Буриданы. Новый мир

скачать книгу бесплатно

Так, философствуя, он дошел до остановки и стал ждать автобуса. Кто побогаче, катался на машинах, фьють-фьють мчались они мимо Пээтера, окатывая его, к счастью, не грязью, зима, хоть и выдалась теплая, бесснежная, но и не дождливая, асфальт блестел – нам бы такой чистый пол! – , а всего лишь лучами фонарей. И вдруг одна остановилась. Правда, не сразу, сперва проехала метров десять мимо него, а потом резко притормозила и стала, как рак, ползти обратно. Доехав до Пээтера, машина встала, открылась передняя дверца и некая женщина крикнула с места водителя:

– Мсье писатель! Подвести?

О, как летит время! В какой его дали мерещилось то роковое утро, когда Ингрид, стуча каблучками, вышла из «безобразного дома», оставив Пээтера лежать в постели и вспоминать сон, в котором он чуть было не положил на лопатки самого товарища Брежнева? Или упоительный день, когда она зашла к нему в гости в мастерскую – только день, потому что ночь в подвале, по которому с жутким топотом бегают крысы, Ингрид в жизни не провела бы – это была еще та штучка. Вот и сейчас она сидела за рулем лимузина, несомненно, западного происхождения, марку которого Пээтер, игнорирующий не только автомобили, но вообще всякую технику, назвать, правда, затруднялся, да это и неважно – потому что набитому до отказа автобусу он предпочел бы даже рикшу.

В кабине было тепло, Ингрид постарела, и, наверно, чтобы отвлечь внимание от сего печального факта, стала пользоваться какими-то особо терпкими духами – но ироничную улыбку и манеру речи сохранила.

– Куда тебя отвезти, на Пирита или на Меривялья?

– В Ласнамяэ.

– Разве гетто – подходящее место жизни для преуспевающего эстонского писателя?

– Оксиморон.

– Что?

– Преуспевающий эстонский писатель. Такие перевелись.

– Но все же, если я правильно помню, когда-то ты обитал в доме писателей?

– Ту квартиру я покинул давно. Развелся.

– Зря.

– Не по своей инициативе. А ты…?

– Я…

Кроме манеры ироничной, Ингрид владела еще одной – сентиментальной.

– Я теперь живу в доме родителей.

– Тоже развод?

– Да нет, я просто овдовела. Родители умерли еще раньше.

– Сочувствую.

– Спасибо.

В кабине настала тишина, но это была тишина, насыщенная самыми разными мыслями, чувствами и соображениями.

– Ах да, – первой открыла рот Ингрид. – Когда ты зайдешь за своей рукописью?

– За какой рукописью?

Вдова звонко засмеялась.

– Да за той, которую ты, в страхе перед обыском, принес мне на хранение. Про твоего дядю Эрвина.

Ах вот где она лежала, подумал Пээтер с удивлением и грустью – а ведь он перерыл всю квартиру в поисках романа, который должен был принести ему бессмертие. Если бы он встретил Ингрид раньше… Да, а что от этого изменилось бы, спросил он тотчас у себя – по идее, ответить ему должен был внутренний голос, но тот деликатно молчал, не хотел, наверно, мешать флирту. (Неужели это флирт?). В советское время можно было надеяться, что литература способна принести человеку славу, а сейчас… Сейчас ценились только «Туманные истории».

Но ведь вопрос, на самом деле, был задан совсем с другой целью.

– Ну да, хорошо бы вернуть, – сказал он осторожно.

И немедленно почувствовал на себе быстрый, оценивающий взгляд. (Смотрит, гожусь ли еще на что-нибудь, подумал Пээтер. Как будто у самой богатый выбор!)

Рядом, кажется, шло такого же рода внутреннее обсуждение, завершившееся адекватным резюме – за дуру принимать Ингрид не стоило, все-таки бухгалтер.

– Можешь зайти хоть сейчас. Если, конечно, не спешишь домой к новой жене.

Пээтер вздохнул. Свобода, бордели… Но, с другой стороны – грязное белье. Может, Ингрид даже готовить научилась?

– Не спешу, – произнес он с расстановкой.

Часть вторая

Лишний человек

Каждый общественный строй неизбежно отражает то неисправимо дурное, что есть в человеческой природе.

