Катрома

Анатолий Красильников, Катрома

Катрома

Пролог

Дорогие мои родные и друзья. Этот сборник написан в память о моём отце Красильникова Игоре Анатольевиче. Он ушёл от нас девятого августа две тысячи двадцать второго года. И в годовщину этого печального события я хочу подарить вам эти рассказы.

Они не о папе, но в каждом из них он присутствует рядом так или иначе, как был рядом со мной всю свою жизнь. Я записал лишь небольшую часть моих воспоминаний о том, каким он был для меня. В книжке пересказаны события и истории, тесно связанные с отцом, произошедшие с его непосредственным участием или записанные с его слов.

Это не биография и, Боже упаси, не претензия на непогрешимую истину. Для каждого из нас он был разным, каждый может вспомнить что-то своё. Это художественные рассказы и поэтому не ищите в них никакой документалистики.

Очень надеюсь, что моё видение его жизни пробудит в вас свои собственные светлые воспоминания о нём.

С уважением Красильников А. И.

Красный Угол. Деревня Починок.

Исключительная быль

Керосиновая лампа с закопчённым донельзя стеклом тускло трепетала под потолком, разделяя избу на две половины: – ту, что светлая, нижнюю, и ту, что тёмная – под потолком. В светлой половине имелся стол с сахарницей, варёной картошкой, толчёным луком с солью, солёными огурцами и рыжиками. В верхней, тёмной половине скрывались иконы – в красном углу, по обе от икон стороны большие рамы с десятком мелких фотокарточек, каждая – летопись рода хозяев дома, часы с маятником и кукушкой – старые, с медными цифрами, скрипящие тихонько при каждом движении маятника.

К верхней половине принадлежал и я, так как находился на печи, среди старых фуфаек и валенок, накрытых огромным ватным лоскутным одеялом. На печке было чисто, тепло и мягко. Я был накормлен и закинут туда спать, так как висле́йничать за взрослым столом детям не положено.

Мужики пришли с лабазов затемно, шумно раздеваясь сначала на крыльце, а потом и ввалившись в дом, продолжая какой-то разговор, непонятный и, видимо, давно уже начатый. Но вид стола, перемена монотонной ходьбы на спокойное сидение на лавках у стола, вид приготовленной еды, как-то сам собой поменял разговор на радостные: «Ух!», «Вот это да!» и «Давай, садитесь уже!»

Сначала выпили по чайному стакану водки, поели, почти молча. Потом кто-то сказал:

– Ну, так чего, Михалыч, в кого стрелял-то?

Михалыч, самый старший из всех, лет пятидесяти пяти, сухонький мелкий мужичок, обычно неугомонный на любое замечание, тут вдруг как-то замер, осунулся и, не сразу так, тихо как-то, ответил:

– В медведя́, в кого ишшо?

Все молчат – ни слова, ни звука. Но в избе нарастает какое-то… как будто шарик надуваешь, надуваешь, и знаешь, что вот-вот лопнет, а он не лопается…

– Я его пополам перестрелил!

Шарик лопнул. Даже керосинка закачалась. Кто-то даже с лавки на колени сполз и рукой в пол упёрся, а другой за живот держался. Михалыч подождал, пока первый смех угомонится, продолжил:

– Чего ржёте-то? Говорю же, сам не знаю, как, а только я хорошо видел, как перестрелил его пополам! – с трудом вставляя фразы между взрывами хохота, Михалыч невозмутимо продолжал:

– Вышел он, значит, на серёдку овса, думал встанет у края, прислушиваться будет, как всегда, нет! Прёт напропалой! Ну, думаю, сейчас уйдёт. А вроде, как и подранок – хромает вроде!

– Ишшо и хромой, – прохрипел охотник, сползавший на пол, – близко был-то?

– Да вот метров тридцать не боле, аккурат по серёдке поляны и шёл, а темно, только что силуэт и видно. Ну, я ему под лопатку и стре́лил…

– И дальше что, как ты его пополам-то, задница в одну сторону, а голова в другую? – не унимался молодой охотник, – У нас в армии так барана на мине разорвало, так то – мина! И баран! А у тебя двенадцатый калибр, и пуля простая…

– Нет, не так, – спокойно возразил Михалыч, – и голова, и зад, и лапы всё это убежало, а вот горб я ему отстрелил. Он и упал, а остальное убежало.

