Ковентри

скачать книгу бесплатно

Ковентри
Рейчел Каск

Рейчел Каск (род. 1967) – канадско-британская писательница, автор ломающей представление о литературном каноне трилогии «Контур» и лауреат многих литературных премий. «Ковентри» – сборник журнальных статей и книжных предисловий, написанных Каск в 2009-2019 годах. Название ему дало одноименное эссе, в котором писательница размышляет об английском выражении «отправить кого-то в Ковентри» – то есть предать забвению и покрыть молчанием – и ощущаемом ей отстранении со стороны ее родителей. В сборник вошли эссе о жизни в английской глубинке, создании дома и рабочего пространства, работах Луиз Буржуа, Франсуазе Саган, «Трех сестрах» Чехова и другие.

В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Рейчел Каск

Ковентри

Rachel Cusk

Coventry

Faber & Faber

Перевод Анастасии Басовой

© Rachel Cusk, 2019. All rights reserved

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2024

I. Ковентри

Вождение как метафора

Там, где я живу, на дороге передо мной всегда кто-нибудь медленно едет. Это деревня у моря, и дороги здесь узкие и похожи на норы с высокими живыми изгородями по обе стороны, защищающими поля от прибрежного ветра. Дороги по своей природе витиеватые и редко ведут к какому-то определенному месту. Они расходятся по плоским полям, как вены. Трудно разглядеть что-то издалека, и так как мест, дающих хороший обзор, не так много, здесь легко потеряться. И всё же чрезмерной осторожности не требуется. Причин для тревоги нет. Тем не менее люди ездят со скоростью пятнадцать, двадцать, тридцать миль в час. Сколько бы машин вы ни обогнали, за следующим поворотом всегда найдется еще одна.

В большинстве своем эти водители – пенсионеры: свои новые машины они содержат в идеальном состоянии. В сезон сюда приезжает много туристов, пытающихся маневрировать в фургонах и автодомах по извилистым, узким дорогам. Здесь есть фермы, и поэтому иногда дорогу перекрывают тракторы, их большие крутящиеся колеса отбрасывают комья грязи, которые разбрызгиваются по лобовому стеклу или глухо падают на крышу машины. Есть участки, где дорога ненадолго выпрямляется, так что появляется место для обгона. Люди в больших, мощных автомобилях идут на обгон смело, спокойно, будто не чувствуя риска. Другие колеблются и упускают шанс. Но сколько бы раз вы ни обгоняли, уже через несколько минут вы застрянете позади кого-то другого.

Это сельская местность, захолустье, и потому можно предположить, что люди здесь редко куда-то спешат. Или можно сказать, что относительная обособленность наших жизней может сделать нас менее осведомленными о других и о пространстве, которое мы разделяем. Прибрежная дорога – это местная магистраль: по ней придется ехать, куда бы вы ни направлялись. Она проходит через множество деревень, узкие мосты и тесные улицы которых, хоть и живописны, создают множество препятствий для движения транспорта. Проблемы возникают постоянно, и, хотя нельзя возложить всю вину на эти причудливые места, они становятся похожими на полосу препятствий, когда через них пытается проехать большое количество транспортных средств. Дома здесь старые и сохранили прежние размеры, а машины, проезжающие мимо, стали крупнее: иногда машины проезжают не дальше двух-трех футов от окон домов. Когда движение останавливается, некоторые небольшие дома кажутся карликами на фоне машин. Люди в домах и машинах могут видеть друг друга.

Несколько раз в день на дороге образуется пробка в обе стороны, так что может показаться, что произошла авария или какое-то происшествие. Но причина всего лишь в людях, которые пытаются делать то, что хотят, там, где это невозможно, потому что транспортные средства намного больше и намного более неповоротливы, чем люди внутри них. В центре пробки чаще всего можно встретить гигантский дом на колесах и грузовик с доставкой, которые не могут разъехаться на узкой сельской улице. Эту ситуацию иногда нельзя разрешить никак иначе, кроме как всей вереницей машин выехать из деревни задним ходом, чтобы пропустить другую вереницу машин. Если никто не вызовется предложить эту операцию и проконтролировать ее, пробка может затянуться надолго. Но обычно кто-то занимает позицию власти. При попытках распутать этот затор часто выясняется, что многие его участники не в состоянии полноценно маневрировать и управлять машинами, на которых ездят. Другие изо всех сил пытаются приспособиться к изменению обстоятельств и необходимости действовать сообща. Когда проходишь мимо такой ситуации пешком, вереница человеческих лиц, застрявших в машинах и обрамленных лобовыми стеклами, может показаться поразительной – их будто нарисовал портретист.

