектом которого являлась земля, было функционально целесообразно, чтобы семейная жизнь локализовалась там, где находились земельные угодья, на которых эти женщины трудились. Это вело к матрилокальности брачного поселения, а она, повторяясь из поколения в поколение, в свою очередь приводила к матрилинейному десценту как основе социального структурирования. Чисто функционалистское объяснение. Но, допустив именно функциональную последовательность в одном случае, в Передней Азии, вряд ли логично отрицать, что в других случаях мат рилинейность тоже могла возникнуть в ответ на вызовы жизненных потребностей, однако не обязательно тех же самых. Это могли быть какие-то иные обстоятельства, обусловившие аналогичные следствия. Ни в коей мере не подвергая сомнению роль культурной диффузии в истории человечества, я в то же время убеждена, что одни и те же явления могут порождаться разными факторами, а одни и те же факторы могут вести к разным последствиям. Это специфика человеческого взаимодействия. Исходя из сказанного, я бы не стала с ходу приписывать матрилинейность многих американских охотников влиянию матрилинейных переселенцев из Старого Света, а поискала бы – со всей возможной тщательностью – в культурах этих охотников такие элементы, которым может функционально соответствовать матрилинейная социальная организация. Это, конечно, очень трудоемкая задача, но она стоит того, чтобы приложить усилия.

Другой пример относится к стилю рассуждений. Воспитанная в академических научных традициях, я не могу, при всем моем преклонении перед оригинальностью мыслей, не почувствовать некоторого смущения, столкнувшись с таким пассажем автора: «Когда-то, когда я сравнивал слова, обозначающие паука в различных языках, в моем мозгу высветилось сходство малайского слова laba-laba «паук» и «русского» слова лабух. Я попытался осмыслить это сходство логически. Слово лабух обозначает бездарного музыканта, который вместо того, чтобы играть на инструменте, просто тупо на нем «работает». Таким образом, мой мозг вышел на слово работа (англ. labour, labor). Английское слово имеет, несомненно, латинское происхождение, и оно одновременно похоже на славянское слово с тем же значением и малайское обозначение паука. Паук – это существо, которое постоянно работает, ткет паутину! Точнее, не паук, а паучиха, т. е. – старуха! Движение мысли, ведущее к воссозданию первоначальной – исходной – основы множественных мифологем «круговой» работы «старухи», ассоциированной с концом света».

Однако я не ставлю перед собой задачу приводить дальнейшие возражения или сомнения по поводу содержащихся в книге А. А. Казанкова взглядов или приемов изложения. Предоставлю читателю самостоятельно делать это по ходу знакомства с текстами. Уверена притом, что чтение не будет скучным. Мне же осталось только поблагодарить автора за то, что он пригласил меня быть ответственным редактором, дав мне тем самым счастливую возможность «уходить в работу от мелких сложностей жизни, садиться за письменный стол, чтобы отдохнуть, перейдя в другое измерение, недоступное житейскому» (Бехтерева 2007: 21).

Бехтерева Н. П. (2007). Магия мозга и лабиринты жизни. М.

Chudinov Y u.V. (1998). Global Education Tectonics of the Expanding Earth. Utrecht, Tokyo.

    О. Ю. Артемова

Благодарности

Автор глубоко признателен О. Ю. Артемовой за тщательное, креативное, но вместе с тем и весьма бережное редактирование текстов, помещенных в предлагаемой книге; В. А. Попову – за ценные консультации, которые сослужили особенно важную службу при подготовке к печати тех разделов книги, которые связаны с этнологией народов Африки, а также всем сотрудникам и студентам Учебно-научного центра социальной антропологии за интересные дискуссии, многократно стимулировавшие авторскую мысль, за конструктивную критику и благожелательные советы.

Введение

Под матрилинейностью в социальной антропологии понимают такой тип организации отношений родства, при котором люди ведут свое происхождение от женщин-прародительниц (реальных или мифических) и прослеживают родственные связи по женским линиям. Это называется матрилинейным десцентом или матрилинейным счетом родства. Во многих обществах, главным образом бесписьменных или дописьменных, на основе матрилинейного десцента формировались такие группы, которые принято именовать кланами, линиджами или родами. Матрилинейный десцент в подобных обществах определял правила преемства прав или наследования социально и экономически значимого достояния.

Проблема социальных функций матрилинейности и ее происхождения – это, среди прочего, и гендерная проблема, и это фундаментальная проблема, иначе ею не занимались бы отцы-основатели социальной антропологии, а также Маркс с Энгельсом; иначе Моргана с Бахофеном не пытались бы опровергнуть с такой настойчивостью лучшие умы «буржуазной» социологии. Во времена противоборства двух социальных систем дискуссии о «матриархате» находились в центре битвы идеологий, составляли один из ее стержней. Это не могло быть случайностью.

