скачать книгу бесплатно
А также:
Аристотель. О софистических опровержениях. Гл. I – XV. //В кн. Аристотель. Сочинения. Т.2. М., «Мысль», 1978. С. 533—565. – О методах и приёмах, используемых софистами в споре.
Гиро Поль. Частная и общественная жизнь греков. Гл. десятая: «Правосудие»//В кн. Гиро П. Частная и общественная жизнь греков С.-Пб., «Алетеия», 1995. С. 319—336. – О роли суда в жизни древнего грека.
Романов А. А. Основы логического знания. Тверь 1995. – Доступное изложение логики.
Софизм «Рогатый» цитируется по: Философский энциклопедический словарь. Ст. «Софизм»// ФЭС. М., «Советская энциклопедия», 1989. С. 602.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Мы создаём имена. – Функция имени. – Имя начинается с личности. – Как братец Черепаха перехитрил братца Кролика. – Мир сквозь призму абстракции. – «Вещи-в-себе» и «вещи-для-нас». – То, что не высказать словом. – В мире понятий. – Мостик между людьми. – Немощь определений. – Употребление слов и вещей. – Смысл имён. – Этимология философии. – За что Иван Андреевич Крылов оставил Философа без огурцов. – Зеркало человеческого сознания. – Что мы действительно хотим знать. – Запрет – обратная сторона знания. – Пренебречь знанием – один из способов распорядиться им. – Первое приближение к мудрости.
«Брат и сестра», к стр. 52
Английская сказка рассказывает: некогда один король отправился в дальние страны. Тем временем его жена родила сына. Королеве не хотелось давать мальчику имя в отсутствии отца: «До возвращения короля, – сказала она, – мы будем называть его просто Ничто-Ничего». Однако путешествие короля затянулось. Ничто-Ничего уже успел стать юношей, так и не получив настоящего имени. Но вот, наконец-то, король возвращается в своё королевство. На его пути попадается быстрая и глубокая река, через которую нет переправы. К озадаченному королю подходит великан и предлагает свою помощь. «Что возьмёшь за то, чтобы перенести меня на ту сторону?» – спрашивает король.
«– Да что с тебя взять? Ладно уж, Ничто-Ничего! Садись ко мне на спину, и я живо тебя перенесу».
Приятно удивлённый король, не разгадав уловки, ответил:
«– Ничто так ничто, ничего так ничего! А мою благодарность получишь в придачу».
Только попав домой, он узнал, что пообещал великану. Обещанное пришлось исполнять, и принцу Ничто-Ничего выпали серьёзные испытания, прежде чем наступил счастливый конец.[14 - – Шотландские и английские сказки. С. 285—291]
Сказка обыгрывает необычное имя принца, возникшее из отсутствия имени. Интерес подогревается тем, что в действительности такая ситуация вряд ли возможна. Человек живёт в мире, где поименовано всё. Каждое действующее лицо должно иметь имя. Каждая вещь, с которой совершается действие, – также. Если имени нет, то и действия не происходит. В Турции рассказывают, что как-то ходже Насреддину выпало разбирать спорное дело. Один человек помог другому взвалить на плечи дрова. Предварительно он спросил: «что ты мне дашь за это? " – «Ничего», – был ответ. Тот согласился, а потом через суд потребовал, чтобы ему отдали обещанное «ничего». Насреддин попросил истца приподнять коврик, на котором обычно сидел. «Что ты там видишь, дружок?» – поинтересовался ходжа. – «Ничего.» – «Вот бери его и уходи, не задерживай почтенную публику».[15 - – Сказки народов мира. С.165]
Хитрый истец рассчитывал получить хоть что-то. Но поскольку ничего не было названо, его легко было поставить на место. Отсутствие имени не вылилось в конкретную вещь; оно так и осталось пустотой, ничем, так как ничего иного и не обозначает.
Имена служат для обозначения того, что нас окружает. Имя – как метка – отсылает нас к чему-то определённому. Назвав именно это имя, а не какое-нибудь другое, мы ожидаем вполне однозначного понимания, – не путаницы же мы хотим. Разнообразию в мире соответствует наличие различных имён в человеческом языке. В сказках иногда обыгрывается неожиданная неоднозначность имени. Шотландская сказка рассказывает о непослушном мальчике Перси, который не лёг вовремя спать. Засидевшись у камина дольше обычного, он вдруг увидел, как из каминной трубы выпрыгнул маленький домовой. Оправившись от замешательства, мальчик поинтересовался, как зовут его вечернего гостя.
– Сам, – ответил домовой. – А тебя как зовут?
Перси решил, что домовой плутует и постарался его перехитрить.
– Я-сам, – придумал он себе имя.
Они стали играть. Ненароком уголёк, выпавший из камина, ожёг домовёнку ногу, и тот завопил от боли.
– Кто тебя обидел? – раздался из каминной трубы голос старой злой феи – его матери.
– Это Я-сам! – пожаловался домовой.
– Тогда чего же ты кричишь? Сам себя и ругай! – был ответ.
