скачать книгу бесплатно
– На перекройной неделе к нам прибудет Га?рмала Гуара?. Ты наймешься к нему прислужником.
Прозвучало это вот ни капельки не просьбой!
Запал Ганьки сдулся, аки бычий пузырь, который пнули особо ретиво.
Гармала Гуара по прозвищу Могильник был волкодавом, охотником на чудищ. Но особливо он прославился своей охотой на ворожеев, многоликих и безликих, за что и получил свое прозвище Могильник. Ядовитую траву гармалу так еще в народе называют.
Ну, а Гуарой его кличут в честь его зверя, гривистого волка, чтоб подчеркнуть его чуждость. Ведь тварюги эти с длиннющими лапами и горбатым хребтом обитают лишь на Заморских островах.
Еще Гармала Гуара был могучим ведуном и, поговаривают, обладал самым острым слухом среди ныне живущих. Мол, ложь он определяет по биению сердца. Брешут, небось.
Ах, да, еще он слеп, как крот. Но при всем вышеозначенном это не сильно упрощает Ганьке задачу.
– Не слышу отклика, – наигранно вздернув брови, приструнил его Цикута.
– Ох, благодарствую, сударь-барин! – Ганька крамольно поклонился, тюкнув носом коленки. – Такому поручению грех не возрадоваться! Бью челом, княже!
И для наглядности постучался лбом об столешницу. Трижды.
Цикута усмехнулся и подошел к другому столу, на котором громоздились разной степени корявости стеклянные тары, были разложены горсти засушенных трав и прочая знахарская мерзопакость вроде жаб, змей, летучих мышей и жучил. Из ящика выудил баночку со знакомой желтоватой мазью и протянул Ганьке.
– Нюх у Гуары вроде слабее слуха, но лучше будь начеку и мажься феромонами не реже раза в три дня.
Мазь, сготовленная Цикутой, непостижимым Ганьке образом скрывала бабский дух. Какая-то ворожба, ей-богу!
– В чем думаешь уличить-то его, княже? – Ганька прищурился, уже прикидывая, кем будет сподручней притвориться.
Вопросов, отчего именно его княжич посылает следить за волкодавом, у Ганьки не возникало. Оттого, что Ганька в своем деле лучший, и Цикута доверяет ему больше прочих, не сомневаясь в его преданности, ясен пень!
Княжич Чернобурский покосился на свитки доносов и ответил не по-лисьему тяжелым взглядом:
– В ворожбе.
6 Червивая ягода
Первый весенний месяц, младая неделя
Сумеречное княжество, к западу от Тенёты
Сквозь мрак Норов шел плавно, словно летел над землей, и, чудилось, за шаг покрывает версту. Но и этого было мало. Черва нагайкой подстегнула вороного жеребца, тот гневно заржал, высказывая свое мнение о хозяйке, и припустил быстрее ветра.
Дикий конь, необремененный седоком, но подгоняемый примотанным к спине соломенным чучелом, что мчал чуть впереди, теперь отстал.
Черва перекинула ногу через круп Норова, садясь спиной вперед. Вскинула лук, натянула тетиву, прищурилась одним глазом, выдохнула облачко пара и выпустила стрелу. Поправку на ветер, на бег своего и дикого коня, как и на разность высот с чучелом, она уже сделала безотчетно, не раздумывая. Стрела попала точно в пририсованный чучелу глаз. Рысь внутри фыркнула, недовольная, что охота велась на тюк соломы.
Черва безразлично проследила, как мимо нее проскакали служки, ловить дикого коня, дабы снять с него чучело, да отпустить на волю. Села ровно и закинула лук за спину. Давая выход досаде от занятия нелюбимым делом, грубо натянула поводья, поднимая Норова на дыбы. Тот замолотил пудовыми копытами по воздуху и развернулся. Послушный приказам хозяйки, поданным коленями, мягкой рысью пошел к опричникам, теряющимся в вечерней темени из-за черных кафтанов.
Но несмотря на досаду, ставшую вечным спутником ее жизни, сердце Червы глодала робкая запретная надежда. Уж после такового свершения, батюшка непременно ее признает.