Я мужчина и социальный антрополог. Почему мне интересны женщины – в научном, конечно, смысле? Их поведение отличается от мужского, это даже интуитивно ясно. Любые традиции поведения, отличающиеся от традиций собственной культурной группы, интересуют социального антрополога, это его хлеб, его профессия. Поведение женщин – «иное», чем поведение мужчин, и поэтому понимание поведения женщин фундаментально важно для мужчин. Кроме того, женщины сыграли видную роль в истории человечества, даже отвлекаясь от того факта, что они родили все это человечество. Именно они, как логично думать, изобрели когда-то земледелие, о чем мы поговорим ниже. В морфологическом же плане женщина, как я убежден, – вершина биологической эволюции, и все проблемы, связанные с ней (я имею в виду научные проблемы), занимают важное место в изучении антропо- и социогенеза.

Что я имею в виду, когда говорю, что морфологически женщина – вершина эволюции? Я имею в виду строение ее черепа, а ведь мозг, который под ним находится, – самая важная отличительная черта Homo sapiens. В ходе эволюции морфологии черепа у гоминид его свод становился все более высоким, рельеф сглаживался, кости утоньшались. Уменьшался скос лба, редуцировался подбородок. Все эти особенности в большей степени характерны для женщин, чем для мужчин вида Homo sapiens. Образно и, конечно же, метафорически можно сказать, что морфология черепа мужчины занимает промежуточное положение между морфологией черепа неандертальца и женщины Homo sapiens. Почти все эти различия в морфологии черепов мужчины и женщины формируются в ходе полового созревания, пубертата, за счет влияния одного только фактора – тестостерона. Но тестостерон влияет и на поведение. Он влияет на уровень агрессии, и не случайно, что для обществ, которые прослеживали родство по женской линии, была совершенно нехарактерна так называемая внутренняя война (internal warfare) (Keegan, Maclachlan 1989: 69).

Женское лицо красиво – с точки зрения мужчины, но не только. Ведь существует же поговорка «Красив как девушка», но нет поговорки «Красив как мужчина». Женское лицо педоморфно. Это значит, что его размеры изменяются в пубертате изоморфно, в то время как мужское лицо растет алломорфно: усиливается его рельеф и челюсть становится «лошадиной» (не у всех). Поэтому у женщин (и у детей) реже встречаются резкие нарушения пропорций лица, которые субъективно расцениваются как «некрасивость», и чаще встречаются у мужчин, чем у женщин. Красота – это в первую очередь пропорции, то есть в отношении лица – широко (но в норме) расставленные глаза, часто они при этом и большие на фоне общего треугольного или подтреугольного (так выражаются археологи) контура лица, вызванного редукцией подбородка. Все остальное – волосы, ресницы, прямой или слегка горбатый нос, цвет и гладкость кожи – осознается и анализируется мозгом потом, после мгновенного, фотографического уяснения пропорций. При этом я не хочу сказать, что нет некрасивых и непропорциональных мужских лиц. Они есть, но встречаются реже. Лицо Дэвида Бэкхема, например, красиво – на мой взгляд. Я высказываюсь здесь как человек, который немного умеет рисовать, свои три первые книги я иллюстрировал сам.

Женщины дважды радикально меняли историю человечества – в лучшую сторону. Первый раз – когда они (я так думаю) изобрели язык, второй – когда они «изобрели» земледелие.

Социальные модели, основанные на прослеживании родства преимущественно по женской линии, представляют собой очевидный резерв для конструирования альтернативных форм социальной организации. Сейчас мы со скрипом добились некоторых успехов в борьбе за равенство полов. Но по-прежнему женщины – самый многочисленный из угнетаемых классов человечества. Не в Дании или Франции, но в Индии, Иране, во многих других мусульманских странах и, например, на Новой Гвинее. И в нашей стране мужчин – любителей домостроя, мужчин, отрицающих способность женщины сравниться с мужчинами в интеллектуальном отношении, к сожалению, слишком много. Матрилинейные общества дают пример таких социальных систем, в которых женщина за тысячелетия до современной эмансипации занимала достойное место, имела высокий статус; обществ, в которых взаимоотношения полов были разумно сбалансированы и в которых гендерного насилия было гораздо меньше, чем при доминации патриархальных идеологических установок (см., например, Stege et al. 2008: 15). Поэтому избранная мною тема важна в теоретическом, прикладном, просветительском и даже пропагандистском значениях.

Глава первая. Матрилинейность и матрицентричность

Немного историографии и полемики

Термины «матриархат» и «матриархальный» были, как известно, дискредитированы марксистами. Но и без учета этого досадного обстоятельства матриархат (в смысле доминации женщин в социальной жизни), как было выяснено совместными усилиями социальных антропологов и этнологов, – это то, чего в действительной истории никогда не было. С историографией вопроса о «матриархате» можно ознакомиться во многих работах (см., например: Schlegel 1972: 1–3; Murdock 1949: 184–187; Knight 1991, 2008).