На открытой дороге медленным водителям зачастую не удается эффективно сообщить о своих намерениях и целях. Они тормозят без видимой причины на прямом и пустом участке или снижают скорость, пока вдруг, без объяснений, не остановятся, по-видимому, не подозревая, что за ними кто-то есть. Если они сигнализируют о своих действиях, то делают это слишком поздно, уже начав их; приходится часто гадать, что они делают или намереваются сделать, читая их поведение за рулем. Например, можно предположить, что человек, снижающий скорость на каждом перекрестке или проселочной дороге, ищет поворот, но не знает, где он. Другие резко тормозят, проезжая мимо паба или магазина, очевидно, намереваясь зайти внутрь. Привычная автономность и обособленность автомобиля, его герметичность вывернута наизнанку: ответственность за вождение, его визуальное и умственное бремя перекладывается на тех, кто снаружи. Возможно, по той причине, что это захолустье, а также место для отдыхающих, люди считают, что вправе сбросить здесь с себя это бремя. В этом отдаленном месте различие между частным и общественным мирами менее отчетливо; договор о поведении на дороге, его статус как сферы, регулирующейся по соглашению, нарушается. Однако есть и те, кого намек на беззаконие заставляет рьяно сигнализировать о своих намерениях. Они водят как-то самодовольно, как будто преподают урок остальным. Когда они собираются повернуть направо, то делают это помпезно, заранее включая поворотники и тормозя. Они подчиняются правилам дорожного движения так нарочито и осознанно, что их поведение становится отвлекающим, как у актеров, угрожающих целостности массовой сцены и постоянно привлекающих внимание к себе и к той роли, которую они должны играть. Для них дорога будто бы не общая реальность, а своего рода фантазия, возможность стать видимым посредством маскарада.

Я часто слышала предложение запретить пожилым гражданам водить машину, и этот вопрос обсуждается в том месте, где я живу. Несколько лет назад женщина девяносто четырех лет насмерть сбила на пешеходном переходе десятилетнюю девочку. Несомненно, таких случаев много, но этот остался в моей памяти. Одна из причин, я полагаю, связана с нарративом, с тем фактом, что смысл жизни этой женщины был полностью изменен одним событием в самом ее конце: истории обычно так не работают. Поскольку она уже прожила необычно долгую жизнь, раздумывала я, хотела бы эта женщина умереть прежде, чем убить девочку, но вопрос о том, кто несет ответственность в этой ситуации, кажется несколько непрозрачным. Можно рассматривать автомобиль как оружие, законно отданное в руки водителя, и в этом случае женщине такого возраста, пожалуй, не следовало садиться за руль; или же можно сказать, что убийственны законы, которые оставляют ей это право. Как убийцу можно рассматривать и сам автомобиль, поскольку его разрушительная способность лишь условно связана с человеком, управляющим им.

Чаще всего причина, по которой пожилые люди продолжают водить машину, – это желание сохранить независимость. Другими словами, без машины они были бы подчинены реальности собственной жизни и попали бы в ее ловушку. Есть много других людей, для которых это тоже актуально, людей, планы которых – будь то в силу обстоятельств или в результате сделанного ими выбора – из-за отсутствия машины стали бы нереалистичными. Это сельская местность, где пешком можно добраться только до некоторых служб, поэтому большинство живущих здесь попадают в эту категорию. Не иметь здесь машины – значит стать жертвой обстоятельств.

Несколько лет назад, когда мои дети были маленькими, в другом месте, я пыталась обходиться без машины. Эта затея осложняла каждое мое действие в уже и без того трудный этап жизни. Я, очевидно, не пыталась облегчить себе жизнь: я поступала так из принципа. Что-то в моей ситуации сделало машину непривлекательной. Почти со всеми делами было бы легче справляться, если бы я ездила на машине, и мне кажется, что я видела в этом своего рода смерть, как будто, выбрав легкий путь, я бы упустила возможность узнать правду о своем положении. Другие люди часто ужасались этому решению и относились к его последствиям с насмешкой или злостью. Несколько родителей сделали такой же выбор. По большому счету, это не был выбор, сделанный по экономическим причинам: скорее, это был этический ответ факту родительства, попытка взять на себя полную ответственность за создание новых людей. Сейчас я часто наблюдаю, как мужчина или женщина на велосипеде с ребенком и мешками покупок, закрепленными на багажнике, яростно крутят педали под дождем, пока их обгоняет поток машин, или стоят на светофоре рядом с большой чистой машиной с другим родителем и ребенком, спокойно сидящими внутри. Разница между ними поразительна, хотя и не сразу понятна. Можно даже сказать, что они взаимно критикуют друг друга; кроме того, на них можно посмотреть как на два принципиально разных подхода к детям. Если правда в том, что поведение родителя на велосипеде означает, по крайней мере, готовность прилагать больше усилий ради своего ребенка, со стороны это может выглядеть ровно наоборот.