Выдуманное имя спасло Перси от неприятностей. Оно оказалось обманным: вместо того, чтобы указать на своего носителя, оно указывает совсем на другое лицо. По существу, оно не выполняет основной функции имени. Секрет прост: Перси использовал в качестве имени местоимение. Задача местоимения – замешать любое лицо, сохраняя лишь указание на его роль в предложении и то, что называется грамматическими характеристиками. Местоимение неопределенно, его надо всякий раз расшифровывать в зависимости от контекста. Имя иногда тоже требует уточнения: «Не тот ли это господин №, который известен тем-то и тем-то?» – спрашиваем мы, когда не уверены, говорим ли мы с нашим собеседником об одном и том же лице. Мы уточняем, поскольку имён всегда меньше, чем тех, кто может обладать ими. Однако по своей природе имя есть наиболее точное указание, естественный и надёжный переход к носителю имени. Имя индивидуально – поскольку оно указывает на индивидуальность. То, что можно отличить от другого, может обладать и своим собственным именем. Имя собственное – исходная точка для понимания имени. Имя нарицательное, относящееся к целому классу индивидуальностей, объединённых по одному или нескольким признакам, – это уже вторая ступень.
В сказках бывает и так, что грань между именем собственным и именем нарицательным исчезает. Лиса или, скажем, Заяц – вполне приемлемые сказочные имена. Но иногда сказка допускает странное раздвоение, когда для одних персонажей такое имя в полной мере сохраняет значение имени собственного, а другие – например, сам носитель имени – используют возможность рассматривать его в качестве нарицательного.
В сказке «Как братец Кролик и братец Черепаха бегали наперегонки» рассказывается о том, как поспорили братец Кролик и братец Черепаха, кто из них быстрее бегает. Кролик – бегун известный, черепаха же ползает, – про неё и не скажешь иначе. Победа, конечно, должна остаться за Кроликом, это ясно не только нам, – столь же ясно это было и для самого братца Кролика, да и братец Черепаха не строил на свой счёт никаких иллюзий. Зная, что даже самая быстрая черепаха никогда не обгонит самого захудалого кролика, братец Черепаха пошёл на хитрость. Сказка сообщает нам, что братец Черепаха имел жену и четверо детей, «и каждый из них – ни дать ни взять вылитый братец Черепаха». Когда подошло время начинать гонку, сам братец Черепаха спрятался недалеко от финиша, жену оставил на старте, а детей расставил через равные промежутки по всей дистанции. Прозвучал сигнал, и братец Кролик рванулся вперёд, а жена братца Черепахи доползла до первого куста, а оттуда – прямо домой, в болото. Время от времени братец Кролик на бегу спрашивал: «Братец Черепаха, ты где?». И тот из детей братца Черепахи, кто оказывался в этот момент поближе, отвечал: «Здесь я, ползу помаленьку». Когда же братец Кролик проделал почти весь условленный путь, братец Черепаха безо всякого труда первым оказался на финише, и никто не заметил подвоха.[16 - – Сказки народов мира. С. 557—560.]
Сказка позволяет самому медленному существу взять верх над самым быстрым. Но победа не стала бы возможной, если за внешним обликом черепахи для стороннего наблюдателя не потерялись бы индивидуальности братца Черепахи и членов его семьи. Интрига сказки построена на противопоставлении быстрый – медлительный, но в глубине читается и другое противопоставление: различимый – неразличимый. Человек вообще с трудом различает животных одной породы, и если научиться не путать кроликов, сидящих в одной клетке, сравнительно просто, то в отношении черепах может ошибиться даже специалист. Камбоджийская сказка на тот же сюжет идёт ещё дальше. Она называется «Как улитка обманула зайца».[17 - – «Пропавшая палица». С. 169—170] Нетрудно догадаться, что в качестве соперника бегуну-зайцу здесь выступает улитка. Улитка – тихоход. Но не менее важно, что никому и в голову не придёт различать улиток по внешнему виду, если, конечно, это улитки одной биологической разновидности. Какая бы из них ни попалась, она всегда для нас будет просто улиткой. Это почти то же самое, как если бы на свете существовала всего лишь одна улитка и то и дело попадалась нам на глаза.
Когда мы переступаем порог, за которым различия между индивидуальностями не имеют значения, мы тем самым переходим от имён собственных к именам нарицательным. Всякое нарицательное имя – абстракция. Не существует дерева вообще. Дерево – это или берёза, или осина, или ещё что-нибудь. Но не существует и берёзы вообще. В лесу растут вполне конкретные берёзы: одна наклонилась, у другой – раздвоенный ствол, мы можем попытаться описать их словами, но это будет лишь приближение с определённой степенью точности.
Нам никогда не удастся выразить всё своеобразие даже мельчайшей части окружающего нас мира. Мы воспринимаем мир с помощью ощущений, постигаем его с помощью разума. Как зрители, мы наблюдаем за происходящим вокруг нас; но вот гаснет свет, актёры сходят со сцены, – и мы можем только догадываться, какова их жизнь за пределами театра. Ощущения способны сказать нам лишь то, что мы готовы услышать. Мир преломляется в зеркале ощущений, оставляя человека в неведении о многих вещах, не нашедших себе в этом отражении места. Иногда кажется, что человеческий разум может смахнуть этот налёт неведомого с зеркала восприятия: в его распоряжении могущественные технические средства и сила аналитической мысли. Но техника ориентирована на человека, а значит и на его восприятие мира. Теории же, рождающиеся в нашем уме, только тогда имеют хоть какой-нибудь смысл, когда объясняют доступные восприятию факты.