Взамен представления о матриархате как одной из начальных стадий человеческой истории постепенно сформировалось представление о матрилинейности как об изначальной форме десцента, или счета родства. Но и это представление вскоре оказалось под ударами критики таких исследователей, как, например, Франц Боас и Альфред Рэдклифф-Браун. Так, Боас стремился доказать, что некоторые племена квакиютлей внутренних районов Британской Колумбии (Канада) первоначально не были матрилинейными, но впоследствии «восприняли от береговых племен матрилинейную клановую организацию» (Knight: 1991: 6; Boas 1940: 635; Lowie 1960: 420).

На поверку, однако, нумаюм (numayum) – кланы квакиютлей – оказались не матрилинейными, а смешанными (mixed), аффилиация детей – «неопределенной» (undetermined), десцентные группы – неэкзогамными, и в целом ход рассуждений Боаса в случае с квакиютлями Р. Лоуи охарактеризовал позже как «не удовлетворяющий условиям научного теста». Тем не менее энергичная пропаганда «случая с квакиютлями» способствовала утверждению в научной среде мнения, что Боасу удалось опровергнуть тезис об универсальной первичности матрилинейной организации по отношению к патрилинейной (Knight 2007: 6). Понятно при этом, что, даже если бы у квакиютлей переход к матрилинейной организации реально имел место, это никак не могло быть удовлетворительным доказательством ошибочности представления о первичности матрилинейности по отношению к патрилинейности. Но подчеркнем, что случаев перехода от патрилинейности к матрилинейности по-прежнему не зафиксировано ни одного! И это остается в числе главных аргументов сторонников тезиса о первичности матрилинейности.

Другой аргумент, тоже относящийся к числу ключевых, связан с явлением, получившим в науке название авункулата. Так называют зафиксированный у многих бесписьменных народов обычай, в соответствии с которым в жизни человека, особенно в жизни мужчины, очень большую роль играет брат его матери (лат. avunculus). Нередко он в таких обществах более важный и более близкий родственник, чем даже отец. Часто именно он выступает воспитателем и покровителем человека. Распространен также обычай, по которому, женившись, человек вместе со своей женой поселяется в доме или в деревне брата своей матери. Это называется авункулокальным поселением. Сторонники тезиса о первичности матрилинейности видят в авункулате пережиток этой формы родственной организации. Возражая им, Альфред Рэдклифф-Браун выводил авункулат из универсальных психологических и социологических принципов, не прибегая к «устарелым» эволюционным объяснениям. Но так ли уж они устарели?

Авункулат не универсально встречается среди племенных обществ с разнообразными системами родства, он встречается при наличии одних систем и отсутствует при наличии других из этих систем. Эта «асимметрия встречаемости» имеет неслучайный характер и нуж дается в объяснении.

В случае матрилинейности группа сиблингов рассматривается обществом как приоритетная социальная единица. Братья и сестры объединены, владеют общей собственностью, живут и работают в одном домохозяйстве. Они не склонны уступать ни одну из своих социальных прерогатив, в том числе по воспитанию детей, чужаку – мужу одной из сестер-сиблингов.

В патрилинейном обществе все наоборот. Обладание женой и ее потомством как бы передается мужем его родне, акт брака разрывает связи между женщиной, выходящей замуж, и ее сиблингами. Таким образом, авункулат кажется естественным в матрилинейных обществах и «странным» в патрилинейных.

В своем знаменитом эссе «Брат матери в Южной Африке» (Radclife-Brown 1924, 1952) Рэдклифф-Браун полемизирует с известным африканистом Анри Жюно, исследовавшим авункулат среди патрилинейных тонга Южной Африки. Жюно пришел к выводу, что этнографические факты допускают лишь одно объяснение: в прошлом тонга были матрилинейны; авункулат у них – наследие этой былой матрилинейности (Junod 1912).

Как пишет Крис Найт, исследовавший эту полемику, «целью А. Рэдклиффа-Брауна является не улучшение интерпретации Жюно, а полная его дискредитация и замена совершенно другим объяснением» (Knight, Power 2005: 85). Сам Рэдклифф-Браун сформулировал эту цель так: «Можно сказать, что суть статьи о брате матери – послужить контрастом к псевдоисторическому объяснению этого института, который это объяснение считает функционально связанным с системой родства определенного типа» (Radclife-Brown 1952: 14). Дж. П. Мердок по этому поводу замечает: «Указанный контраст совершенно очевиден. Но, по нашему мнению, он принимает форму оппозиции здравого исторического исследования необоснованной социологической спекуляции (unrammeled sociological speculation – Murdock 1959: 378).