За спиной нависала громада елового бора, ощерившегося голубыми иглами, окружающего крохотный уездный городок Сертень. Прежде он звался Серотень, но жителям до того приглянулось менять в названии первую букву, что пришлось спешно город переименовывать.
Сертень был всего в дне конного пути к западу от стольной Тенёты, но это не спасло его от участи глухомани. Коей являлись все города Сумеречного княжества, опричь столицы. Про веси и говорить нечего.
Под копытами Норова похрустывал снег, сверкающий яхонтами в свете тонкого нарождающегося месяца. Снег укрывал под собой луг, знакомый Черве до последней кочки, ямки и травинки, ибо здесь она проводила больше времени, чем в княжеском тереме.
В детстве тут играла с братьями в снежки, лапту, салки и опричники-разбойники. А поелику братьев у нее было шесть, и все, как один, здоровые лоси, бегать приходилось быстро, дабы не набить шишек от снежков и бычьих пузырей. Так и стала гончей, хоть и арысь.
После, когда подалась в стрельцы, тут училась стрельбе и метанию. Сверх учений, что проводились в казармах. По ночам, ибо днем времени после всех построений и постижений премудростей воинского дела не оставалось.
После пары десятков позорно проигранных рукопашных и ближних боев, но обнаружения редкостной меткости, высокоблагородиями было принято единогласное решение о назначении Червы в конные войска. Так у нее появился Норов. И на этом же лугу началась объездка.
Вообще-то, едва узрев могучего иссиня-черного жеребца с густой длинной гривой и метущим землю хвостом, она с гордостью нарекла его Вороном. Но после того, как он в очередной раз скинул ее на полном ходу, едва не растоптав вдобавок в лепешку, кличку этой дурноезжей скотине пришлось перевернуть.
Братья, стыдно сказать, ржали, как кони, наблюдая за потугами Червы приструнить черногривое чудище. Причину потехи они умалчивали, сколько бы она ни пыталась ее прояснить. Только мычали сквозь гогот нечто невразумительное о парных сапогах.
Сама Черва милостиво закрывала глаза на скверный характер вороного и всем сердцем им дорожила. Ибо это был единственный подарок ее батюшки, князя Реве?ня Серыся.
Наконец, сейчас, на памятном лугу она доказала, что достойна места в рядах опричнины. Намоленное место получилось. Впору капище ставить.
Норов сошел на дорогу, межующую луг от горбатых полей. За ними светились во мраке оконца избушек, маня в тепло, как блуждающие огоньки в трясину. Черва горестно вздохнула, тоскуя по перине да горячему сбитню. Но отлеживай она бока да предавайся девичьим отдушинам, батюшка ни в жизнь ее не признает.
А ничего важнее батюшкиного признания для нее в жизни нет.
Посему она горделиво выпрямила спину, задрала кверху нос и приблизилась к опричникам. Те глядели волком. Не ждали они, что дочь княжеская, коей стыдно что-либо тяжелее пяльцев в руках держать, докажет свою готовность опричником заделаться. А доказала.
Быстрота да зоркий глаз у ей похлеще, чем у некоторых воинских высокоблагородий. Ни одна стрела, ни один нож-засапожник мимо цели не промазал. А наконечники и лезвия еще и ядами смазаны, что княжна сама варганит. А на чудище своем норовистом как ловко держится – любо-дорого поглядеть!
Косищи черные, как сама ночь, толщиной ажно в руку каждая да длиной по два аршина, кнутами по воздуху полощутся. А груди-то как шкодно прыгают! Как… ну ровно как набитые бычьи пузыри, какими ребятня тешится, во!
И какого рожна такой пригожей девке в опричники идти втемяшилось? Ее ведь даже в дозор не отправишь, лиходейство мигом разгуляется. Всякая шелупонь будет только рада, ежели эдакая опричница их скрутит.
А она, как назло, еще и будет напрашиваться в погоню за самыми отъявленными мерзавцами. Точно будет, это уже по ее хождению в стрельцах известно. Она ж все пытается батеньке свою полезность явить. А он (есть же изверг!) только потакает ей в этом.