Сейчас, когда дети выросли, я снова вожу машину, как будто мой пример больше не имеет никакого значения. Из других периодов жизни я помню чувство свободы и хорошее самочувствие, сопровождающие прогулки и поездки на велосипеде туда, куда мне было нужно. Но здесь такое поведение было бы непрактичным: оно было бы противоположно свободе или, по крайней мере, так бы казалось. Раньше люди запросто ходили пешком на большие расстояния, но теперь дороги забиты автомобилями. Если бы я ходила пешком, а не водила машину, мне кажется, я бы установила связь с молодым «я» и с какой-то истиной, которую я забыла, но принять такое решение означало бы отнестись к себе слишком серьезно.

Деревня, где я живу, расположена на прибрежной дороге, и жители часто обсуждают, как контролировать скорость движения. Медлительность, которая расстраивает и мешает нам, когда мы выезжаем за пределы деревни, становится несущественной, когда мы смотрим на нее с точки зрения домовладельцев; с этой позиции кажется, что люди здесь ездят не слишком медленно, а слишком быстро. Может показаться, что это просто хороший пример того, как точка зрения разъедает истину. Точно так же человек, передвигающийся на велосипеде, испытывает неприязнь к машинам, но, сев в машину, сразу же начнет испытывать раздражение к велосипедистам, а как пешеход может возненавидеть и тех и других, и всё это порой за один день. А для тех, кто интересуется фактами, один аспект загадки легкоразрешим: местный совет провел на деревенской дороге множество скоростных замеров и обнаружил, что большинство проезжающих автомобилей действительно превышают скорость.

Мы признаем, что виновны в том, что бездумно превышаем скорость в чужих деревнях, но становимся чувствительными в собственной. Труднее понять нашу уверенность в том, что везде, кроме нашей собственной деревни, люди ездят на такой низкой скорости, что становятся опасными. Ограничение скорости внутри деревни – двадцать миль в час: машина, идущая со скоростью тридцать, будет ехать слишком быстро, хотя на открытой дороге тридцать – слишком маленькая скорость. Следовательно, следует ли искать объяснение в отсутствии гибкости, в людском стремлении двигаться в одном и том же темпе, где бы они ни находились?

Мне непонятно, не слишком ли быстро ездят по деревне сами жители. Я часто замечала, что люди склонны к назидательному стилю вождения, когда находятся вблизи дома, особенно если в округе проблемы с дорожным движением: можно, наверное, сказать, что они стали настолько бесправными, что личный пример – единственный оставшийся им выход. Но в равной степени может возникнуть и чувство причитающегося права, чувство, что на собственной территории ты выше закона. В список нарушителей скоростного режима часто попадал один и тот же человек – член приходского совета, главный сторонник введения строгих ограничений скорости. В том, что касается вождения, по-видимому, особенно трудно достичь объективности: личная реальность водителя неприступна даже для его собственного сознания. На занятиях по контролю скорости, куда тебя отправляют в наказание за незначительное превышение, участникам показывают короткометражный фильм и просят сосредоточиться на конкретном аспекте действия, и они совершенно не замечают человека в костюме гориллы, расхаживающего по экрану, машущего руками и бьющего себя в грудь. Нас просят принять тот факт, что, когда мы едем, то, что мы видим, не является реальностью. Но что же это тогда?