В другой своей работе Рэдклифф-Браун писал: «Базовой структурой везде, похоже, является группа полных сиблингов – братьев и сестер» (1950; quoted by Fortes, 1970, p. 76). Но суть дела заключается в том, что в одних обществах группа сиблингов является структурной единицей, а в других нет. Шнайдер пишет, что «взаимозависимость братьев и сестер характерна для матрилинейных, но не характерна для патрилинейных групп» (Schneider 1961: 11).

Изложим этнографические факты и аргументацию А. Жюно.

1. Авункулокальное поселение является правилом для детей и подростков. Мальчиков и девочек сразу после отлучения от груди (это происходит весьма поздно, в три-четыре года. – А. К.) отсылают в деревню брата их матери, где они проводят несколько лет, а в случае девочек – до полного полового созревания. (Такая форма воспитания является нормой в матрилинейных обществах с авункулокальным правилом брачного поселения, например у центральной и западной части племен центральных банту.)

2. Если у мужчины нет прямых наследников, он может попросить свою сестру остаться в его селении. Ее дети в дальнейшем поселяются в его доме, и мальчики становятся его наследниками, продолжая его линидж и клан.

3. Если у мужчины нет прямых патрилинейных наследников, сыновья его сестры имеют приоритет в наследовании его собственности перед отделенными патрилинейными родственниками. Даже если у него есть прямые патрилинейные наследники, сыновья его сестры, согласно традиции, могут потребовать некоторые предметы из его наследства (после смерти мужчины, разумеется), например его копья.

4. Дядя со стороны матери имеет право на получение некоторой доли брачного выкупа за дочь своей сестры (в матрилинейных обществах, практикующих такой обычай, он, как правило, забирает себе большую часть этого выкупа).

5. Брат матери выступает в качестве «спонсора» всех жертвоприношений в ключевых ритуалах жизненного цикла мужчины.

6. «Мальчик может вести себя совершенно свободно по отношению к брату своей матери: есть его еду, заигрывать с его женой или женами, заходить в его дом, не спрашивая разрешения, а с другой стороны – его дядя практически не имеет никаких прав по принуждению своего племянника к дисциплинированному поведению» (Junod 1912: 50).

Такая «разрешительность» обычно отсутствует в матрилинейных обществах, где брат матери выступает в роли реального воспитателя сына своей сестры, обладающего всеми для этого необходимыми прерогативами.

Для Жюно совершенно очевидно, что прочная социальная связь между мужем и женой в обществе современных ему тонга (статья была опубликована в 1912 г.) есть результат действия системы брачной выплаты (калыма) – лобола, которая утвердилась в обществе тонга сравнительно недавно. Вместо того чтобы отправляться в деревню будущей жены и отрабатывать за нее, потенциальный муж с достаточным количеством скота теперь мог забрать невесту из ее родного селения, обменяв ее и ее будущее потомство на некоторое количество коров (волов). Но, по мнению самих тонга, женщина оставалась связанной настоящими («true») социальными связями со своей родной деревней, и то же самое было справедливо и для ее детей. Тонга сами утверждали, что «только скот» (it was «only the cattle») отрывал женщину и ее детей от ее братьев и родной деревни.

Сходным образом представители народа мурси в Эфиопии обеспечивали своих сервильных клиентов из числа квегу, бывших охотников-собирателей, некоторым количеством скота, чтобы те могли правильно жениться, причем таким образом эту ситуацию толковали сами квегу. Мурси удалось привить квегу «правильные» представления о женитьбе, причем без исторического насилия здесь явно не обошлось. Один из квегу, объясняя, почему он должен иметь патрона из числа мурси, говорит, что в противном случае в то время, когда он будет обрабатывать свой участок земли на берегу реки, могут прийти «чужие» мурси и повесить его на дереве. Иными словами – без защиты патрона из числа мурси любой квегу беззащитен перед теми же мурси. В ситуации независимого существования у восточноафриканских охотников-собирателей (хадза, например), так же как у матрилинейных африканских земледельцев, условием получения жены является не выкуп скотом, а отработка за нее (охотой или земледельческим трудом соответственно). У матрилинейных нубийцев и кордофанцев, как мы увидим ниже, сама свадьба не представляла собой (до начала исламизации) значительного общественного события, связанного с какими-либо особыми ритуалами. Так же обстояли дела со свадебной обрядностью у андаманских аборигенов, например. Только у патрилинейных скотоводов это событие стало неразрывно связано с «покупкой» жены с помощью калыма и заняло одно из центральных мест в социально-обрядной жизни. Но вернемся к южноафриканским тонга.

Тонга считают связи ребенка с матерью и ее родственниками фундаментальными, а связи с отцом и его родственниками – формирующимися «только из-за скота» («only on account of the oxen»). «Собственно говоря, как выразился в характерной образной манере один из тонга по имени Манкехулу: «Что касается жертвоприношений (тимхамба), то их по большей части проводят родственники матери. Они настоящий ствол. Мой отец – ствол благодаря скоту, а моя мать – настоящий ствол; она – бог, она растит меня. Если она умрет, когда я еще младенец, я тоже не выживу» (Junod 1912: 294).