А покуда они выясняют, кто кого упрямее (хуже баранов, ей-богу!), служивые кумекают, как углядеть, чтоб с княжеской дочки волос не упал, не то не сносить им головы. Не попросишь же ее быть поскромней в выборе противников, обидится же еще, гордячка. Вот и глядели оттого опричники волком.
И невдомек им было, что Черве и самой вся эта мужицкая жизнь претила. Душа у нее лежала к сарафанам да кокошникам. И красным сафьяновым сапожкам на каблучке, которые у нее пылились на самом дне сундука, чтоб видом своим не травили душу.
По сердцу ей было прясть, ткать, шить и вышивать. Гобелены из-под ее руки выходили – загляденье! Она наузницей готовилась стать, собиралась ехать выучиваться в город-на-костях.
Но у батюшки такое лицо сделалось, когда она робко попыталась ему о том сказать… до сих пор припоминать страшно. Тогда она отложила (словно от сердца оторвала!) пяльцы и взялась за лук и ножи.
Оттого и о задачке, кою подкинула служивым: как угодить и ей, и князю, Черва не догадывалась. Она глядела на их кислые лица и видела лишь то, что привыкла всегда видеть в чужих глазах. Осуждение. За то, что была девкой.
В детстве она того не разумела. Только дулась и ревела, когда батюшка при виде ее поджимал губы и отворачивался. Это ей потом братья разъяснили, что от подаренной ему за победу в Сваре наложницы из Полярного княжества, арыси-ирбиса, князь Серысь мечтал иметь сына. Снежного барса.
А выродилась девка. Паче того рысь. Да не серая, а черная, что сажа. И мать при родах собой сгубила. Вот князь и взъярился.
Иной раз Черве сдавалось, что кабы не матушка, батюшка от нее избавился бы. Сиречь, мачеха, но Черва просто не могла себе позволить так неуважительно отзываться о княгине Нивя?нике Серысь. Та, украдкой мечтающая о дочери, приняла Черву, как родную.
Так чудно?. Ее не любил родной отец и любила неродная мать.
– Добрый выстрел, Ваша милость, – вырывая ее из воспоминаний, поклонился в седле один из опричников.
Льстил, вестимо. Взаправду никто ее ни во что не ставит. Рысь внутри, привычная защищаться, прижала уши и, зашипев, выпустила когти.
– Поезжайте домой, Ваша милость. Приказ о вашем причислении к опричнине сегодня же будет на столе у Его светлости.
– Через удар колокола и не часом позже! – высокомерно приказала Черва и, гикнув, галопом направила Норова к городу.
Заснеженные поля сменились выселками с крепкими избушками, дымящими печными трубами. Выселки – крепостной стеной и теремами. Терема – княжескими палатами. Зрачки у Червы от света факелов на перекрестках расширились, и мир перестал быть серым.
Княжна спрыгнула на вымощенную досками мостовую и отвела вороного жеребца на конюшню. Кликнула своего конюха, наказала Норова добросовестно вычистить, вычесать, напоить и накормить и удалилась. Уверенная, что ее команду исполнят, ибо на конюха она нацепила поводок еще три лета назад, когда только у нее появился жеребец.
Еще она присвоила себе горничную и одну из кухарок. За что на нее немедля обозлилась вся дворовая свора. А все потому, что доселе они считали ее ближе к себе, к омегам, ведь она незаконнорожденная.
Черва тоже некогда так считала и оттого к прислуге была добра и человечна, не в пример батюшке, подчас грубого и жестокого. Предпочитала просить, а не приказывать. До тех пор, покуда чуть не почила, отравленная.
Горько было разочаровываться в тех, кого так опрометчиво посчитала приятелями. Зато поучительно. Оказалось, что милосердие подчас путают со слабостью. А за человеческое отношение благодарны отнюдь не все.
Тогда Черва, на первом в своей жизни поединке до смерти, разодрала глотку отравителя и доказала, что не слаба. А поелику черни так милее, общаться с ними стала единственно командами. И за проступки прощать перестала, воздавая отныне каждому по справедливости.