Там, куда простирается наше восприятие, вещи как бы повёрнуты лицевой стороной – они открыты для нас. Но в то же время всякая вещь сохраняет остаток непознанного и даже более того – принципиально непознаваемого. Такую вещь, исполненную своих тайн, философия называет «вещью в себе».[18 - – Обыденное употребление слова «вещь» предполагает, что всякую вещь можно взять руками или хотя бы без особого труда переместить с места на место. Мы говорим: «надо собрать вещи», укладывая чемодан. Переезд на новую квартиру заключается в перевозке вещей. Вещь ощутима, она имеет протяжённость и плотность. Говоря языком философии, вещь телесна, она может быть воспринята человеком как элемент окружающего его мира. Не менее важно, что это – вполне самостоятельный элемент, легко выделяемый из общей картины мира. Вряд ли кому придёт в голову, переезжая, забрать с собою со старой квартиры и батареи центрального отопления, ведь для этого их придётся отсоединять от труб. Отсоединённая батарея сразу же попадает в разряд вещей, тогда как чтобы назвать вещью её же, вмонтированную в отопительную систему, нужно выйти за пределы обыденного употребления слов. Вещи отдельны одна от другой не потому, что они не связаны между собою, – в мире всё взаимоувязано, хотя бы косвенным образом, – а потому, что мы можем увидеть их в качестве отдельных вещей, сделать предметами счёта, подумать о каждой из вещей, как о чём-то едином, в принципе отличном от её окружения. Как правило, мы называем вещью то, что сделано человеком. Это неудивительно, ведь такие вещи сопутствуют нам на каждом шагу. Может показаться странным, что и в них есть остаток непознаваемого. Казалось бы, мы должны знать то, что производим на свет. Однако создавая вещь, человек лишь меняет форму материала и сочетает одни природные вещества с другими. Тайны вещества становятся непознанной стороной вещи. Но не только: новое сочетание элементов способно пробудить ранее дремавшие и потому неведомые мастеру-человеку силы. Последствия всякого научного открытия, каким бы незначительным оно ни казалось, не могут быть просчитаны до конца. Новые технические возможности приводят человечество к новым проблемам.]
Слова, в которых мы передаём другим своё видение мира, относятся лишь к той стороне вещей, которой они повёрнуты к нам. «Вещи в себе» не могут быть названы, поскольку они не доступны для человека – на них нельзя указать. Но и явленная нам сторона мира не может быть полностью выражена при помощи слов. Не всё, что воспринимается чувствами, различимо сознанием, а так как именно сознание – владыка слов, неосознанное не находит в них места. К тому же, у человека весьма ограничен запас имён. Слово понятно нам до тех пор, пока мы помним его значение. Увеличение количества слов рано или поздно натолкнётся на предел возможностей человеческой памяти. Но даже если и представить себе невозможное: будто у нас арсенал имён столь же велик, как действительно велико количество того, что может носить имя, – то и тогда мы не сможем дать исчерпывающий портрет присутствующей в нашем восприятии вещи. Пусть мы найдём слова для описания мельчайших оттенков своих ощущений, но в тот момент, когда мы станем их произносить, наши ощущения уже изменятся. Этот процесс непрерывен, и, чтобы угнаться за ним, нам потребуется раз за разом продлевать описание. Иначе сказать: это описание никогда не будет закончено.
Получается, что когда мы называем каким-либо словом вещь, мы не представляем себе всей вещи. Границы нашего представления размыты. Мы не можем прояснить их другими словами, так как слова не вмещают вещей. Что же тогда соответствует слову? С чем его соотносит наше сознание, например, тогда, когда мы подбираем слова, чтобы наиболее точным образом выразить свои мысли, если вещи ускользают от нас?
То, что остаётся от вещи при описании её словами, это в то же время и то, как мы её понимаем. Слово, которым мы называем вещь, отсылает нас не к самой вещи, а к понятию, которое мы имеем о ней. Но люди не одинаковы: у каждого своё, особое восприятие мира, свой словарный запас для описания этого восприятия. Поэтому одно и то же слово у двух людей будет обозначать не совпадающие друг с другом понятия. Сколько людей говорит на одном языке – столько же и понятий может скрываться за каждым словом. И всё же это не могут быть понятия, не имеющие между собой ничего общего. Язык объединяет людей, позволяя им общаться друг с другом. Чтобы общение состоялось, каждый из нас должен достаточно ясно представлять, что понимает под тем или иным словом наш собеседник. Если этого нет, у нас могут возникнуть проблемы.
В японской сказке «Ямори» рассказывается, как муж и жена – старик со старухой – сидели и грелись у печки в дождливый осенний вечер, разговаривая о чём придётся. За дверью их подстерегал тигр, посчитавший стариков лёгкой добычей. Тигр, как отмечает сказка, был молод и глуп. Прежде чем перейти к решительным действиям, он решил подслушать, что говорят в хижине, тем более что как раз заговорили о нём.
Нет никого на свете страшнее тигра! – сказал старик.
– Тигр, конечно, страшен, – возразила старуха. – Он нападает на овец, коров и даже на лошадей. Но мы-то с тобой бедны, и у нас нет скота, что нам бояться тигра? Я гораздо больше боюсь ямори – они такие противные, скользкие… Смотри, один вон уже ползёт!