У тонга отцы не получали автоматически прав на собственное потомство. Напротив, мужчины тонга полагали, что они получают соответствующие права в результате значительных плат скотом родственникам своих жен. В любом случае, когда выкуп «лобола» был не заплачен, ребенок носил имя линиджа своей матери и продолжал жить в деревне ее брата. Я считаю это определенно признаком былой матрилинейности.

Матрилинейные принципы явственно проступали у тонга и в связи с наследованием имущества умершего мужчины. Сыновья его сестры имели приоритетное право взять себе те предметы, которые они хотели: копья, рабочие орудия и т. д. Но если за женщину был выплачен лобола – такое приоритетное право имели уже сыновья усопшего. Согласно формулировке самих тонга, первоначальными наследниками были именно сыновья сестры.

Дж. П. Мердок заключает, что все племена центральных банту были когда-то матрилинейными. Некоторые из них до сих пор являются таковыми; это именно те племена, у которых мало скота (из-за мухи цеце. – А. К.). По его мнению, переход к патрилинейности у части племен центральных банту осуществился сравнительно недавно и является прямым результатом интродукции скота. Ему вторит Харольд Шнайдер:

«В Африке наиболее последовательно патрилинейными являются те общества, у которых скот, особенно крупный рогатый скот, является важным видом собственности, – там, где его количество равняется одной корове на человека или превышает эту цифру. Там, где нет этого вида собственности, использующегося в качестве компенсации, мы находим матрилинейно-матрилокальные системы» (Scneider 1979:16).

Здесь необходимо уточнение. Данное утверждение, безусловно, справедливо для народов банту и некоторых других групп скотоводов Африки, но не для всех. Южные туареги, удалан в Буркина-Фасо например, имеют скот, но их социальные системы не патрилинейны, а билатеральны, а брачное поселение у них – матрилокально.

Дэвид Аберле образно выразил корреляцию, отмеченную Мердоком и Шнайдером для ряда африканских обществ, так: «корова – главный враг матрилинейности в Африке» (Aberle 1961: 680). В тех африканских обществах, где патриархальные социальные институты уже исказили первоначальную матрилинейную матрицу, даже наличие матрилинейности не обеспечивает сравнительно равноправные статусы мужчин и женщин (Lindstr?m 2014). Совсем по-другому обстоит дело, например, у матрилинейных мосуо, которые живут в Китае (Jia-Jia Wu, Qiao-Qiao He, Ling-Ling Deng 2013).

Что смог противопоставить «фактору коровы» в своем «контрастирующем» объяснении А. Рэдклифф-Браун? Универсальный социологический принцип эквивалентности и единства сиблингов. В своем эссе о брате матери он ни разу не употребил слова «матрилинейность» – очевидно намеренно, игнорируя свои собственные рассуждения на данную тему в предыдущих публикациях. Что же касается упомянутого универсального социологического принципа, то все тот же Мердок выразил свое мнение о нем так: «Во-первых, данные постулируемые принципы – не более чем вербализации, претендующие на роль причинных связей. Во-вторых, такие концепции, как «эквивалентность братьев» и «необходимость социальной интеграции», не содержат никаких утверждений о связях между феноменами в меняющихся условиях и, таким образом, лежат в области, диаметрально противоположной научному объяснению. В третьих, будучи унитарными по своей природе, они не предлагают никакой основы для интерпретации культурных различий – они должны действовать всегда и везде одинаково» (Murdock 1959: 378).

Суть объяснения авункулата А. Рэдклиффом-Брауном сводится к тому, что он (авункулат) отражает принцип солидарности сиблингов и не имеет отношения к матрилинейному счету родства. Почему же тогда этот принцип действует в матрилинейных обществах и очевидно нарушается в патрилинейных обществах? Можно ли объяснить этот факт, намеренно не используя в полемических статьях терминов «матрилинейность», «патрилинейность», «матрилокальность» и т. п.? Конечно же, нет.

2. От этнографии к археологии, от археологии к этнографии

Насколько широко распространены были в прошлом (скажем, две-три тысячи лет назад) матрилинейные социальные модели? Существовала ли матрилинейность еще в палеолите?

Из этнографии мы знаем, что для охотников-собирателей гораздо более характерен, логичен и функционален билатеральный тип организации родственных отношений, нежели структурирование социальных групп на основе унилинейного десцента. Но и второй вариант зафиксирован в этнографии в изрядном количестве у охотников-собирателей. В своих прежних работах мне уже приходилось приводить материалы, показывающие, что, по крайней мере, те общества охотников-собирателей, которые являются матрилинейными, развили матрилинейность под прямым или косвенным воздействием земледельцев (см., например, Казанков 2007).