Этот район богат дикой природой, и одной из характеристик местных дорог являются количество и разнообразие животных, которые повсюду лежат распластанными на асфальте. Окровавленные кучи перьев и меха со временем высыхают и разлагаются, сплющенные потоком машин, пока не становятся бледными двухмерными формами, которые трудно идентифицировать с тем, чем они когда-то были. Чаще всего под колеса попадают крупные дикие птицы – фазаны и перепела, – которые вечно выбегают на дорогу. Местные птицы поменьше, как правило, отскакивают при звуке приближающегося автомобиля, но эти большие, кажется, существуют в состоянии странного оцепенения, легко впадают в панику и при этом не имеют ни малейшего представления, как спастись. Если они стоят у дороги, шум приближающейся машины заставит их бежать прямо ей под колеса. То же самое относится и к маленькому неуклюжему оленю – мунтжаку, который был завезен сюда из Китая в 1920-х годах и продолжил здесь устойчиво размножаться. Кролики и белки, хоть быстрые, но вездесущие, не обладая особой смекалкой, тоже часто становятся жертвами. В отличие от них, ежи передвигаются так медленно, что их участь, по-видимому, всецело зависит от судьбы. Иногда горностай или ласка торжественно перебегают через дорогу, как забавные волнистые усы, слишком ловкие, чтобы быть пойманными. Однажды на окраине деревни на обочине лежала значительных размеров косуля, процесс ее разложения занял много недель, поэтому каждый раз, проезжая мимо, можно было увидеть новую его стадию, застывшая форма лежала там изо дня в день и была видна издалека.

Сбить на дороге птицу или животное, без сомнения, огорчительно, и многие люди резко сворачивают, чтобы этого избежать. Другие – нет, то ли потому, что обстоятельства сделали бы такой маневр опасным, то ли потому, что – будь то из безразличия или рациональности – они не признают, что ответственность за ситуацию лежит на них. Другими словами, сценарий вождения не регламентирует поведение животных, поэтому перед отдельным водителем не стоит задача избегать их. Сам автомобиль, конечно же, предназначен для защиты находящихся в нем людей, а не объектов, попадающихся ему на пути. Подушка безопасности, которая защищает водителя в случае столкновения, не имеет внешнего аналога для защиты предмета, с которым происходит столкновение. По весу и прочности, скорости и мощности автомобиль – более или менее непобедимый агрессор. Ничто мягкое и живое не имеет против него шанса. Когда автомобили только изобрели, количество сбитых ими людей и животных было чрезвычайно велико: автомобиль еще не был реальностью, которую можно было предвидеть и избежать, доходило до того, что впереди первых автомобилей шел человек и размахивал красным флагом. Аналогичным образом, если бы с неба внезапно начали сыпаться камни, многие люди пострадали бы от них, прежде чем разработали системы и стратегии защиты. Тем не менее, у автомобилей эти системы находятся в зачаточном состоянии в сравнении с разработками в области скорости, комфорта и безопасности пассажиров.

Часто можно услышать сожаления о том, что дети больше не могут играть на улице или свободно передвигаться из-за опасностей на дороге; неизбежно и то, что многие из тех, кто озвучивает эти сожаления, также являются водителями, которыми позже станут и дети, чьи возможности сейчас ограничены. Оплакивается, кажется, не сам конец старого мира свободы, а существование комфорта и удобств, которым человек бессилен сопротивляться и которые никто не в силах признаться, что хочет отменить. Чувство утраты тем не менее остается, и, может быть, возрастающая роскошь мира внутри автомобиля является своего рода утешением за деградацию мира внешнего.

В будущем, когда машины станут самоуправляемыми, это чувство внутренней раздвоенности может уменьшиться. Автомобиль станет не продолжением личности, а ее вместилищем, и, поскольку у каждого он будет свой, проблемы индивидуальности могут отступить.

По семейным обстоятельствам последние пару лет мне приходилось часто ездить в город и обратно. Въезжая в город, я часто поражаюсь непрекращающемуся потоку машин. Мне кажется невероятным, что так много людей могут преследовать личные цели таким публичным способом. Но являются ли автомобили людьми?

Массовое движение может выглядеть как нечто неостановимое, однако затормозить движение транспорта или остановить его проще простого. На моем пути есть длинные участки шоссе, и движение всегда уплотняется или удлиняется, когда встречается с препятствием и затем усваивает его. Это уплотнение вскоре может превратиться в настоящую пробку. Ощущение смуты обычно возникает без осознания того, что ее вызвало: часто первым сигналом становится повышение осведомленности об индивидуальности других водителей. Летящий вперед хозяин автомобиля теперь становится различим: автомобили, казавшиеся безымянными и далекими, становятся более близкими и знакомыми; сеть узнавания начинает формироваться сама собой. В последующей фазе общности, которая представляет собой не что иное, как общее ощущение безвыходности, нет никакого оправдывающего повествования или центрального события. В этом контексте не совсем понятна разница между автомобилем и человеком. Несколько минут назад машина была маскировкой и средством расширения воли водителя. Вскоре, как только движение останавливается, она становится его бременем и тюрьмой. Но в переходной фазе их взаимоотношения кажутся более биологическими, что-то вроде связанной раздельности.