Тигр обиделся: он не знал, кто такой ямори, и был до сих пор уверен, что страшнее его никого нет. А выходит, ямори страшнее. Тигру стало несколько жутковато. Тут и старик закричал: «Ай, ползёт!». Тигр не выдержал, задрожал до кончика хвоста и бросился наутёк.[19 - – Поле заколдованных хризантем. С. 210—213.]
Маленькая серая ящерица ямори спасла от смерти ничего не подозревающих старика со старухой. Воображение, разгулявшееся в темноте, нарисовало тигру образ чудовища, и слово «ямори» приобрело для него совсем другое значение, чем оно имело для стариков, да и для всех японцев. Тигра подвело его понимание того, что может быть страшным. Для хищника естественно счесть страшным ещё более свирепого хищника, но то, что можно назвать страшной и безобидную ящерицу, пускай и мерзкого вида, – ему не понять никогда.
Страх – это эмоция, чувство, внутреннее переживание, состояние нас самих, воспринимаемое иначе, чем состояния окружающих нас вещей. Если мы видим, что собеседник нас не понимает, когда речь идёт о чём-то, что находится вне нас, мы можем просто указать ему на то, что обозначается тем или иным словом. Если бы тигру показали серую ящерицу и сказали: «Это – ямори», он перестал бы считать ямори чудовищем. Имена, которые мы даём предметам, материальным телам, менее других способны вызвать непонимание. Различия в том, как каждый из нас видит предметы, хотя и существуют, но не так велики, чтобы мы не сообразили, что названное имя относится именно к этому, указанному нам предмету. Но человек даёт имена не только предметам. Общаясь, мы не только называем вещи друг другу, но и говорим каковы они, что нам приходится с ними делать, каково наше отношение к этим вещам. И здесь уже в полной мере проявляется индивидуальность нашего восприятия и понимания. Понятие того, что может быть страшным, своё у тигра из сказки, своё у старухи, своё у старика, а за пределами сказки – своё у каждого человека. Они могут быть различны вплоть до полной противоположности. (Христианские мученики страшились потерять душу и не боялись земных страданий; атеиста же страшит именно то, что с ним может произойти при жизни, поскольку в бессмертие души он не верит.) Единственное, что объединяет столь разные понятия в одно, хотя и неопределимое целое, это имя.
Имя способно перекинуть мостик от понятия, существующего у одного человека, к понятию другого хотя бы уже потому, что позволяет им думать, что они оба имеют в виду одно и то же. Даже если потом выяснится, что это не так, люди будут склонны, сравнивая свои понятия, видеть в них общее. Может быть, они даже их в чём-то изменят, подгоняя друг к другу.
Общие имена, которые мы прилагаем к нашим индивидуальным понятиям, дают нам возможность хоть как-то выразить наш внутренний мир, сделать его доступным пониманию кого-то другого. Более того, часто они помогают человеку лучше разобраться в самом себе, поскольку именно ими проведены границы состояний нашей души. – Грусть, печаль, тоска – за этими словами скрываются разные состояния, но убери слова – и уже не будет возможности различать эти чувства, а это значит, что они сольются в одно.
Можно ли раз и навсегда определить, что человек называет тоской, а что – печалью? Даже если бы такое определение и существовало, мы бы не смогли им воспользоваться. Наблюдая за человеком и стараясь обнаружить в нём признаки, совпадающие с нашим определением, мы никогда не будем уверены в том, что действительно знаем, что происходит в его душе. Самый короткий путь – спросить об этом самого человека. Для внешнего наблюдателя различие между тоской и печалью формально: оно лишено остроты – ведь это чужое переживание. Тот же, кого настигла тоска, знает об этом, и знает благодаря тому, что может выразить свою боль в этом слове.
Как же узнать, что обозначают слова, если порою словами это не скажешь?[20 - – Что значит по-настоящему узнать значение слова? В одной русской сказке вздумалось барину поинтересоваться, зачем мужик в лютый мороз работает на улице – дрова рубит. «Эх, сударь, нужда рубит», – ответил мужик. Разыгралось у барина любопытство: какова она, эта нужда. Взялся мужик показать. Сел к барину на тройку, отвёз в чистое поле и послал заглянуть за бугор – там-де нужда и прячется. Пока барин ходил, мужик выпряг из саней лошадей и был таков. Как пришлось барину тащить самому сани обратно, тут-то он и узнал нужду. (Мудрость народная. Вып. 2. Детство; Отрочество. С. 367—369). Сказка не признаёт научного, отстранённого интереса к значению слова. Иной раз лучше не понять, о чём речь, чем, докопавшись до смысла, навлечь на себя то, что именуется этим словом.] Желающий вместить в себя весь смысл слова должен проследить, в каких случаях оно возникает в речи людей. Каждое новое употребление прибавляет слову иной аспект смысла. Наиболее распространённые употребления слов заключают в себе то общее, что имеют между собой наши понятия, соответствующие этим словам. Существует также и обратная связь: если появление слова выглядит закономерным для какого-то случая, сам этот случай становится составляющей частью скрывающегося за словом понятия. Имя, которым мы называем вещь, ситуация, в которой мы используем это имя, влияют на наше представление об этой вещи и даже подсказывают, каковы должны быть наши действия по отношению к ней.
Когда ослик Иа-Иа потерял свой хвост, медвежонок Винни-Пух взялся его искать. Первым делом он пошёл за советом к мудрой Сове, которая жила в Дремучем Лесу. У Совы на двери висел колокольчик, к колокольчику был привязан шнурок.