    Роже Мартен дю Гар

Глава первая

Преподаватель

– Сегодня поговорим о Кутаре.

Никакой реакции, только в заднем ряду одна девушка взялась за ручку и как будто вопросительно посмотрела на Пауля.

Пауль понял и обернулся. Доска оказалась сухой, мел крохотным и плохим, так что прошло немало времени, прежде, чем он умудрился нацарапать более-менее разборчиво: Рауль Кутар. Никто на помощь ему не пришел, не побежал намочить тряпку или принести новый кусок мела, а он просить не стал. Контакт отсутствовал, отсутствовал с самого начала, наверно, он не годился в преподаватели. Другой на его месте лез бы из кожи вон, чтобы понравиться студентам, улыбался бы, шутил, болтал в приятельском тоне – он этого не умел. Будь у Пауля нормальная работа, он никогда не стал бы читать лекции, но работы не было, студию ликвидировали вместе с советской властью, Сайма нашла себе место на телевидении, а его, с его фамилией, там видеть не желали. Из отца давно сделали огородное пугало – коммунист, предатель родины; Пауль терпел, не возражал – а что ему оставалось?

– В мире существуют две крупные кинематографические школы, французская и итальянская…

Он подумал, что кто-то вмешается, спросит, а как же американская, но все молчали, и однако же это молчание не означало, что они с ним согласны, скорее, веяло презрением, холодным, даже ледяным презрением – ну, болтай, болтай, старик, все равно мы знаем, что дела обстоят иначе, и лучшие фильмы, то есть, такие, которые приносят автору славу и деньги, снимают за океаном.

– Про итальянский кинематограф мы говорили на прошлой лекции, сейчас настал черед французского. Вы все слышали такие имена как Жан-Люк Годар и Франсуа Трюффо. Кто из вас видел: «На последнем дыхании»?

Ого, даже поднялось несколько рук.

– А «Жить своей жизнью»?

Нет, этот фильм они не видели, как и «Несколько вещей, что я о ней знаю» и «Уикэнд»; один видел «Безумного Пьеро», другой – «Альфавиль».

– А «Жюль и Жим»? «Нежную кожу»?

«Жюля и Жима» кое-кто смотрел, о «Нежной коже» ни у кого понятия не было. Когда Пауль поехал учиться в Москву, он был еще более несведущ, но тогда это было объяснимо – большинство западных фильмов в советские кинотеатры вообще не попадали, их считали неподобающими для строителей коммунизма – но сейчас ведь настала свобода, только смотри и учись.

– Часть из фильмов, которые я назвал, снял Годар, а часть – Трюффо. Но что их объединяет?

Молчание – хотя ответ уже был на доске.

– Объединяет их один и тот же оператор – Рауль Кутар.

И снова никакого интереса, только девушка в заднем ряду усердно строчила пером, наверно, записывала названия фильмов.

Какое-то время он говорил о том, насколько это редкое явление, что два всемирно известных режиссера пользуются услугами одного оператора, говорил прерывисто, нескладно, оратором он был никудышным, потом поставил на видеомагнитофон запись «Последнего дыхания» и попытался объяснить, в чем суть революции, которую Годар и Кутар произвели в киноискусстве…

– До них кино представляло собой иллюстрацию к прозе, в лучшем случае, снятый на пленку театральный спектакль… Они показали, что кино независимое искусство… Посмотрите эту сцену, тут в течение долгого диалога ни разу не меняется план, нам не демонстрируют псевдо-психологических реакций героев…

Он надеялся, что кто-то спросит: а что такое псевдо-психологическая реакция, но нет – все молчали.

– Теперь все это снова забыто. Современное кино вернулось к примитивному пересказу историй, забыв, что оно, в первую очередь, визуальное искусство.