Билатеральный (как у бушменов или, например, шошонов тосави) тип социальной организации был, по-видимому, широчайшим образом распространен в лесостепных зонах Евразии начиная, по крайней мере, с конца верхнего палеолита. Рассмотрим данные по археологии Сиро-Палестинского региона указанного временного периода, поскольку именно в этом районе впоследствии возникло, впервые на планете Земля, земледелие фермерского типа.

Часть Сиро-Палестинского региона сейчас представляет собой полуаридную зону. Это пустыни Негев, Синай и Сирийская степь. В конце верхнего палеолита (по крайней мере начиная с периода климатической амелиорации (с 15-го тыс. до наст. вр.) эти полуаридные районы были населены бродячими охотниками-собирателями, аналогичными по хозяйственно-культурному типу бушменам. Так же как и у бушменов, у них были лук и стрелы (но стрелы не отравленные), и они передвигались по довольно обширным кормовым территориям группами (предположительно билатеральными) по 25–50 человек на территориях в 500–2000 кв. км. Уровень осадков в указанных регионах был ниже, чем в северо-западной Калахари (250 мм в год против 400 мм в среднем у бушменов). Величины испарения были примерно те же, а поверхностный слой – более каменистый по сравнению с Калахари. Фауна в видовом отношении была в рассматриваемых районах Сиро-Палестины беднее, чем в северо-западной Калахари (Каукаувельде), значительные транзитные конгрегации крупных копытных (таких, например, как гну или куду) отсутствовали, стадам газелей Гранта и Томсона соответствовали стада сирийских газелей (Gazella subgutturosa). Аридные районы Сиро-Палестинского региона характеризовались значительными годовыми и декадными флуктуациями осадков (Bar-Yosef, 1998: 159-161; Bar-Yosef 2011).

Ирано-туранские кустарниковые и степные флористические ассоциации и Сахаро-Аравийские пустынные ассоциации занимали площади с годовыми осадками менее 400 мм (цифры около 400 мм характеризовали Сирийскую степь, но не пустыни Синай и Негев). Подземные клубне- и корнеплоды были менее обильны, чем, скажем, в северо-западной Калахари. Мозаичные ассоциации с вкраплениями дубово-фисташковой саванны заканчивались на границе Сирийской степи (Zohary, 1973).

В настоящее время влага приносится в Сиро-Палестинский район двумя воздушными системами: первая формируется над водной поверхностью северного Средиземноморья и достигает северного Леванта, вторая формируется в Европе и достигает Леванта, пустынь Негев и Синай. Химические исследования донных отложений палеоозер в долине реки Иордан показывают, что в конце плейстоцена/начале голоцена схема увлажнения была та же, что и в настоящее время (Goodfriend, 1990).

В период гляциального максимума (20–14,5 ка) климат всего региона, включая Левант, был более холодным и засушливым (Bar-Yosef, Belfer-Cohen 1992; Smith 1994; Bar-Yosef, Meadow R. H. 1995; Baruch 1994; Goldberg 1994; Moore, Hillman 1992; Bar-Yosef 1996). В период амелиорации климата количество осадков слабо нарастало в период 14,5–13,5 ка, более быстро – в период 13,5–13 ка и резко – начиная с 10,3 ка. Период 12,5–10,5 кн. (так называемый «Младший Дриас») характеризовался возвращением холодных и засушливых условий. Пик уровня осадков раннего голоцена, впрочем, так и не достиг позднеплейстоценового пика (около 11,5 ка). Наступление Дриаса было почти внезапным (по некоторым данным, оно заняло всего около 70 лет) (Stenny et al. 2001; Alley 2000).

Археология охотников-собирателей рассматриваемого региона в конце верхнего палеолита изучена достаточно полно (Henry 1989; Goring-Morris 1987; Garrard, Baird, Byrd 1994). Стоянки Кебаранской культуры (18–14,5 ка) зафиксированы в прибрежных районах Леванта и его внутренних оазисах, что отражает влияние холодных и засушливых условий гляциальной эпохи северного полушария. В этот период в указанных областях в каменных индустриях формируется тип микролитической адаптации и вкладышевых орудий. Это позволяло охотничье-собирательскому населению экономить время на деятельность, направленную на добычу пищи, за счет сокращения времени, затрачиваемого на производство каменных и костяных орудий. То же самое происходило, но значительно позже, в Северной Азии (Elston 2002).