« – Красивый шнурок, правда? – cказала Сова.
Пух кивнул.
– Он мне что-то напоминает, – оказал он, – но я не могу вспомнить что. Где ты его взяла?
– Я как-то шла по лесу, а он висел на кустике, и я сперва подумала, что там кто-нибудь живёт, и позвонила, и ничего не случилось, а потом я позвонила очень громко, и он оторвался, и, так как он, по-моему, был никому не нужен, я взяла его домой…»[21 - – Заходер Б. В. Стихи и сказки. С. 342.]
То, что может висеть на кустике, для Совы было шнурком от звонка. Так хвост Иа-Иа получил имя шнурка. Став шнурком, он был и использован соответствующим образом. Вернуться на своё законное место он смог лишь тогда, когда был узнан Винни-Пухом как хвост, то есть сначала ему возвратили его настоящее имя.
Имя – больше, чем просто название того, с чем сталкивается человек. Оно ещё и то, что мы ожидаем от носителя имени. Имена людей, возникшие ещё в древности, – самые яркие свидетельства этого. Как правило, человеку давалось несколько имён: одно, выражающее его истинную суть, другое (или другие) – для общего употребления. Эти «имена-для- других» сменяли друг друга в течение жизни: мать называла ребёнка ласкательным именем; возмужавшему юноше, посвящая его в охотники или воины, в новом имени желали успехов; для старика именем становилась оценка всей его жизни. Когда сегодня родители называют девочку Галиной, а мальчика – Алексеем, они часто не обращают внимания на смысл этих имён, прежде всего беспокоясь о благозвучии имени. Может даже показаться, что именем может быть любое красивое сочетание звуков. Если когда-нибудь люди научатся видеть в именах только созвучия, человеческий язык потеряет более чем половину смысла составляющих его слов. К тому же он потеряет свою историю.
Имена, которые мы носим, осмысленны, поскольку указывают нам на другие слова, смысл которых мы знаем. Так, «Галина» восходит к греческому слову, обозначающему тишину или спокойствие; «Алексей» в переводе с греческого значит «защитник». Но и многие другие слова поддаются подобной расшифровке: медведь – любитель мёда, что и отражено именем («медв» – от «медовый», «едь» – еда, пища; «медведь»=«медоед»); город – прежде обносился стеной, отсюда и получил имя («город»=«огороженное место»). Этот способ создавать новые имена, пользуясь значениями старых, – основной путь развития языка. Иногда связь с другими словами лежит на поверхности, как в случае названных слов, иногда – может быть найдена путём тщательного сравнения со словарями других языков. Происхождение некоторых слов не установлено до сих пор и вряд ли уже когда-нибудь это удастся.
Существует особая наука, занимающаяся выявлением родственных отношений между словами, которая носит имя этимологии. Этимология (??????????) – греческое слово, сложенное из двух основ: ?????? («истинный, правильный») ????? («слово, суждение, определение, доказательство»). Таким образом, ?????????? буквально означает «первоначальный, исходный, истинный смысл слова». Этимологией также называется история происхождения каждого слова в отдельности.
Чем позже возникло слово, тем проще разобраться в его этимологии. Философии в этом отношении повезло: смысл слова прочитывается довольно легко. Подобно другим словам древнегреческого языка, образованным от двух основ, оно выражает наличие между ними связи: ????? («филео») в переводе с греческого означает «люблю», ????? – «мастерство, ловкость, знание, мудрость». Таким образом, философия (?????????) – это любовь к знанию, к мудрости, или же, если попытаться сказать одним словом, по образцу греческого, – любомудрие. Впрочем, если вместо мудрости подставить знание, получится иной перевод: любознательность – любопытство по поводу знаний, желание узнать что-нибудь.
Мы привыкли видеть ценность в образовании, поэтому и любознательность, скорее всего, покажется нам качеством, заслуживающим уважения. Между тем, цель образования – сделать человека пригодным к какому-то делу, для любознательности же новое знание – конечный продукт. Знание, полученное лишь ради желания знать всё больше и больше, бесплодно. Процесс познания сам по себе бесконечен: к чему бы ни лежал наш интерес, всегда найдётся что-то такое, чего мы бы не знали, но могли бы узнать. Только от человека зависит, прервётся ли этот процесс. Для этого он должен остановиться и сказать: «Хватит, сейчас я знаю достаточно, чтобы продвинуться к цели, которую я поставил; если же мне потребуется новое знание, я знаю, как мне его найти». При этом, конечно, он должен понимать, что сам себя ограничил и знает меньше, чем мог бы, потрать он на познание большее время.
У Крылова есть басня о двух соседях, один из которых – недоучившийся философ, по-видимому, человек не без средств, другой – простой мужик, зарабатывающий на жизнь своим огородом. Подобное соседство сподвигло на огородничество и философа. Ему захотелось доказать, что, организовав всё дело по науке, он легко обойдёт никогда не бравшего книгу в руки соседа. Философ обложился литературой и взялся изучать последние новости на огородном фронте. Видимо, не случайно он не закончил своё философское образование: по характеру это был вечный студент – человек, не умеющий обуздывать свою тягу к новому знанию. Казалось бы, философ трудился в поте лица:
«… читал, выписывал, справлялся,
И в книгах рылся и в грядах, —
С утра до вечера в трудах.