Он знал, что то, что он говорит, чуждо этим парням и девушкам, и специально провоцировал их, чтобы они вступили в спор и начали доказывать, что кино и должно «пересказывать истории», но безуспешно, даже наоборот, кто-то открыто зевнул…

Пауль поменял запись, поставил «Жить своей жизнью», показал, по его мнению, самый гениальный кадр в истории кинематографа, в котором двое героев сидят рядышком за стойкой бара, обсуждают разрыв отношений, а камера показывает только их затылки…

– Если бы эту сцену снимал посредственный режиссер, он поступил бы так, как поступают все – показал бы лица. Говорит мужчина – его лицо, говорит девушка – ее. А Годар и Кутар…

Когда он поставил «Несколько вещей, что я про нее знаю», и показал кадр с парящей кофейной чашкой, кто-то опять зевнул. Пауль не стал искать взглядом кто именно – зачем? Все равно они его не поймут – хотя он их понимал. Каждый человек вырастает таким, каким его формирует эпоха. Эти молодые люди с детства видели американские фильмы и даже не представляли, что может существовать какое-то другое, более возвышенное искусство – или, вернее, что кино вообще может существовать как искусство. Он старался внушить им, что все намного сложнее, что те фильмы, к которым они привыкли, надуманны, примитивны, безобразны, но они ему не верили и быстро отгородились от него барьером непонимания – рассказывай, рассказывай, старик…

Он довольно долго показывал «Безумного Пьеро», он сам очень любил этот фильм, поэтичный, страшный, но с достоверной концовкой – взорвать собственную голову, как будто чудовищно, но, на самом деле, символично, ведь именно голова виновна во всех бедах человечества: зловредные мысли, порочные желания, преступные импульсы…

– А теперь посмотрим, как Кутар снимал тогда, когда он сотрудничал с Трюффо.

Он выбрал «Нежную кожу» и показывал ее какое-то время.

– Теперь, по этим отрывкам, можете ли вы сказать, что при съемках фильма делает режиссер, а что оператор?

Тишина – кто-то таращился перед собой, кто-то глядел в окно.

– Режиссер выбирает величину, длину и характер плана – как снимать, с неподвижной камерой, или панорамой. Величина плана позволяет отличать важное от менее важного, длина плана выражает скорость, с которой в данную минуту течет время героев: много планов – быстро, мало – медленно. Что касается характера плана, то есть режиссеры, которым нравятся панорамы, например, Тарковский, но есть и такие, которые используют только статические планы, как Панфилов. Из названных мною трех компонентов образуется почерк режиссера, его стиль. Тут оператор мало на что может повлиять, если, конечно, режиссер не профан. Зато оператор находит лучший ракурс и дает указания осветителю поставить юпитеры так, чтобы добиться желаемого эффекта.

Он сделал небольшую паузу и скользнул взглядом по аудитории – по-прежнему ни одного живого, любознательного лица; кто-то открыто усмехнулся.

Нет, подумал Пауль, не умею я читать лекции.

– Ну и наконец посмотрим «Имя: Кармен» Годара. Кто из вас видел этот фильм?

Никто.

Время тянулось, через каждые две-три минуты Пауль бросал взгляд на часы, и, в конце концов, вздохнул с облегчением – еще одна лекция закончилась.

Глава вторая

Пьета

Впереди, метров в двадцати на тротуар грохнулась сосулька – огромная, не сосулька, а сосулище, к счастью, никого не задавив, ближайшим прохожим был сам Пауль. Если бы он вышел из школы чуть раньше… Вот так оно и бывает, подумал он, живешь, живешь, и вдруг… И еще хорошо, если сразу насмерть, а что, если спасут, но не вылечат, и ты останешься инвалидом? Сейчас этим словом уже не пользовались, следовало говорить: «человек с ограниченными возможностями», Паулю это напоминало Оруэлла, у того тоже в его будущем ни одну вещь не называли настоящим именем. Словно слово может что-нибудь изменить – инвалид, он инвалид и есть, окрести его хоть «мастером обхождения без ног». У него на этот случай в ящике письменного стола был припасен пистолет отца – да, но если Сайма его спрячет, или если он окажется парализован? За пистолет, наверно, можно ухватиться и зубами, но попробуй-ка в таком положении выстрелить?

С крыши свисали гроздья сосулек, но на мостовую Пауль переходить не стал, там тебя могли покалечить иным способом, появилось немало водителей, которые не считали пешехода человеком: однажды на него чуть не наехали на тротуаре, а грязью обливали почти каждый день.

