скачать книгу бесплатно
Hotel California
Нико Кавакидзи
Повесть молодого автора берет свое начало у истоков японских традиций этики, красоты и гармонии. Повесть по-новому раскрывает столь обыкновенное явление, как воспоминания. Однако порой отголоски пережитого способны навлечь на себя пучину глубокого беспокойства и страха. Как быть, если твоя жизнь делится на реальность и "реальность" ушедшего. Возможно, кинопленка все укажет…
Содержит нецензурную брань.
Нико Кавакидзи
Hotel California
Глава 1
След сигареты разносил свое суровое и поглощающее на пути пламя, когда я пришел в себя после мгновенной амнезии. Не понимаю, как так вышло. Весь холст был покрыт обугленными серыми краями, которые походили на помятые воротники и от которых поднималась легкая белая дымка со смольным запахом. Отверстие напоминало что-то между пингвином и кратером. Так и назову: «пингвин и кратер, которые оставил рассеянный художник, когда ушел в себя» И что теперь делать с этим? Выбросить? Или выставить на аукцион, как новаторское искусство импрессионизма…
Я выставил потухший холст на пороге и зажег очередную сигарету, при этом проветрив художественную от древесного запаха, который и так был в каждом предмете студии.
Мне очень нравятся сигареты «Кэмел», так как они имеют плотную набивку и легкий привкус турецкой древесины, в отличие от «Мальборо» или «Винстон». Когда приходилось докуривать последнюю сигарету, я заходил в первый магазин, и если их не оказывалось на витрине -выходил с латтэ и бродил по окрестности Чуо Уорд
среди других маркетов. Однако со студенческих лет, обучаясь в художественном университете в префектуре Хоккайдо, я покупал пачку сигарет «Кент» и держал их в кармане, будь то на лекциях или в английском джаз-баре, где мы собирались с моим соседом Мицуморо каждый воскресный вечер, слушая репертуар молодых музыкантов и блуждая в поисках девушек на ночь.
Мы усаживались в центре боковых столов, которые открывали вид на готовящихся артистов и брали себе виски с колой, не доводя себя до опьянения.
______________________
Чуо Уорд – одна из локальных улиц Японии, расположенная в префектуре Саппоро. Хоккайдо. Объединяет линию магазинов в шаговой доступности.
– Тебе каждый раз не кажется, когда мы заходим сюда, что фиолетовое освещение в зале слишком пошлое?
– Ну, немного отдает эротизмом, но для местного сборища сойдет. – ответил Мицуморо, оглядывая приходящих девушек в вечерних платьях. – Как раз для нас это место – клад джаза и свободы нравов. Хотя можно было и поменять освещение на желтое или…светлое.
– И как твоя девушка смотрит на то, что мы бываем здесь?
– А мы с тобой…любовники? – пристально посмотрел на меня Мицуморо и отпил немного виски. – Если так, то стоило меня оповестить об этом. Я бы надел на себя темное кружевное и шпильки.
Народ стал собираться, занимая свободные столики.
– Но если серьезно, разве ее не смущают твои воскресные похождения?
– Мне стыдно не за то, что она знает о моих похождениях, а за то, что ей приходится все это терпеть, сколько бы раз не предлагал бросить меня. Говорила, что это временно.
– И тебя это все устраивает?
– А что я должен делать? Просить каждый раз у Минато разрешения: слушай, я сегодня пересплю с той милашкой. Ты не против, как? Целовать не буду, только подвигаюсь внутри и разойдемся. Она достойна большего…я знаю.
На сцене в углу джазовый ансамбль стал играть репертуар Louis Armstrong из шестидесятых, который принес ему мировой успех, как одного из отцов джаза. За соседними столиками сидели молодые пары, говоря о будних заботах. Официанты проносились с подносами. Кто-то закуривал и читал журнал моды за 1978 год. Все было вполне похожим на дух этого времени, когда эпоха хиппи подходила к своему концу и на свет вышли Лед Зеппелин
и многие представители живого олицетворения секса и рока. Пожалуй, так и должно происходить, и меня это вполне устраивало.
– Эти кажутся очень милыми, подойдем? – спросил Мицуморо и кивнул на дальний столик. – Или в тебе проснулся монах и свободные отношения стали пучиной прошлого?
– Что ж, они и в самом деле хороши собой. Можем подойти к ним.
– Вот это, Исумара, в тебе мне всегда и нравилось. – воскликнул Мицуморо и допил виски. – Не доли сомнения в тебе не нахожу. Что ни скажу, всегда придаешь этому что-то высокое.
– И что же это «высокое»?
– Сложно сказать…наверное, есть и все.