Дворовые ее после такового за глаза прозвали мстительной сукой. Ну да и пес с этими шавками. Отныне ей были безразличны суждения всех, опричь батюшки. Что заслужили, то и получили. По справедливости.
Черва сложила лук, колчан и засапожники в оружейной, огладила вылетевшую ей навстречу громадную лесную кошку – их домашнего таласыма. И, не здороваясь с почтительно склонившимися при ее появлении караульными, отправилась в свои покои. Горничная, прибираясь, обернулась на звук открываемой двери и спешно поклонилась.
– Вам портной новый кафтан снес, сударыня! – она снова поклонилась, указав на разложенное на лавке черное платье опричника.
Ей было не по себе. Это было заметно по втянутой в плечи голове и сцепленным рукам. А еще по приятным мурашкам на шкуре рыси Червы.
Ей было неуютно под цепким высокомерным взглядом желто-зеленых глаз княжны. Таким, словно она подозревает бедную-несчастную горничную во всех смертных грехах. Той было неприятно чувствовать себя виноватой ни за что, ни про что. И оттого она неосознанно пыталась княжну задобрить.
Черва это знала. И умело этим пользовалась.
– Помоги омыться, – приказала она, скидывая сапоги и красный стрелецкий кафтан.
Горничная снова поклонилась и споро натаскала горячей воды в бадью.
Пока ждала, Черва оглядывала опочивальню. Просторную, ничуть не меньше, чем у братьев. Матушкина заслуга. С низким потолком и большими полатями у дальней стены, устланными пуховой периной и лоскутным одеялом. Его Черва сама шила.
У правой стены, под продухом-оконцем стоял резной столик с овальным зеркалом в богатой оправе и шкатулкой с драгоценностями. Рядом громоздились сундуки с платьем: рубахами, поневами, сарафанами, штанами, кушаками, душегрейками и кафтанами. В том, что с черевичками, башмаками и сапогами прятались и красные сафьяновые сапожки.
У двери стояли лавки и висели полки со всякой девичей, как батюшка говаривал, «дребеденью»: душистыми настоями для тела, красками для лица, букетами сухостоя и детскими куклами.
Левая стена была занята гобеленами, вытканными Червой. Здесь была Царевна-лягушка, отвергающая Костея. Крылатый Горын-Триглав против троебожия. Гонения ворожеев с выкаленными глазами и отрезанными языками во время Чистовой переписи. Подавление Скоморошьего бунта, во время которого многоликие, тогда еще служившие у князей скоморохами, попытались князей свергнуть. И костры сожженных жертв последнего язвенника.
Страдания ей удавалось изображать лучше прочего. Словно так она зашивала, запирала свою боль в лицах на гобелене.
Под гобеленами покоился длинный стол, за которым вечерами она готовила яды и противотравы. Батюшка полагал это придурью, но она не желала вновь переживать ту беспомощность, кою почувствовала, когда ее отравили.
Черва оглядывала свои покои и сердце ее отчего-то сжималось тоскливо, как перед долгой разлукой. Рысь внутри тоже не находила себе места.
Черва задумчиво поджала губы, не догадываясь, как в этот момент становится похожа на отца, скрутила косы над головой и опустилась в бадью. Вода ласкала уставшее после верховой езды тело и тонко пахла душицей и ландышем. Хотелось бы понежиться в ней подольше, но требовалось отправляться на поклон к князю.
Посему, едва горничная натерла ее мочалкой до скрипа, Черва сполоснулась и решительно выбралась из еще горячей бадьи. С помощью горничной облачилась в новый черный бархатный кафтан с золотыми петлицами. Не удержавшись, капнула на себя цветочным настоем. Отперев шкатулку с драгоценностями, надела на лоб узкий золотой обруч с семилучевыми височными кольцами. Горько вздохнула, покосившись на серьги, бусы, браслеты и кольца, и с тоской заперла шкатулку. Наказала горничной прибраться и отправилась на поклон к батюшке.
Князь Ревень Серысь нашелся по шуму из гридницы, распивающим с сыновьями и парой берсерков хмельной мед. Черва, войдя, поклонилась и осталась стоять, ожидая, покуда ее заметят. Присесть без княжеского дозволения есть проявление неуважения.