Остановку движения может вызвать что угодно – авария, сцена на обочине. Часто удивительно, насколько незначительны эти драмы в сравнении с размером и степенью их последствий. Их сила накапливается; она возникает из-за количества людей, перед которыми разворачивается происшествие, каким бы обыденным оно ни было. Однажды я разговаривала с человеком, исследующим транспортные потоки, и он показал мне набор диаграмм, иллюстрирующих, как малейший отвлекающий фактор в одном месте, что-то настолько незначительное, что заставит автомобилистов лишь мельком бросить на это взгляд и, следовательно, бессознательно снизить скорость, может со временем привести к тому, что вся автомагистраль встанет в пробку в другом месте, намного дальше.

Если наблюдать за дорожной драмой и участвовать в ней в течение нескольких лет, можно заметить, что она меняется и развивается: новые темы возникают и исчезают, появляются новые нарративы, которые либо прогрессируют, либо меркнут, распространяются и закрепляются новые модели поведения. Например, в этой стране скоростная полоса всё чаще заполнена людьми, едущими медленно, в то время как две другие полосы зачастую более или менее свободны. На шоссе, так сказать, нужно знать свое место: здесь всё чаще становится ясно, что большинство людей – ошибочно или нет – считают, что их место – это скоростная полоса. Это убеждение и связанное с ним поведение имеют многочисленные последствия, одно из которых означает, что теперь никуда нельзя добраться быстро. Вместо того чтобы предоставить возможность для обгона, самый медленный автомобилист занимает место на скоростной полосе и диктует скорость движущимся позади него.

В результате, несмотря на запрет правилами дорожного движения, люди решаются на обгон по внутренней стороне. Существует некоторая путаница в том, как наименовать эту практику: кажется, было бы логично назвать ее undertaking, несмотря на похоронные ассоциации[1 - В британском английском у слова «undertaking» есть два смысла: обгон автомобиля, двигающегося в том же направлении слева, и организация похорон. – Примеч. ред.]. Раньше такое предпринимали только безрассудные или на вид беззаконные водители, но теперь подобное совершает широкий круг людей, вплоть до того, что при интенсивном движении средние и медленные полосы часто движутся быстрее, чем скоростные. Такое действие считается нарушением правил, но чем чаще люди идут на это, тем большее оправдание оно получает, как ответ на искажение – так сказать – принципа скоростной полосы. На занятии по контролю скорости ничего не говорится о слишком медленном вождении и особых опасностях, которые оно порождает, но подрыв общепринятых правил, по-видимому, является одним из них. Люди решают взять дело в свои руки; если больше нет скоростной полосы, которая могла бы обеспечить контекст для их целей и навыков, они должны действовать сами.

Несмотря на неизменную природу сценария вождения, его бескрайнее время, психология последнего шанса играет тут свою роль. Например, автомобиль едет по участку дороги, за ним никого, а другой автомобиль в последний момент медленно выруливает впереди, наблюдая за его приближением. Первый водитель своим приближением как будто заставляет второго почувствовать некую конкуренцию за ресурсы; или же второй водитель может определить себя и свои намерения только по отношению к первому, которому он, следовательно, препятствует. На шоссе часто случается, что грузовик резко выезжает на полосу обгона, чтобы обогнать другой грузовик, его размер действует как своего рода авторитет. Такое посягательство может быть неожиданным и даже пугающим, потому что закручивание сюжета сложно уловить. Издалека грузовики кажутся более или менее идентичными: разница в скорости минимальна; причины, по которым один из них обгоняет другой, не совсем ясны. Драматизм этого акта, нарастающий постепенно, наступает неожиданно, но его очевидная жестокость быстро сходит на нет из-за массивности и медлительности инициатора. Позади быстро выстраивается длинная очередь водителей, наблюдающих за тем, как грузовик медленно проезжает мимо машины, такой же медленной и громоздкой, как его собственная. Когда он успешно обгоняет ее, они с презрением проносятся мимо. Если разница в скорости между двумя участниками минимальна, состязание может затянуться на многие мили, и в таком случае обгоняющий водитель в какой-то момент снова становится агрессором. Недостаток мощности имеет серьезные последствия: как бы водители ни злились, они не могут проехать мимо. Он сделал их беспомощными.