Потом под листопадом шуток безобидных и не очень, Михалыч досказал, как спустился с лабаза по сигналу бригадира, как незаметно от остальных, случайно вроде как, прошёл по месту, где должен лежать медведев горб, как ничего там не нашёл, кроме помятого овса. Сказал всем, что промахнулся…

Тему разговора сменил зашумевший во весь пар ведёрный самовар. Его, блестящего латунными боками, водрузили на средину стола, и начался чин наливания чая в чашки. По очереди, по старшинству, без лишних слов и движений.

Проснулся я от того, что кукушка прокуковала семь раз. Только что рассвело, охотники все выбрались на крыльцо, кто курил, кто амуницию поправлял, кто ружьё чистил. Все о чём-то непонятном говорили, и занимались делом.

От соседнего дома, не спеша, прихрамывая от ревматизма, неспешно приближалась бабка Косарёнкова, известная в округе, как Косариха. Женщина ранее в деревне очень уважаемая, так как в войну пекла хлеб на всю деревню в своей необъятной печи, а теперь забытая всеми, ибо в деревне осталась она, да ещё дед старый, а больше и не было никого.

– Привет, охотнички!

– И вам утро доброе, – кто-то за всех приветствовал гостью.

– Как охота? Не вы вчера за белициным покосом на лабазах сидели?

– Дак мы и были, без толку только, поделиться нечем!

– Ага, стреляли вроде? – Косариха зашла за отводок в огород и находилась уже в непосредственной близости от сидевших.

– Да вон, Михалыч, медведя пополам перестрелил, – засмеялись снова все, но уже не дружно и как-то вяло. Видно вчера всё высмеяли.

В этот миг в косарихиной руке, откуда-то из глубины фартука взвилась в воздухе толстая льняная верёвка, с какими-то узлами посредине и, вроде как, разорванная на конце. Пока Михалыч сообразил, что бьют его, верёвка трижды успела пройтись по его спине, плечам и куда там ещё попало.

– Ирод бельмоглазый! Не видишь куда стре́лил? Сколько раз говорёно вам, иродам, не видишь толком, дак не стреляй! У самой шеи перебил верёвку, паразит, пазгану́л бы пониже на два пальца… – слова Косарихи потонули в перекатах гогота, раскатившемся по всей округе.

Правда, когда отсмеялись, поняли, что смеху-то мало – бабка несла ввечеру копну сена для козы, на спине несла, верёвкой смотав. А Михалыч ту верёвку перестрелил. Копна упала – Косариха убежала. Женщина она была жизнью учёная, потому развивать тему до милиции не стала, Михалыч ей повинился, что-то там потом в хозяйстве помогал – в общем разошлись они по-доброму. От того история эта, в отличии от многих других подобных, закончилась лишь смехом.

И моралью – не стреляй по неясной цели.

04.11.22

Дорога на вальдшепиную поляну

Три «Ха-Ха!»

На одиннадцать лет отец подарил мне ружьё. «Иж» двустволку, вертикалку, с хромированными стволами и прикладом, сделанным специально под меня. Отец приклады делал и ремонтировал сам на весь посёлок. Под это дело под кроватью всегда лежали заготовки, так как хорошая сушка чурбака под приклад – это два года. Рассматривая очередной загубленный кем-то приклад, отец всё время выговаривал нерадивому охотнику, что де приклад – он как скрипка. Им нельзя ни снег разгребать, ни веслиться, ни золу из печки выгребать. Заказ неизменно брал, и спустя время выдавал «нагора́» точную копию, даже с насечками в нужных местах, только без сколов, трещин и переломов.

И вот как-то в августе мои руки и плечи были обмеряны, нужный чурбак выбран, и на свет явился Приклад. Тогда он мне казался произведением искусства. Удобный, с подщёчником, полупистолетного типа. И, самое главное, с ним у меня стало получаться целиться навскидку! А значит можно было идти на вальдшнепа.

Но! Идти это вы так думаете – взял, да пошёл. Нет, в понимании родителя моего, так нельзя! Ибо охота есть священнодействие, и чтобы причаститься к этому таинству, надо пройти подготовку. И вперёд «Охотничьего минимума» и нескольких статей из журнала «Охота» мне был предложен к прочтению рассказ Остапа Вишни «Вальдшнеп». В качестве урока охотничьей этики, которую отец свято чтил и нарушения её не допускал ни в коем разе. Кто не читал – всенепременно рекомендую!