Мы познакомились в тот вечер с двумя девушками за дальним столиком. Одна была в темных очках с приятными чертами лица и короткой стрижкой. Подруга была немного ниже, в белой блузке с вырезами у плеч. Обе были привлекательны, но это можно было отнести к нескольким бокалам виски с колой, что проносили своим ветром по всему организму порывы легкого чувства смеха и возбуждения.
Мы сняли ближайший лав-отель, и я пошел в соседнюю комнату с девчонкой пониже. Мы разделись и легли на кровать, обнимая друг друга. Ее тело показалось мне очень гибким, чего я не замечал с предыдущими партнершами. Я целовал ее в шею, рукою двигая внутри влажного влагалища. Меня поразило то, как она извивалась под моими движениями, словно пыталась сказать мне: «можешь не бояться, я справлюсь». Я вставил пенис до упора и начал двигать им. Когда я поднял ноги, по ее телу прошла судорога, что я мог услышать ее сильное дыхание, от которого я не удержался и кончил.
– Наверное, мог и лучше. – произнес я и лег в сторону.
– Если после того, как от твоего пениса у меня впервые пробежала дрожь по всему телу. –возмутилась она и прильнула к моей груди. – то я хочу узнать это «лучшее» внутри себя.
– Ты не скромна на похвалу.
– Будь умницей – обними меня.
Я обнял ее и рассказывал о курсе лекции по истории живописи в Древнем Риме. Изображений быта римлян, их широкого тела и зеленых эдемских садов.
Она расспрашивала, как римским художникам удавалось так подробно расписывать тела людей. Гладила меня рукой вдоль тела, время от времени целуя в грудь. Мне часто приходилось рассказывать девушкам истории лекций или сюжеты прочитанных книг. Я рассказал ей об одной пьесе Чехова, в которой главный герой выстрелил в себя из ружья, но, к удивлению, оставшегося целым.
– почему он надумал в себя выстрелить? – спросила девушка и приподняла свой задумчивый взгляд. – разве не было иного выбора, кроме самоубийства?
– Как бы объяснить…он узнал, что девушка, к которой он имел особое расположение, полюбила успешного писателя и хотела сбежать с ним в Москву. Герой был один и, вероятнее всего, единственное, на что он мог пойти в такой ситуации – избавить себя от раздирающей боли в сердце. Скорее всего, так.
– А она помнила его после уезда?
– Что интересно… она вернулась одним вечером к их дому и встретила того человека. Писатель бросил ее и оставил без содержания. Даже спустя столько времени она хотела остаться с главным героем другом, ведь была бы ему несчастьем. Я часто перечитываю эту часть пьесы, но так и не могу осязать эту линию его безысходности.
– хм, Чехов и в самом деле может перевернуть в душе все верх дном, а ты сиди и разбирайся, как теперь жить с этим…
– в конце герой стреляет в себя вновь и на этом конец пьесы. – продолжил я и почувствовал, как ее нога ее медленно прошла между моими, касаясь пениса.
– Безумец и не больше! А тебе стоит меньше этого Чехова читать. – резка произнесла она и прижалась ко мне, подбирая под меня голову.
– Возможно и перестану со временем.
Я проводил рукою по ее гладкой спине, иногда проводя круг по плавным контурам ее ягодиц. Все мне в ней казалось таким шелковым и будто бы совершенным, что я заметил особую твердость в своем пенисе и не мог от нее избавиться.
– Слушай, он упирается мне в живот, что становится неудобно.
– прости, так лучше? – спросил я, убрав его в сторону.
– Немного, да, но он все равно начинает немного меня беспокоить. Я его уберу и хочу, чтобы ты запомнил, как это нужно делать.
Она спустилась к моему пенису и поцеловала его. В одно мгновенье меня всего охватило сильное наслаждение, которое сопровождалось ее нежными толчками. Внутри было так тепло и мягко, что я кончил второй раз.
– Так стало легче? – невозмутимо спросила девушка и легла всем телом на мою грудь.
– У тебя отлично вышло, что ощущение не покинет меня.
– Умница. Помни об этом или, пожалуйста, не думай обо мне дурно.
– Обещаю тебе.
И почему она хотела, чтобы я помнил об этом? Почему они все хотели, чтобы я их помнил? В последние недели я часто задавался этими мыслями, когда приходилось садиться за холст. Может, с ним было что-то связано. Но что это за связь? Почему я не могу ее вспомнить?
Тем временем я был уверен в одном: я – Исумара Кановаки, сейчас май 1985 года, и я преподаватель школы искусств в университете. В студии стоял мольберт с банкой свежих кисточек. Теперь я вспомнил: на холсте нужно было расписать основные черты Возрождения, хотя сейчас это прожженный холст, который всего лишь какой-то «пингвин или большой кратер».