Возможно, за рулем люди испытывают более сильные эмоции и обнаруживают более грубые предубеждения, чем те, что они могли бы осознать или признать иначе. Возможно, в прошлом солдаты чувствовали себя в доспехах так же раскованно и были больше склонны к насилию. Женщин-водителей, к примеру, открыто ставят к позорному столбу, и можно заметить, что даже те, кто не относит себя к расистам или ксенофобам, часто описывают вождение в других странах – Германии, Италии или на Ближнем Востоке – способами, которые обращаются к национальным особенностям или высмеивают их. Дорожная агрессия, как ее называют, – обычное явление: люди часто кричат друг на друга или размахивают руками из своих машин, тогда как на улице или в других общественных местах такие вспышки агрессии и нападки редки. Оказавшимся внутри автомобиля становится дозволенным комментировать тех, кто снаружи, отмечать их внешний вид или поведение с нахальством, отсутствующим в большинстве социальных ситуаций. Пассажиры движущегося транспортного средства могут даже чувствовать себя вправе критиковать и третировать тех, кого видят, но когда автомобиль лишается власти – например, на светофоре или в пробке – и люди внутри него разоблачены, насилие и агрессия редко продолжаются. Они могут даже испугаться очной ставки. Наблюдая, можно заметить, что люди часто ведут себя в автомобилях так, будто их не видно.

Недавно, застряв в пробке, я видела пожилого и солидного на вид мужчину, который бешено и судорожно подпрыгивал на сиденье и размахивал руками с полусумасшедшим от гнева лицом, выкрикивая другим водителям слова, которые не были слышны через стекло.

Время от времени мне встречаются люди, которые не умеют водить. Иногда он или она – житель города, который никогда не испытывал острой потребности научиться. Иногда причина – в отсутствии возможностей или привилегий. Есть также люди, которые, кажется, с самого начала знали, что вождение не для них: часто это люди, которых общество характеризует как чувствительных, непрактичных или не от мира сего; иногда они художники того или иного рода.

Сама я никогда не рассматривала вариант не учиться водить. Если бы я не научилась, моя жизнь, несомненно, была бы другой: скорее всего, я не смогла бы, к примеру, жить здесь, на побережье. Тем не менее я не помню, чтобы передо мной стоял выбор; я не помню, чтобы имела представление об альтернативах. Но иногда я думаю об этом, о той жизни, которой бы жила, если бы не научилась водить. Можно сказать, что отказ от вождения имел бы социальные и экономические последствия, но для большинства людей, не умеющих водить машину, которых я встречала, этого не произошло. Напротив, их жизнь часто кажется более разумной и эффективной, чем моя, более компактной, лишенной бесформенного разрастания личных решений и договоренностей, которые поощряет вождение. Надо сказать, что они не всегда брезгуют объедками с водительского стола, позволяя другим переправлять их туда или сюда, если возникает такая необходимость. В тех случаях, которые мне известны, они, как правило, берут на себя меньше обязанностей, меньше распыляются и делятся на части, потребляют и несут ответственность за меньшую часть общих ресурсов. Я всё чаще думаю о них как об избранных: они кажутся, по существу, свободными. Откуда они знали, что не стоит этого делать?

Когда я смотрю на свою историю вождения, я начинаю видеть, что она аналогична истории моей воли, всему тому, что я заставила произойти, что не случилось бы само по себе. Я задаюсь вопросом о природе этой истории: ее связь с истиной не ясна. Моя нетерпеливость по отношению к медленным водителям на этих прибрежных дорогах, например, не согласуется со страхом ездить по тем же дорогам на велосипеде: возможно, я боюсь самой себя. Несмотря на мои претензии на равноправие, когда мы с мужем едем на машине вместе, я автоматически сажусь на пассажирское сиденье. На загруженных или сложных перекрестках я становлюсь неуверенной и начинаю нервничать, пытаясь понять ситуацию: я беспокоюсь, что вижу всё не так, как остальные, – в других случаях это качество можно было бы считать сильной стороной. Иногда, стоит только застрять на прибрежной дороге позади медленных водителей, пока они решают, хотят ли повернуть налево, мне приходит в голову, что истинная опасность вождения может заключаться в его пособничестве субъективности и в оружии, которое оно предоставляет ей в распоряжение. Но как узнать, что момент, когда вы уже не способны быть объективным, наступил?