Использование микролитической техники давало и ряд других преимуществ, характер которых был проанализирован Д. Ю. Нужным на основе сопоставительного материала из широкого круга культур (Нужный 1984). Его работа, изданная в 1984 г., имеет непреходящий характер. Кроме результатов собственного анализа, он привел историографический обзор свидетельств того, что микролиты в мезолите и раннем неолите использовались как части составных орудий (острия стрел, дротиков и копий, вкладыши ножей, гарпунов, серпов и т. д.). В частности, Д. Ю. Нужный пишет: «Одной из первых находок, свидетельствующих об использовании геометрических микролитов, была обнаруженная в торфянике на о. Фиони (Дания) высокая трапеция, закрепленная посредством веревки из коры липы в расщепе деревянного древка длиной 38 мм… Джон Эванс (Evans 1878, f. 272, 344. – A. K.), публикуя эту находку, справедливо сравнивает ее с аналогичными образцами в Древнем Египте и приходит к выводу, что она использовалась в качестве стрелы» (Нужный 1984: 25). Долотовидные (поперечно-лезвийные) наконечники стрел были найдены в ряде мезолитических захоронений Украины, в частности в Волошевском некрополе, древнейшем из надпорожских некрополей (Нужный 1984: 26; Даниленко 1955: 56–61). Собственно говоря, В. Н. Даниленко квалифицировал этот могильник как эпипалеолитический.

Геометрические микролиты – наконечники стрел мезолитического и ранненеолитического времени были найдены застрявшими в кос тях животных (лошадей, зубров, туров), а также в человеческих кос тях во Франции (Бретань), Дании, Швеции, Швейцарии, на Украине (Нужный 1984: 26). В материалах Васильевского могильника: «Одно острие… воткнувшись в ребро скелета № 12 и расщепив его… разломалось на несколько частей; второе, найденное в поясничном позвонке погребения № 37, от удара растрескалось на мельчайшие фрагменты, подобно обломку наконечника из Волошского могильника» (там же). Микролитические наконечники в человеческих костях, причем даже домезолитические, найдены и в Африке (Джебель-Сахаба в Суданской Нубии на Верхнем Ниле, датировка по С. 14 – X–XII тыс. до н. э.) (Wendorf 1968: 954–955). Их ранняя датировка, как это ясно из вышеизложенного материала, очевидно связана с продвижением населения из первичного центра развития микролитической техники, располагавшегося начиная по крайней мере с 18-го тыс. до наст. вр. в Леванте, т. е. довольно близко от Нубии.

Поперечно-лезвийные наконечники при их использовании в качестве охотничьего и военного оружия оставляли «не только широкую рану, но и перерубывали (лучше «перерубали». – А. К.) встречающиеся на пути мышцы, сухожилия и мелкие кости животного. Несомненна также большая прочность этих наконечников по сравнению с классическими колющими типами, допускающая многократное их использование во время охоты (в т. ч. на людей. – А. К.). Такие же наконечники, равно как и составные, имеются на сценах койсанской наскальной живописи в Южной Африке (Нужный 1984: 27–29). Составные микролиты, согласно экспериментам, разъезжались в ране, нанося широкое ранение. «Возможно и то, что, оставаясь в ране, микролиты препятствовали ее заживлению» (там же: 33).

«Непосредственной подосновой для развития геометрических микролитов могли послужить разнообразные орудия с затупленной спинкой, широко распространенные в финальнопалеолитических культурах Средиземноморья… Весь процесс развития форм геометрических микролитов шел по пути все уменьшающейся роли вторичной обработки при их изготовлении за счет более качественной пластинчатой заготовки. От ранних сегментовидных и подтреугольных микролитов с их почти полностью видоизмененной первоначальной формой заготовки происходил переход к трапециевидным изделиям с минимальной долей вторичной обработки. В наиболее распространенном типе геометрического микролита – трапеции в максимальной степени проявилась основная идея производства геометрических микролитов – получение наконечников стрелы с минимальными затратами труда на базе пластинчатой заготовки» (там же: 34–35).

Из всего изложенного следует, что сообщества охотников-собирателей, использовавшие микролитическую технику, имели, по-видимому, серьезные военные преимущества при столкновении с культурами домикролитических индустрий и, следовательно, могли осуществлять территориальную экспансию. Геометрические микролиты последовательно расширяли области своего распространения: на запад – в прибрежные районы Средиземноморья; на восток – в Среднюю Азию и далее – в Китай и Монголию (Elston et al 2011); на север – через Кавказ к нижнему Поволжью и далее – к Южному Уралу.

Охотники-собиратели геометрического кебарана (то есть культуры кебаран периода изготовления геометрических микролитов) использовали наработанные в засушливый период технологические навыки при своем распространении в степные (ранее – пустынные) районы в период климатической амелиорации (14,5–10,8 ка). В этот период интенсивно использовались зернотерки, пестики и кубки, указывающие на переработку растительных источников питания (в т. ч. зерновых). Впервые свидетельства пищевой переработки последних в данном регионе имеются для 19-го тысячелетия до наст. времени. Таким образом, охотники-собиратели Сиро-Палестинского региона довольно рано перешли к типу деспециализированного собирательства, основанного на использовании широкого набора растительных ресурсов: семян, ягод, корне- и клубнеплодов, фруктов (Goring-Morris, 1987; Maher, Richter, Stock 2012). Интересно, что то же самое было характерно и для охотников-собирателей района среднего течения реки Хуанхэ (Liu Li et al 2013; Liu Li et al. 2010).