В одной из комнат зазвонил телефон.
– Да? – спросил я, потушив сигарету.
– Исомуро, это Рюцике. Только не говори, что весь день расписывал холсты или занимался бездельем. – С радостью в голосе спросила девушка.
– Я весь день расписывал холсты и занимался бездельем.
– М-да, что-то мне это не нравится…неужели так и не будешь праздновать?
– Погоди, Рюцике, сегодня что-то отмечаем?
– Совсем, однако, ты перетрудился. – звонко всплеснула Рюцике. – Сегодня день рождения.
День рождения? Так, постарайся вспомнить, у кого сегодня рождение. Рюцике? Мицуморо? Или у нашего императора?
– Слушай… Рюцике, напомни, а у кого сегодня праздник? – спросил я, все ожидая, как Рюцике окинет меня своим возмущением. – Если у императора, то мы не сможем выразить ему свои поздравления. Ты же знаешь.
– Дурак ты, Исумара! – вспылила Рюцике. – У тебя сегодня день рождения. Вспомнил? Рождения!
Значит, мне теперь 27 лет. Что же, неплохая дата для порыва новых красок. В таком возрасте Пикассо написал одну из своих первых работ с изображением меланхоличного старика, которая обрела успех в провинции.
Может, и мое время еще настанет.
Мы договорились сходить на выставку раннего периода Эдо, что проходила в студии одного известного японского художника. С ним я не был знаком, но, наверное, он имел возможность побывать в Чикаго и узреть своими глазами работы Пикассо.
Подобным образом я имел возможность познакомиться с Рюцике два месяца назад. Я встретил ее на выставке, посвященной зарождению живописи в Древнем Востоке. Говорили с ней о Саргоне, Нармере и сошлись в этом некоторым расположением друг к другу. Однако все эти два месяца не давали мне покоя в том, что я будто бы не знал своей промежуточной жизни – жизни после университета и до Рюцике. Ведь что-то должно было быть, что-то ведь должно было произойти за это время. Разве может человек просто так забыть часть своей жизни и продолжать жить дальше, словно вырезанная кассетная пленка? Когда разум вдруг решил, что я не должен знать части своей жизни…от чего он пытается предостеречь меня каждый раз, как я только пытаюсь извести себя, чтобы вспомнить хоть кадр снятого, кем я был, и кто я есть? Я стал наблюдать, что подобные терзания затянули меня в слишком глубокую пучину сознания, из которой я выхожу той оболочкой, которую когда-то знал…но которая увядает под собственным разумом. Это что-то сложное. То, что я толком не понимаю для самого себя, но это то, что я мог знать и мог видеть…
Столь чертовская трясина и пустота забытого стали отдавать во мне рассеянностью: я часто не могу вспомнить свои последние 3 года прошлого, связать две простые фразы, которые, казалось, не несут в себе ничего сложного. Замечаю, что в размышлениях я часто повторяюсь одними словами, тем самым ограничив свою речь, словно в шар-головоломку, которую не в силах открыть.
Собираясь вечером на свидание с Рюцике, я все чувствовал на себе пристальный взгляд существа, что отражался в зеркале. Оно было широким, с распутанными волосами и густой поредевшей местами бородой. Я посмотрел на него и нашел схожие черты. Темные глаза, толстые брови – все это было мне в нем знакомым, но вместе с тем я видел чужака, изгоя, что прячется в ином мире, который так легко разбить, и его не станет. Он исчезнет.
Побрившись и одев темно-серый костюм, я сел в свою зеленую мазду и направился к дому Рюцике через семь кварталов. Погода стояла на удивление ясная с желтыми фонарными столбами, заменяющих ушедший закат. Будучи за рулем, я часто наблюдал за жизнью вечернего Хоккайдо и за его откровением, которая скрывала что-то настоящее за всеми переулками, открытыми ресторанами и снующимися молодыми парами возле лав-отелей. Иногда казалось, что этой суеты я больше не могу коснуться и в то же время она больше не замечает моего существования, словно я эфир, витающий в порыве ветра, которого бросают во все стороны. Без направления. Без своей сущности. Вывернутая оболочка.