Недавно, арендовав в одиночку машину для поездки за границу, я поняла, что что-то изменилось: мир перестал казаться мне родным. Мне было сложно понять рычаги управления автомобилем, его инопланетную форму и размер. На шоссе другие водители нетерпеливо садились мне на хвост, сигналя. Я, кажется, разучилась водить; точнее, степень ответственности, которую влечет за собой вождение, вдруг показалась для меня непосильной. Почему все остальные не были так же искалечены этим осознанием? Я выехала на медленную полосу, но в зеркале заднего вида один за другим вырисовывались грузовики, они стали меня обгонять, их огромные формы, казалось, вот-вот засосут меня. На этой широкой серой незнакомой дороге, несущейся в анархическом гаме мчащихся машин, каждое мгновение вдруг показалось заключающим в себе возможность катастрофы, убийства или смерти: как будто вождение было историей, в которую я вдруг перестала верить, и без этой веры меня переполнял ужас реальности. Река машин мчалась вперед, безжалостно и небрежно. Но факт моего «я», моего одиночества каким-то образом оказался разоблачен.

Дома, заворачивая на одну из пустынных дорог, где я живу, на обочине я увидела перевернутый спортивный автомобиль. Был жаркий летний день: у перевернутой машины была опущена крыша. Рядом с ней, среди пенящегося белого борщевика, бездвижно лежали ее пассажиры, мужчина и женщина, их бледные ноги торчали прямо перед ними, их потрясенные лица застыли, как кукольные, их летняя одежда смялась. На мужчине всё еще были солнцезащитные очки; широкополая шляпа женщины лежала посреди дороги. Авария, должно быть, случилась только что, но ее никто не видел и вокруг никого не было.

Ковентри

Время от времени, из-за проступков реальных или вымышленных, мои отец и мать перестают со мной разговаривать. В Англии для этого явления существует интересное выражение: «отправить кого-то в Ковентри», то есть играть в молчанку. Я не знаю, откуда происходит это выражение, хотя, полагаю, могла бы легко выяснить. Ковентри сильно пострадал во время войны: в городе когда-то был красивый собор, который в 1940 году был полностью разбомблен. Теперь это обычный городок в Мидлендс, и если он не познал смысл своих потерь, то по крайней мере пережил их.

Иногда я не сразу замечаю, что родители «отправили меня в Ковентри». Это чем-то похоже на поломку котла центрального отопления: нет ни взрыва, ни драматичного зрелища, ни звука, а только нарастающее чувство дискомфорта, вызванное постепенным падением температуры, что совсем не сразу – в зависимости от способности адаптироваться – получается приписать действительной причине. Подобно холоду, безмолвие наступает, давая о себе знать не присутствием, а отсутствием, срывами ожиданий, столь незначительными, что они регистрируются лишь полусознательно и потому накапливаются, так что по-настоящему осознаешь их только тогда, когда процесс завершен. Для игры в молчанку нужно терпение: это не игра для тех, кому требуется мгновенное удовлетворение. Если вы не живете со своей жертвой и не видите ее каждый день, может пройти некоторое время, прежде чем она вообще заметит, что игра началась. Тем не менее это нельзя спутать с чем-либо менее умышленным, чем наказание. Это попытка восстановить власть через отдаление, похожая на то, как бессильный ребенок с негодованием представляет свою смерть в качестве наказания для других. Потом пожалеют! Это азартная игра, ставка в которой – ты сам. Мои родители, по-видимому, считают, что, исчезая из моей жизни, они заставляют меня чувствовать ужасную потерю. Кажется, что они обладают силой, но я поняла, что их молчание – противоположность силы. На самом деле это бессилие, их неспособность контролировать историю, их неспособность контролировать меня. Это настолько глубокое поражение, что им остается задействовать ценность самих себя, как отчаявшимся людям, сдающим последнее имущество в ломбард.

Но, возможно, это совсем не так. Я помню, как в школе девочек «отправляли в Ковентри»: холодный и заранее просчитанный процесс исключения, в котором участвовала вся группа. Это была проверка способности человека к выживанию, его психологической устойчивости: если другие люди притворяются, что тебя нет, как долго ты сможешь продолжать верить, что существуешь? Это было элементарное издевательство, преднамеренное устранение социальной основы человеческой реальности. Группа с интересом наблюдала за своей жертвой, пока та ходила целыми днями непризнанная и молчаливая. «Отправляя кого-то в Ковентри», вы в некотором смысле утверждаете идею их уничтожения, задаетесь вопросом, как бы выглядел мир без них. Как ни странно, со временем у вашей жертвы могут развиться преувеличенные представления о собственной значимости, поскольку сам факт ее существования, кажется, имеет необычайное значение.