Едва с одной работой сладит,
Чуть на грядах лишь что взойдёт,
В журналах новость он найдёт —
Всё перероет, пересадит
На новый лад и образец.
Какой же вылился конец?
У Огородника взошло всё и поспело:
Он с прибылью, и в шляпе дело;
А Философ —
Без огурцов.»[22 - – Крылов И. А. Басни. С 96—98]
Беда Философа в том, что огурцы его не очень интересовали. Он с удовольствием работал, но удовольствие ему приносило новое знание. Для него было важнее опробовать то, о чём пишут в журналах, чем снять урожай. Знание, сделавшееся самоцелью, оказалось бесполезным для своего хозяина.
И мысль, и любое дело, которым занимается человек, невозможны без начального знания. Именно поэтому мы тратим так много времени на обучение: мы нуждаемся в том знании, которое получаем. Чтобы действовать, надо знать – как. Но, действуя, мы используем знание, направляя всё усилие на достижение цели действия, а не на заботу о том, чтобы наше знание пополнялось. Также и мысль не рождается на пустом месте, мысль – это всегда мысль о чём-то. Во всякой мысли присутствует то, что мы знаем, но само мышление несводимо ни к простой констатации знания, ни к процессу познания. В мыслях наше сознание обнаруживает само себя, подобно тому, как человек получает представление о том, как он выглядит, с помощью зеркала. Перед зеркалом актёр отрабатывает и мимику и походку. Аналогичным образом с помощью мысли сознание контролирует свою деятельность. В мышлении главное – не само знание, ставшее содержанием мысли, а то, что оно предстало перед сознанием именно в этот момент, ввиду текущих событий. Поэтому в мысли неизбежен момент отношения к знанию: мы или доверяем ему, или отрицаем его, сомневаемся в нём, удивляемся ему, возмущаемся или испытываем удовлетворение по его поводу. Человек неравнодушен к своему знанию. Он не может отстранённо следить за ним, наблюдать его как бы со стороны, ведь от того, каково это знание, зависит, что он сочтёт для себя лучшим сделать. Поэтому из всякого знания мы стараемся извлечь то, что имеет к нам хоть какое-то отношение. Если же этого не удаётся, то ценность такого знания лишь в том, что нас не оставляет надежда когда-нибудь сделать это.
Основная цель, с которой человек познаёт мир, – понять самого себя: что он из себя представляет, каким бы он мог быть и что ему мешает добиться того, что он хочет. Человек активно ищет нового знания, когда ему не хватает уверенности в себе и в правильности своих действий. И здесь его подстерегает одна большая иллюзия. Может показаться, что знание уже само по себе предопределяет наши поступки.
Мы знаем, что дикие звери не вразумляются человеческой речью; бессмысленно что-либо пытаться объяснить африканскому льву, когда он собирается тебя съесть. В этом случае рекомендуется либо стрелять в воздух, либо прятаться в автомобиль и поднимать стёкла. Если мы знаем, что громкий звук в горах может вызвать лавину, мы уже поостережёмся там кричать. Благоразумный человек, то есть тот, кто разумеет, в чём его благо, не станет без крайней нужды сходить с тропинки в болоте.
Герой одной сказки попадает в город, где происходит то, что кажется ему странным. Дочери правителя города захотелось взять себе сыру из глиняного горшка, но рука её застряла внутри. Городской лекарь, к которому отвели девушку, предложил на выбор два варианта: надо было либо разбить горшок, либо отрезать девочке руку. Поскольку рук у девочки было две, а горшок такой – только один, остановились на втором варианте, и если бы вовремя не подоспел герой сказки, девочка осталась бы без руки. Он заставил её разжать пальцы и отпустить сыр, после чего она могла свободно вынуть руку из крынки. Герой знал, что надо было делать, местные жители не знали этого, и сказка зовёт их глупцами.[23 - – Персидские сказки. С. 413—414.] Отсутствие знания в данном случае могло стоить руки дочери правителя города. Так же жестоко обстоятельства наказывают и тех, кто, обладая знанием, забывает им пользоваться.
В японской сказке «Бамбук до самого неба» старик взялся показать своей старухе лунные чудеса – упросила его старуха. На небо надо лезть по стеблю бамбука. Чтобы руки и ноги были свободны, посадил он старуху в мешок, наказал, чтобы молчала, пока до Луны не доберутся, а мешок – в зубы. Высоко залез; старухе в мешке темно сидеть, скучно, – не удержалась, стала донимать старика вопросами: далеко ли Луна? Он возьми и ответь, мешок, конечно же, выпал, и старуха разбилась.[24 - – Земляника под снегом. С. 115—117.] Таково было наказание за то, что она не вняла запрету.
Запрет по своей сути – знание в концентрированной форме. Когда мы не знаем, мы можем допустить любую возможность, но стоит нам что-то узнать, как возможности начинают отпадать одна за другой, и на их месте возникают запреты. С помощью запретов знание заставляет прислушиваться к себе. Складывается впечатление, что знание предписывает нам поступать единственно правильным образом, а тех, кто по неразумию, а чаще всего – по любопытству, забывает об этом, настигает справедливая кара.