В светцах чадили лучинки, заставляя тени кочевряжиться на расписных бревнах стен. Когда пятая часть лучинок прогорела, круглолицый мужчина с пепельно-русыми волосами до плеч, перехваченными обручем, и короткой бородой поднял взгляд серо-желтых глаз.
– А вот и наша богатырша! – лукаво заулыбался батюшка, а Черва напряглась. Батюшка в добром расположении духа подчас оказывался опасней, чем в гневе. – Проходи, Червика, устраивайся!
– Давай, Червячок, заползай к нам! – порядком захмелевшие братья сдвинулись и похлопали по освободившемуся месту посередке между ними.
Снова поклонившись, Черва опустилась на краешек лавки, привычно пропустив прозвище мимо ушей. Имя свое Червика люто ненавидела. Как у какой-то червивой ягоды! Тем паче, что братья непременно дразнились, обзывая ее то Червоточиной, то Червяком. Краткое имя, сдается ей, тоже ничего хорошего не значит. Но все лучше, чем Червяк!
– Что пирует Ваша светлость? – озабоченно приподняла она брови, украдкой заискивающе покосившись на батюшку – не приметил ли ее новое облачение?
Походя закрыла ладонью чарку от ретивого подавальщика с медовухой и дала ему знак принести простого сбитня. Стол ломился от яств. Студень из говяжьих ног, жареный гусь, копченая осетрина, икра, кулебяки, ватрушки, шаньги, ягоды и изюм. В сердце Червы зародилась робкая надежда…
– У Великого князя Чернобурского сынишка родился!
Надежда почила в судорогах. Батюшка не может радоваться ничему иному, коли в Подлунном мире народился еще один муж. Черва широко улыбнулась, прокричала со всеми здравницу и подняла чарку.
Весть была доброй, ибо означала, что Цикуте престол не достанется. С младшим княжичем Чернобурским Черва была знакома с детства. Он был злобив из-за своей слабости и любил жестокие шутки. Оттого, вестимо, и собрал Потешную свору. И отчего-то у ее рыси рядом с этим болезным яломиштом всегда шерсть становилась дыбом.
– А у меня есть для них лучший подарок! – утерев рукавом липкую бороду, князь Серысь лукаво прижмурился. – Не так ли, моя ненаглядная?
Черва озадаченно захлопала глазами, переваривая услышанное. Ее дарят Чернобурским? Сиречь замуж выдают?
Поначалу в сердце цветком распустилась предательская радость. Чужая семья означала свободу от батюшкиных недостижимых ожиданий, которым Черва, как послушная дочь, обязывала себя соответствовать.
Но следом припомнилось, что среди Чернобурских имеется лишь один неудельный муж. Как был, так им и остается. От догадки рысь внутри взвыла и выпустила когти в тщетной попытке защититься от несправедливости. Черва едва успела спрятать руки под стол, когда когти позорно пробили ладони. Струйки крови замарали новый, с таким трудом доставшийся, кафтан. И так вдруг жалко стало этот черный бархат…
Черва всхлипнула. От радости. Большой.
Батюшка наконец признал ее полезность. И мимоходом воплотил свою мечту от нее избавиться.
7 Бешеница
Первый весенний месяц, ветхая неделя
Сумеречное княжество, Тенёта
Ночь полнилась светом кострищ, гуслярскими песнопениями и хмельным смехом. В Тенёту съехались князья со сворами бояр и дворян со всей округи. Да не только из Сумеречного княжества, но и из Зареволесского и Огнегорного.
На улицах сколотились балаганы. Расписные кибитки скоморохов, разноцветные шатры фокусников и шарлатанов-ведунов, шаткие помосты жонглеров и акробатов.
На площадях раскинулись посадские ярмарки и развернулись чужестранные базары. Купцы и ремесленники торговали не по обыкновению до заката, а до остатнего покупателя. Мещане и селяне толпились у лоточников, скупая соленые крендели и сладкие коржики, разевали рты на гуттаперчевых и гоготали над частушками карлуш.