Добравшись до Ратушной площади, он остановился, колеблясь. Только позавчера он заходил в сувенирный, вряд ли за это время что-то купили. Но, с другой стороны – мало ли? Оставшись без работы, Пауль, для собственного удовольствия, стал рисовать акварели. Никаких материальных целей он не преследовал, ему просто нравилось создавать своими руками то, что ему раньше приходилось запечатлевать при помощи техники. Он не умел изображать людей, поскольку учил анатомию только один год, в средней школе, но зато с большой охотой писал городские пейзажи. Он знал старый город лучше, чем своих дочерей, снимал на кинокамеру или на фотоаппарат почти каждое здание, и сейчас ему даже не надо было выходить из дому, он мог просто сосредоточиться, и перед его глазами вставало то или иное место. Одну акварель, которая, как ему показалось, получилась довольно удачной, он повесил на стене кабинета, достаточно далеко от фотографий отца и мамы, чтобы не казаться претенциозным – и когда Ханна приехала из Штатов на каникулы, она бросила на нее быстрый взгляд и сказала: «Послушай, папа, а у тебя, оказывается, есть способности! Почему ты не хочешь выставить свои картины на продажу?» От Саймы Пауль уже слышал похвалу, но жене он не верил, подозревал, что та хочет утешить его, безработного иждивенца, тем более, что Рита маму не поддерживала, молчала – но спонтанное восклицание старшей дочери послужило толчком, и он отнес несколько акварелей в один из магазинчиков, которые словно грибы выросли в условиях свободы торговли. Картины приняли, и две даже продались…

Он свернул на улицу Харью, к дому, в котором раньше долгое время жил двоюродный брат Пээтер; книжный магазин на первом этаже здания изрядно «сжался» и в нем возникло отделение сувениров. Пауль с завистью подумал, что у жильцов этого дома нет проблем с приватизацией, здание ведь построено после войны, в советскую эпоху – у него такая проблема была, и, как всегда, стоило вспомнить о ней, как его захлестнуло отчаянье. Ну почему он тогда не остался жить на аварийной жилплощади? Судьба дала ему шанс избавиться от грядущих бед, в доме, где находилась квартира его родителей, начался капитальный ремонт, и его переселили, а потом исполком и вовсе присвоил тот дом, ему предложили новую квартиру, в панельном здании советской эпохи, на окраине, и если бы он согласился, то смог бы позже ее приватизировать; но они привыкли жить в центре, так что он поговорил с директором студии, тот позвонил в исполком, сказал, как же так, сын Кордеса, и Паулю выделили хорошую квартиру, в доме буржуазного времени. Правда, она была в плачевном состоянии, прошлый жилец, одинокий старик, тоже из революционеров, все запустил, но Пауль сделал ремонт и придал ей вполне презентабельный вид. Кто мог тогда, в 1980 году, подумать, что пройдет немногим более десяти лет, и все перевернется с ног на голову, буржуазный строй вернется, а дома и квартиры будут возвращены бывшим хозяевам, которые покинули их более полувека назад? Но именно так и случилось. Пауль навсегда запомнил вечер, когда услышав звонок, он пошел открывать входную дверь, и обнаружил за нею человека своего возраста, с гордо выпрямленной спиной и откровенным, чтобы не сказать, садистским, удовлетворением на лице. «Добрый вечер, я пришел посмотреть, кто обитает в МОЕЙ квартире», – промолвил гость, и когда Пауль представился, задал вопрос: «А этот Густав Кордес, который нашу страну продал русским, ваш родственник?» Отрекаться от отца Пауль, естественно, не стал, относительно «продажи» можно было и поспорить, но зачем? Хозяин прошелся по квартире, и между делом рассказал, как его родителей, прямо отсюда вывезли в Сибирь; правда, они вернулись, но не в свой дом – тут уже жил какой-то бывший революционер, «коллега вашего отца», как выразился хозяин. Родители смирились, нашли другой кров, потом даже построили себе особняк, но эту квартиру продолжали считать своей, и внушили подобное отношение и сыну: вот что значит инстинкт собственника. И каково было Паулю теперь жить в квартире, хозяин которой смотрел на него, как на воришку, проникшего в чужой дом? Он в тот же день перебрался бы – но куда? Квартир уже не раздавали, их только покупали или снимали, и на то, и на другое, нужны были деньги, которые ему неоткуда было взять. И он остался здесь, только начал выплачивать хозяину немалую аренду. Сайма пыталась торговаться, они ведь сделали ремонт на свои кровные, пусть хозяин учтет это, но тот только пожал плечами: ваше дело, я вас не просил.