То, что нарушивший запрет осуждён на возмездие, жизнь подтверждает нам ежечасно. Нельзя высовываться из окна высоких этажей: нарушивший запрет может упасть и погибнуть. Конечно, бывали случаи, когда выпавшие из окна девятого этажа оставались в живых, но статистически, то есть исходя из общего числа происшествий, это практически невозможно. Однако неправда то, что свои запреты знание налагает на нас лишь в силу нашего здравомыслия. Недостаточно просто не быть глупцом, чтобы подчиниться запрету, нужно ещё и внутренне согласиться с ним. Не стоит выпадать из окна, но всё же бывают такие ситуации, когда человек выбирает возмездие обстоятельств и, зная и меру наказания, и то, что оно неизбежно, переступает через запрет.
В грузинской сказке «Брат и сестра» сестре удаётся подслушать зловещие предсказания духов судьбы, сделанные в ночь накануне рождения её брата. Брату было суждено умереть в юном возрасте. Три смерти ожидали его. В детстве он должен будет упасть с высокого дерева и разбиться. Если же этого не случится, то в шестнадцать лет его сбросит молодой конь, и он разобьётся насмерть. Если же его минует и эта смерть, то в двадцать лет в день свадьбы из праздничных одежд, подаренных тёщей, выползут змеи и ужалят его. Тому же, кто слышал эти предсказания и расскажет о них, духи судьбы предрекли, что он превратится в камень. Сестра заставила отца спилить дерево и убить коня, праздничные же одежды потрясла над огнём, змеи выпали из них и сгорели.
« – Сестрица, откуда тебе было известно, что в этой одежде гнездятся проклятые твари?! – спросил её ошеломлённый брат.
– Прошу тебя, не спрашивай об этом, а то как бы не пришлось нам всем пожалеть, – ответила сестра.
– Если ты на самом деле так любишь меня, то должна сказать мне правду, – просил её брат.»[25 - – Грузинские народные сказки. Книга 1. С. 304—308.]
И сестра уступила. В сказках предсказания не обманывают: она раскрыла свою тайну и окаменела. Впрочем, духи судьбы, пообещав кару, не обошли и надеждой. Окаменевшего человека надо было окропить той водой, которой умывалось Солнце, и он оживёт снова. Но это только подсказка. Захотят ли люди (в нашем случае – брат) ею воспользоваться, удастся ли им это на деле?.. Иными словами, будет ли оправдана твоя надежда, зависит уже не от тебя самого, а от того, на кого ты надеешься. Между тем, возмездие за пренебрежение запретом, установленным нашим знанием, уже ни от чего не зависит. Оно как бы встроено в ситуацию: переступил через запрет – автоматически включается механизм кары. Более того, существуют и такие варианты сюжета, в которых герой ничего не знает о счастливой возможности вернуться к жизни. И всё-таки он рассказывает свою историю, нарушая запрет, и превращается в камень.[26 - – Сказка «Яблоко и кожура» //В сборнике Итальянские сказки, обработанные Итало Кальвино. С. 57—62]
Воля, сознательный выбор последствий делает человека свободным от оков, налагаемых знанием. Если возмездие сулит смерть, пренебрежение запретом почти сливается с самоубийством, и всё же в определённых случаях оно становится самопожертвованием с именем подвига. Чаще, однако, мы платим гораздо меньшую цену. Компенсация может быть самой различной и поэтому не бросаться в глаза. Мы даже позволяем себе оставаться глухими к голосу знания, – мы не слышим, когда оно говорит нам «нельзя». И тогда мы расплачиваемся за то, что совершать не хотели, не беря на себя ответственности ни за поступки, ни тем более за их последствия.
Умение распорядиться знанием – расслышать его «нельзя», определить, где следует им подчиниться, а где – всё равно сделать по-своему, с полной ответственностью за то, что за этим последует, – образует особое качество человека, иногда презираемое и осмеиваемое, иногда возносимое и чтимое как дар Божий. Несомненно, оно принадлежит к тому, что называется мудростью.
Тем самым, мы возвращаемся к первому переводу имени философии, который звучит как «любомудрие». Здесь слышен призыв: нас призывают любить мудрость. Но почему только любить? Почему – не быть мудрыми? Если мудрость – столь ценное качество, что заслуживает нашей любви, естественно было бы стремиться им обладать.
Чтобы разобраться в этом, следует уделить мудрости больше внимания. Для начала – хотя бы обнаружить её в том мире, что нас окружает. Каков из себя человек, обладающий мудростью, что его делает таковым, – вот основной вопрос, на который предстоит нам ответить.