Проехав четыре квартала и завернув к северному вокзалу на Кита Уорд, я встал в пробку, что охватила меня со всех сторон. Я поднес ко рту сигарету и пустил легкую белую дымку в салоне. Среди старых кассет я нашел «Лед Зеппелин один»
, и тот час же меня осязал экспрессивный трогательный голос Планта и знакомые сложные акустические партии Пейджа. Играла «Babe I’m gonna leave you», которую я ставил на повторе множество раз. Когда она начинала воспроизводиться – ничего другого не существовало для меня. Ни до. Ни после. Звучала главная песня альбома, которая погружала меня в те воспоминания, которых будто бы и не было, которые скрывались за большим слоем скорлупы, и пробить ее мне не удавалось. Значит, это песня моего прошлого…моего стертого из памяти былого времени.
Пробка двинулась, и я завернул за седьмой квартал к дому Рюцике.
Она стояла у дома в вечернем сером платье с серебряным отливом, что облегало ее стройное тело, открывая плавные изгибы ног.
– Ты всегда умел заставить девушку ждать в одном платье. – с улыбкой произнесла Рюцике и села в салон. – А если бы меня изнасиловали?
– Оказался в небольшой пробке. – ответил я, рассматривая свежее лицо Рюцике. – И с чего тебе пришла мысль, что тебя могли бы изнасиловать?
– Ну, посуди сам: я в одном открытом платье. Вечером. Стою и ожидаю мужчину, а его все нет. В отчаянии приезжает насильник, и я сажусь к нему в машину, и объясняю, почему он меня хочет. Разве не так?
Рюцике рассмеялась, и вместе с ее смехом играли в танце павшие на глаза пряди темных волос.
– Порой мне кажется, что мир лишился идеального детектива. –выпалил я и завел машину.
– Думаешь, смогла бы стать писательницей?
– Своими мыслями ты уже превосходишь Толстого и По. Мне не зачем обманывать тебя.
На ее лице заиграла широкая улыбка, открывающая приподнятые карие глаза. Она поцеловала меня, и всем моим существом овладела приятная волна от ее теплых губ.
– Может, оставим выставку, а? – спросил я.
– Ты всегда так заводишься, когда тебя целует девушка?
– Только если она в сером платье с серебряным отливом.
– Хм, а ты и впрямь можешь очаровать своим обаянием. – сказала Рюцкике, поправив воротник на моей рубашке. – Но сегодняшний вечер я хотела провести особенным для нас. И к тому же, по обниматься с тобой я всегда не против.
Спустя время мы приехали на выставку, задержавшись в очередной пробке. Зал был просторен и заканчивался стеклянным потолком, который нависал над экспозициями. Большинство картин и гравюр располагались на стенах в возрастающем порядке. Среди гостей присутствовали ценители модерна и раннего ренессанса, но как по мне, все искали себе любовников или скрывали свое безразличие в большом телесном футляре.
Однако Рюцике была особенно любознательна сегодняшним вечером: как игривый ребенок, бегала от одной экспозиции к другой, спрашивая, что я думаю о замысле художника. Каждое ее слово произносилось с легкой улыбкой на свежем лице, в котором наблюдалось незнание предмета автора, но ее это не смущало. Напротив, все это придавало ей нечто подростковое и в то же время чрезвычайно взрослое. Может, мы с ней и в самом деле будем счастливой парой. Художник и писатель – два недостатка и два совершенства друг для друга.
Мы остановились напротив множества полотен, изображающих десяток гор Фудзи.
– Только представь, что…Кацусики…Хокусай возвышался каждый день над холмом и расписывал одну и ту же гору. – восхищенно сказала Рюцике, разглядывая полотна.
– Когда у тебя много свободного времени, и ты не знаешь, таких определений, как «налоги» или «безработица», то, конечно, очень представляю. – ответил я, и почувствовал на себе смятенный взгляд Рюцике.
– При этом сам художник, а рассуждаешь, как продавец книжного. Разве в его работах нет ничего привлекательного?
– Есть, просто…когда твой творческий путь заканчивается объяснением длины мазков десятку студентов, которые думают, как быстрее пойти в бар или уединиться в спальне – сложно найти в этом место порывам или искусству.
Рюцике посмотрела на меня с задумчивым видом, словно пыталась отыскать долю истины в произнесенном.
– Возможно…возможно, кого-нибудь из студентов вдохновят твои маски, и ты будешь гордиться ими, как мог бы гордиться собой. – произнесла она, обвив мою шею руками. – меня же ты чем-то привлек.
Я взял Рюцике за талию и поцеловал среди десяток гор Фудзи. Для нас в этот момент не существовало никого. Только мы. Ее дыхание медленно соприкасалось с моим, от чего я почувствовал еле заметную твердость в своем теле.
– Мне ничего не мешает гордиться тобой. Не хочу, чтобы мое восхищение разделялось с кем-то еще. – произнес я и почувствовал на себе взгляд Рюцике.