Итак, ранним маем у нас охота открывается, аккурат на майские праздники, что удобно чрезвычайно. Ибо выходные. Вальдшнепиная поляна, то место, где они не раз замечены были на пролётах, находилась от дома в пешей доступности, километрах, наверное, в трёх от дома.

Вот собрались, рюкзак с термосом и парой бутербродов, патронташ с двадцатью (!) патронами, и, конечно, двустволка. Поначалу всё шло хорошо и горделиво. Мне одиннадцать лет, у меня боевое ружьё, тогда как сверстники мои их и в глаза не видывали, у меня боевые патроны, в которые я сам собственноручно насыпал дробь «семёрку». И всё это висит на мне. И рюкзак. И не асфальт, и даже не утоптанная земля. Идти надо по лесной дороге, а что такое лесная дорога в вологодском лесу – это надо отдельную песню петь. Очень скоро бодрый шаг замедлился, кочки стали как-то выше, а лужи глубже. Отец поддерживал меня рассказом о том, что если я упаду и черпану стволом земли, то его обязательно разорвёт при первом же выстреле. Или пыж выкатится, и дробь высыплется. И вальдшнеп, посмеявшись надо мной, улетит. Обидно. Потому шли мы не быстро, но напористо. И наконец пришли. Язык на плечо.

Вальдшнепиная поляна представляла из себя бывший покос посреди леса, метров двести на восемьсот, поросший ивняком и ольхой от роста человека и так примерно до крыши сарая высотой. То есть вальдшнеп, пролетая в поисках самки, лететь будет не высоко, метров не более пяти, и охотнику будет, где затаиться.

Потом отец, конечно, показал всю рекогносцировку – где мне стоять, где ему, куда стрелять, а куда даже ружьё не направлять, всё как в «Охотминимуме».

– Вот отсюда они полетят, вон туда, – говорил он, а я думал, откуда он знает, где полетит вальдшнеп? Тогда для меня это было таинством непознаваемым. А отец казался носителем какого-то почти религиозного откровения. Потом, когда я узнал, что вальдшнеп летит так, чтобы в одном глазу был лес, а в другом небо – то есть вдоль кромки леса, неизвестность рассеялась, но само чувство волшебства, откровения, осталось где-то в глубине памяти сусальной позолотой, почти уже стёршейся от времени.

– Стреляй в кончик носа, упреждение максимум полкорпуса, не больше. Гильзы – в карман, патронташ расстегни. С предохранителя снимаешь только перед выстрелом! Когда стемнеет и тяга прекратится, я тебя позову, до этого – ни шагу с номера. Ну и не разговаривать, естественные надобности не оправлять и не курить.

– Пап, я не курю.

– Да? Хорошо.

И вот – на номере! А, надо сказать, темнеет уже, тяга-то вальдшнепиная, она на закате самая такая. Днём они по траве прячутся, а вот на закате и сразу после…

Вот стою я, по сторонам глазами лупаю, и тут краем глаза справа в траве замечаю, вроде как листья прошлогодние шевелятся. Я медленно, всем корпусом, опуская вниз ружьё, поворачиваюсь. Метрах в пяти от меня между кочками ходит вальдшнеп. Нос длинный, бока пёстрые, лапками перебирает, вроде как топчется на месте. Молчит. И я молчу, он на меня левым глазом, я на него правым, через мушку. И тут я понимаю, что так не честно. Он же сидячий, это же не охота никакая, а чистое убийство. Остап ещё этот Вишня со своим рассказом в голову впился… Я и говорю: «Бух!», ну он и улетел.

А как он взлетал, то в этот момент на другом краю поляны кто-то выстрелил! И явно не отец. Ну, это как бы не удивительно, поляна не купленная, после нас, видимо ещё охотный люд подошёл. Оно понятно, только вот сейчас всю дичь нам распугают. Но не тут-то было! Тяга пошла! Да ещё какая! То слева, то спереди, то сзади, то и дело, нарушая отцовские наставления о направлении полётов и соблюдении лётной дисциплины, выскакивали носатые птицы и непредсказуемой рваной траекторией, проходили сквозь нашу ПВО как нож сквозь масло. Я то стрелял, то заряжал, провожая птицу взглядом, вот только не попал ни разу. И незнакомые стрелки стреляли, и отец. Пару раз даже дробью осыпало, потом в сапогах три штуки дробины нашёл…