Задания
1. Если мы не можем судить о вещах самих по себе, есть ли у нас основания считать, что они действительно существуют? Английский философ Дж. Беркли (годы жизни 1685—1753 от Рождества Христова) считает, что – нет. Он рассуждает так. Все вещи, которые составляют для нас мир, – не более чем комбинация наших чувств, ощущений. И если мы утверждаем, что они существуют, существование их состоит в том, чтобы быть воспринимаемыми или же познаваемыми. Если мы закроем глаза и перестанем видеть, к примеру, стол, не воспринимая его каким-либо другим образом, это равнозначно тому, что стол исчез. Во всяком случае, он исчез для нас. Он может сохраниться для кого-то другого, кто ещё воспринимает его. Следствие из этого рассуждения следующее. Истинным существованием обладает лишь способность восприятия, то, что воспринимает, или – дух. Весь мир размещается внутри духа, вернее, духов – поскольку речь идёт о совокупном восприятии. У множества духов картины восприятия сменяют друг друга, и в этом – всё существование мира. Готовы ли Вы согласиться с такой философией? Если нет, попробуйте её опровергнуть. (Позицию Беркли см. в Беркли Дж. Сочинения. С. 172, 173, 180)
2. В Средние века в философии видное место занимала проблема универсалий. Универсалии – общие понятия. Конкретный пёс у нашего подъезда, без сомнения, существует. Но когда мы называем его собакой, мы говорим уже не только о нём. Мы как бы разом упомянули всех возможных собак, в разговоре возникло странное действующее лицо – собака вообще. В каком смысле о собаке вообще можно сказать, что она существует? Собака – это род, к которому принадлежит лающее под окном существо. Можно ли о родах и видах говорить, что они существуют? «… Существуют ли они самостоятельно, или же находятся в одних только мыслях, и если они существуют, то тела ли это, или бестелесные вещи, и обладают ли они отдельным бытием, или же существуют в чувственных предметах и опираясь на них…»? (Постановка вопроса принадлежит Порфирию, цитируется по: Боэций. «Утешение философией» и другие трактаты. С. 19). Этот вопрос расколол философов-богословов. Одни, их точка зрения получила название номинализма, утверждали, что универсалии не существует в действительности, что общие понятия – лишь имена, порождённые языком (имя по-латински nomen, откуда «номинализм»). Другие – представители реализма – считали, что универсалии существуют реально вне человеческого сознания. Была и третья точка зрения – концептуализм, видевшая в универсалиях за именами общие черты, присущие единичным вещам. Попытайтесь найти свою позицию. (О мнениях отдельных филососров-богословов см.: Неретина С. С. Верующий разум. С. 240—281).
3. Как Вы считаете, можно ли понять что-либо, не прибегая к помощи слов?
4. Приведите примеры «прозрачной» этимологии слов.
5. Переступая запрет, человек знает, что это может для него закончиться смертью. Как он должен воспринимать смерть, если готов встретиться с нею в любую минуту? Философское отношение к смерти хорошо выразил Цицерон – римский оратор и политический деятель 1-го века до Рождества Христова: «Смерть либо надо полностью презирать, если она погашает дух, либо её даже надо желать, если она ведёт его туда, где он станет вечен. " (Цицерон. О старости. О дружбе. Об обязанностях. С. 24.). Примером первого поведения является Эпикур (древнегреческий философ IV—III веков до Рождества Христова), который учил, что «смерть не имеет к нам никакого отношения; когда мы есть, то смерти ещё нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет». Следовательно, смерть – ничто. (Цит. по: Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. С. 403). Столь же легко привести пример противоположных взглядов. Другой древний грек, Гераклит (VI—V века до Рождества Христова) видел в смерти освобождение: «Всё, что мы видим наяву, – смерть; всё, что во сне – сон; всё, что по смерти, – жизнь» (Фрагмент 21 ДК, цит. по: Фрагменты ранних греческих философов. С. 217). Как Вы считаете, можно ли путём подобных рассуждений преодолеть страх смерти? Или это становится возможным только тогда, когда человек обретает надежду, неподдающуюся рациональному объяснению?
Литература
Основная:
Бамбук до самого неба. (Японская сказка) // Земляника под снегом. Японские сказки. М., «Содействие», 1993. С. 109—117.
Брат и сестра. (Грузинская сказка) //Грузинские народные сказки. Книга 1. М., «Наука», 1988. С. 304—310.
Глупцы. (Персидская сказка) //Персидские сказки. М., Изд-во вост. лит-ры, 1959. С. 409—418.
Заходер Б. В. Винни-Пух и Все-все-все (сказку А. Милна рассказывает Борис Заходер). Глава Четвёртая, в которой Иа-Иа теряет хвост, а Пух находит. // Заходер Б. В. Стихи и сказки. М., «Детская лит-ра», 1991. С. 338—343.
Как братец Кролик и братец Черепаха бегали наперегонки. (Сказка афро-американцев США) //Сказки народов мира. М., «Правда», 1987. С. 557—560.
Крылов И. А. Огородник и Философ// Крылов И. А. Басни. М., «Художественная лит-ра»», 1979. С. 96—98. Ничто-Ничего. (Английская сказка) // Шотландские и английские сказки. М., «Гендальф-Мет»», 1993. С. 285—291.
Турецкие народные анекдоты о ходже Насреддине // Сказки народов мира. М., «Правда», 1987. С. 161—166.
Я-сам! (Шотландская сказка) //Шотландские и английские сказки. М., «Гендальф-Мет»», 1993. С. 9—12.
Ямори. (Японская сказка) // Поле заколдованных хризантем. Японские народные сказки. М., ГПИ «Искона», 1994. С. 210—213.
Дополнительная:
Беркли Дж. Трактат о принципах человеческого знания. §§4—20// Беркли Дж. Сочинения. М., «Мысль»», 1978. С. 172—180.
Боэций. Комментарий к Порфирию.//Боэций. «Утешение Философией» и другие трактаты. М.,«Наука»», 1996. С. 19—20.
Гераклит. Фрагмент 21 ДК// Фрагменты ранних греческих философов. М., «Наука», 1989. С. 217.