В школе человек, переживший ссылку в «Ковентри», в конечном итоге иногда заполучал власть. Это место осколков и руин: я видела фотографию собора на следующий день после бомбардировки, несколько дымящихся стен в океане сверкающих осколков, будто само небо упало на землю и раскололось. Изображение говорит о том, что разрушено может быть всё, каким бы ценным и красивым оно ни было, сколько бы труда в него ни было вложено во время строительства, ремонта и реставрации, каким бы вневременным и устойчивым на вид оно ни было. Это был мир, из которого произошли мои родители, мир, где священные памятники могли исчезнуть между временем отхода ко сну и завтраком, мир войны: возможно, поэтому неудивительно, что война остается для них моделью. Война – это нарратив: можно даже сказать, что она воплощает в себе повествовательный принцип. Это попытка создать историю жизни, создать соглашение. На войне нет точки зрения; война – это конец точки зрения, насилие в ней приветствуется как последнее средство достижения общей версии событий. Мне никогда не приходило в голову, что вместо долгой осады мои родители могли просто взять трубку и лично всё исправить. Но истории так не работают. Для начала, это слишком экономично. Формирование повествования влечет за собой много потерь. В состоянии войны люди становятся всего лишь материалом для достижения победы. Тем не менее за всё время, что меня «отправляли в Ковентри», я никогда об этом не думала. Иногда я удивлялась, что снова оказалась там; в других случаях просто покорялась. Я была возмущена, расстроена, зла, пристыжена. Я чувствовала себя непокорной, самокритичной, жалкой; я снова и снова проживала внутри себя события, пытаясь увидеть, где совершила ошибку, пытаясь обнаружить преступление, которое было бы равносильно наказанию, пытаясь понять, что со мной не так, будто пытаясь увидеть призрака в холодном свете дня. Но в игре в молчанку слова не используют: тебе ничего не объясняют, не дают ничего понять. Это всего лишь демонстрация. И чего я никогда не испытывала относительно всего этого, как я сейчас поняла, – это равнодушия.

Дети одной моей подруги начинают уходить из дома. Старший уже поступил в университет, теперь анкеты заполняет средний, то же произойдет с остальными, когда придет их черед. Это большая семья, надежная, как океанский лайнер. Не было ни развода, ни катастрофы; любые незначительные трудности или разногласия этих лет были затушеваны и никак не сказались на общей картине. Иногда, во время разговоров с подругой, мне приходило в голову, что, даже если бы катастрофа и произошла, я могла бы не узнать об этом; что, возможно, ее определение катастрофы – это «событие, которое невозможно скрыть». Это ее качество, эта способность держать лицо всегда казалась мне проявлением мужества; действительно, в наших отношениях я, кажется, считала ее взрослой, хотя мы, в общем-то, ровесницы. Но в последнее время всё изменилось – или, может быть, правильнее было бы сказать, что всё испортилось, – поскольку изменение всегда предполагает хоть какую-то возможность обновления. Подобно актеру, выходящему из роли на сцене, в амплуа моей подруги стали обнаруживаться признаки отставания, потери активности, будто она теряет веру в то, что делает. Она стала говорить либо слишком много, либо совсем не говорить, либо говорить невпопад; она производит наблюдения из бездонной тишины, как будто с трудом достает со дна колодца то, что годами лежало нетронутым. Ясно, что ее разум движется в другом направлении, куда-то в неведомые дали. Однажды, днем, у себя дома, она рассказывает о чувстве, которое недавно возникло у нее, – она хотела бы увидеть все вещи, которые были куплены и выброшены за время их семейной жизни, сваленными в одну большую гору. Все игрушки и трехколесные велосипеды, куклы Барби, ползунки, кроватки и наборы типа «Юный химик», обувь и одежда, из которой дети выросли, скрипки, на которых бросили играть, и спортивный инвентарь, яркие смятые бумажные тарелки с дней рождений, рождественские безделушки, сувениры, барахло, купленное на выходных в бесчисленных сувенирных лавках, новомодная техника – всё, покупка чего в свое время, казалось, приносила какое-то решение, а избавление от чего позже казалось еще более хорошим решением: она хотела бы увидеть всё это снова, не чтобы поностальгировать, а чтобы оценить как объективный факт. Моя подруга, надо сказать, в некотором роде материалистка: с самого начала разыгрывание ее семейной жизни происходило среди внушительного и постоянно меняющегося набора реквизита. Она управляла миром собственности с помощью одного главного правила: каждый раз, приобретая что-то новое, нужно избавиться от чего-то старого. Как ручей пресной воды, протекающий через водоем, этот механизм, казалось, предотвращал опасность застоя. Но теперь она стала допускать возможность, что, в конце концов, всё это было напрасно.