А потом начало смеркаться уже сильно и как-то всё прекратилось. Я уже и ружьё опустил и гильзы из кармана в патронташ перекладываю, что бы на обратном пути не звякали. И вылетел вальдшнеп. Не спрашивайте почему, но я точно знал, что это тот самый, сидячий. Решил, видимо, до конца честно поединок наш закончить. Вот все предыдущие были – не он, а вот этот… Я понял точно – он. Свист его, слева, слышно издалека. Ну вот, думаю, слева идёт, мой, точно! И, да, слева, идёт… Бах! – с одного ствола, бах! С другого, хоть бы хны. Потом слышу отец – бах! Бах! Никакого выкрика, молчит, значит не попал. И вдруг справа ещё дуплет, и ещё дуплет! И громогласно, с чувством, с расстановкой, на всю поляну:

– ХА! ХА! ХА!

На обратном пути в конце поляны встретили коллег – охотников, знакомые оказались, долго смеялись над последним вальдшнепом. Так и не выяснили, кто же «ха-ха-ха!» кричал. По всему выходило, что вальдшнеп. Ну, что ж! Имел полное право! Так как на восемь стволов у нас тогда не оказалось ни одной тушки. Как говорится, за время охоты ни одно животное не пострадало.

И уже выходя из леса к дороге, я вдруг вспомнил, как не стал стрелять по сидящему рядом вальдшнепу. Отец и мужики выслушали, и какая-то укоризненная тишина повисла, вроде как тебе дураку под нос добычу поставили и то не смог!

Но отец всё расставил на свои места:

– Всё верно, сын. Потому что на охоте убить не главное. И ты это правильно понял.

PS: «Недопустимо стрелять зайца в лежке, птицу – не в полете» (кодекс охотника). Но, прочитал я об этом куда как позже, чем понял сам.

04.11.22

Русалки в полном составе

Русалки

В те времена, в середине девяностых двадцатого века я работал неврологом на приёме в родном городе Харовске. Пятница, конец июля, жара, тишина, пустая поликлиника. В кабинет зашёл мужичок, со стойким давним перегаром, чуть старше меня, когда-то в детстве мы были знакомы шапочно, но теперь уже, как и звать-то друг друга не сразу вспомнили. Назовём его Колян.

– О, привет, а я слышал, что ты врачом у нас, вот надо бы посоветоваться!

– Ну привет, рассказывай, с чем пришёл?

– Короче, мне надо из запоя выйти по срочняку. – И слово за слово, рассказал, как он две недели пьёт, как в понедельник в рейс ехать и надо бы не пить эти выходные, а как?

После недолгих рассуждений, поскольку нарколога у нас нет, да и в выходные никто его лечить не будет, пришли мы к выводу, что ему надо уехать из города. И на том расстались.

Придя в родную коммуналку я, к великой радости и удивлению, обнаружил гостей. И не просто, а студенческих друзей, каковые приехали посетить наше Ка́тромское озеро. Многие мои студенческие товарищи, преисполненные волей к немедленным путешествиям и воодушевлённые моим красочным живописанием, каково оно, наше Ка́тромское озеро, рвались прямо из-за стола, заставленного стопками и закуской туда, в далёкую Ка́трому. Но, понимая, что немедленно сейчас мы никуда не поедем, стократно клялись друг другу ударяя кулаками в грудь, что вот завтра, утром, немедленно, сразу на поезд и туда! Но, наступало утро, и … Короче ни разу никто никуда не поехал. Вот уж и институт закончен и разбежались все по необъятной Родине нашей. Так и не удалось мне показать, как оно, наше озеро прекрасно.

А показать было что! Огромное, почти правильной яйцевидной формы, окружённое тайгой и болотами, девятикилометровое зеркало кристально чистой воды, обильно посыпанное лабиринтом плавучих мшистых островов по краям и с чистой гладью в центре. Населённое карасём, на сковороду не влезающим, щукой, в пасть которой тот карась влетит, не коснувшись зубов, окунем размером в локоть, что стаями обходит островки, распугивая рыбью мелочь полосатыми своими боками. А по воде плавают упитанные, словно они домашние, кряквы, чирки, гагары, гаги, чайки… По островам ходят цапли, кулики, выпь кричит в камышах. И над всем этим пролетают гуси. А с них прямо в воду жир капает.