По аналогии с бушменами Калахари и учитывая предполагаемую, на основании археологических данных, плотность населения в аридной Сиро-Палестине, можно предположить, что в данный период доля растительной пищи у охотничье-собирательского населения колебалась в пределах 60–80 процентов. Основную животную пищу в степных районах доставляла охота на газелей, ибексов (горных баранов) и зайцев, птиц (Hillman et al., 1989).

В период климатической амелиорации траектории развития культур охотников-собирателей лесостепной зоны Сиро-Палестины (собственно Палестины) и степных и полупустынных областей региона разошлись. В первом в период 12,8–11 ка сформировалась вначале полуоседлая, а к 11-му тыс. до наст. времени и полностью оседлая натуфийская культура, на базе которой позднее совершилась неолитическая революция. Охотники-собиратели же более засушливых частей ареала продолжали вести подвижный образ жизни, а в период усиления засушливости «Младшего Дриаса» некоторые популяции данной зоны оставили ее полностью.

Натуфийская культура датируется так: 12,8–10,3 кн. (Byrd 1994; Garrard, Byrd, Garrard 2013, Byrd et al. 2015). Эта культура была уникальна в ряду охотничье-собирательских культур еще до появления в ее рамках производящего хозяйства. Натуфийская культура в некоторых отношениях разительно отличается от предшествовавших ей эпипалеолитических культур Леванта. Ее характеризуют: широкое использование зернотерок, орудий из кости; наличие объектов искусства и украшений, наличие обширных участков погребений, исследование которых к настоящему времени выявило останки более чем 400 индивидов. Микролиты натуфийцев (до 40 % от числа всех орудий), впрочем, продолжают традиции местных эпипалеолитических культур (Belfer-Cohen, Bar-Yosef 2000: 25).

А. Ю. Милитарев и В. А. Шнирельман считают, что натуфийская культура соответствует протоафразийской (семито-хамитской) общности, и я с ними согласен, хотя по этому вопросу существуют и другие точки зрения.

Как (если излагать вопрос коротко) осуществлялась неолитическая революция в Леванте?

1) Натуфийские культуры перешли к оседлости и специализированному собирательству (дикорастущей пшеницы в первую очередь) в ходе амелиорации климата (Земли в целом и Леванта в частности) 14–10,8 кн.

2) В результате климатического «обращения» периода Младшего Дриаса (Younger Dryas) 12,9–11,5 (Alley 2000) кн. часть натуфийского населения перешла к оседлости, а часть – вновь стала подвижными охотниками-собирателями. В Америке, кстати, в связи с этим геологическим событием сформировалась культура фолсом и произошло «вымирание мегафауны» (Surovell, Boyd, Haynes 2016).

Каким образом осуществлялось климатическое обращение Младшего Дриаса (возврат ледникового периода на 500 лет)?

В настоящее время холодные арктические воды в районе Исландии «ныряют» под толщу теплой воды, образуя мощнейшее течение холодной воды, которое является кольцевым (conveyer belt) и опоясывает весь земной шар. Этот «ремень конвейера» откачивает холодную воду из Северной Атлантики, устанавливая температурный баланс между северным и южным полушариями Земли. Двенадцать тысяч лет назад в результате интенсивного таяния Лаврентийского ледникового щита, покрывавшего большую часть Северной Америки, в период с 14-го по 12-е кн. в поверхностных слоях Северной Атлантики скопились огромные массы холодной талой пресной воды. Они прервали уже установившийся к тому времени отток холодной воды из Северного полушария. «Ремень конвейера» был порван, и Северная Атлантика превратилась в гигантский холодильник, вернувший ледниковые условия примерно на одну тысячу лет. Поскольку, однако, локальные гидрологические эффекты не могли противостоять нарастающей общей тенденции потепления (климатической амелиорации), вызванной планетарными эффектами Миланковича, на определенном этапе (10,5–10,3 кн.) глобальное холодное течение («ремень конвейера») восстановилось и наступило резкое мировое потепление. Наступила современная эпоха голоцена. Это произошло за весьма краткое время. О. Бар-Йосеф считает, что это потепление, возможно, наступило всего за 80 лет, то есть за время жизни двух-трех поколений людей (Bar-Yosef 2011). Уровень Мирового океана за этот период поднялся не менее чем на 100 метров (скорее всего – на 120 метров). Последствия этого реверса были существенными даже для древней Японии (Kudo, Fujio 2012; Nakazawa, Iwase, Akai 2011) или Мали (Huysecom, Rasse, Lespez 2009).