скачать книгу бесплатно
В своей книге «Русские мыслители» (Russian Thinkers) британский историк российского происхождения Исайя Берлин[11 - Сэр Исайя Берлин (1909–1997) – английский философ, родившийся в Риге (тогда – территория Российской империи) и вместе с семьей эмигрировавший в Великобританию в 1921 г. Историк идей, переводчик русской литературы и философской мысли, один из основателей современной либеральной политической философии. — Прим. ред.] описывает интеллектуальный мир России и Санкт-Петербурга 1840-х годов. Долгое время тон задавала кучка интеллектуалов, объединившихся вокруг страстного и энергичного литературного критика Виссариона Белинского. Многие из них ездили учиться в Германию – как естественное следствие того, что царь Николай вырубал на корню всякие мысли, исходившие из «опасной» постреволюционной Франции.
Съездив в Германию, русские путешественники возвращались домой, переполненные метафизическими идеями немецких философов вроде Фридриха Шеллинга и Фридриха Гегеля. Всем сущим, утверждали они, управляют не механические законы, которые можно обнажить в научных экспериментах. Глубинные загадки бытия можно познать лишь на мыслительном уровне. Мысли, чувства и поэзия важнее всех на свете пробирок для того, кто хочет понять, как устроен мир.
По мнению модных тогда в Петербурге немецких философов, главным предназначением человека является поиск квинтэссенции «духовного начала». Именно оно открывает истину и абсолютную красоту. В таких поисках микроскопы не помогают. Каждый должен найти свой собственный внутренний свет, свой собственный «отзвук космической гармонии». Ответы и идеалы сокрыты не в поверхностной повседневной действительности.
Идейная подоплека романтической философии пришлась по вкусу юным русским мыслителям. Берлин писал: «Для каждого, кто был молод и не чурался идеализма в России в период с 1830 по 1848 год или просто по-человечески ужасался социальным условиям в стране, было утешением услышать, что возмутительные черты российской жизни – безграмотность и нищета крепостных, необразованность и ханжество духовенства, коррупция, неэффективность, грубость и своеволие правящего класса, мелочность купцов, лесть и бесчеловечность – вся эта варварская система, по словам западных ученых, представляла собой лишь пузырь на поверхности жизни»
.
У этих идей было множество адептов. В России первым возник культ Фридриха Шеллинга. Этого философа мало интересовали естественно-научные достижения. Зато восхищали открытия в области электричества и магнетизма. Для него это стало наглядным доказательством существования в природе сил, которые могут подключаться к духовной Вселенной. Природа вовсе не является мертвой материей, как заявляли философы-просветители.
Шеллинг не исключал, что научным путем можно добиться результатов, указывающих на универсальную истину, «духовное начало». Однако важнее был сам подход. Всегда и во всем духовное целое объясняло суть отдельных частей, а не наоборот. Поэтому наука никогда не доберется до истины, утверждал немецкий философ. И только через «высшие человеческие проявления», такие как искусство и философия, чувства и воображение, человеку дано нащупать связь с высшим духовным сознанием.
Юный Альфред заинтересуется литературой и философией не меньше, чем естественными науками. Очень вскоре волна русского романтизма захватит и его
.
* * *
Заводские помещения Огарева представляли собой два каменных одноэтажных здания и располагались на противоположной от Зимнего дворца стороне Невы, на набережной ее притока Большой Невки, в нескольких километрах от Петропавловской крепости. Эта часть города называлась Петербургская сторона (ныне Петроградская сторона).
Иммануил Нобель и его компаньон основали в одном здании фабрику по производству колес, а в другом – механическую мастерскую. В середине 1844 года у них работали двадцать восемь человек, были паровая машина и кузница
. Императорское расположение не только сохранялось, но и росло с каждым удачным минным экспериментом в водах вокруг Санкт-Петербурга. При испытаниях часто присутствовал великий князь Михаил Павлович, судя по всему, он был доволен происходящим. Когда Огарев подал прошение о крупном займе для расширения производства, великий князь уговорил своего брата императора одобрить его, несмотря на возражения Министерства финансов.
Николай I дал согласие на масштабное испытание нобелевских мин в фарватере вокруг крепости Свеаборг под Гельсингфорсом. Но в дело вмешался морской министр Меншиков. Правда, Меншиков первым ухватился за предложение Иммануила Нобеля во время ужина несколькими годами ранее, однако он был также и губернатором Финляндии. Он поделился своими сомнениями относительно секретности. В конце концов, они не должны забывать, что имеют дело со шведским подданным. «Следует отметить, что спуск на воду этих мин будет невозможно сохранить в тайне, ибо прибытие изобретателя Нобеля в Свеаборг неизбежно привлечет к себе внимание, так как о его деятельности на этом поприще уже неоднократно сообщали шведские газеты», – писал Меншиков в личном послании Михаилу Павловичу в марте 1845 года.
Он предостерегал от шведской прессы, «журналисты которой используют каждую возможность выставить действия русского правительства в неблагоприятном свете»
.
Между тем размышления Нобеля о противопехотных минах вызывали все больший интерес. Энтузиазм Михаила Павловича еще больше укрепился, когда у него на глазах Иммануил взорвал большой кусок земли, достаточный, чтобы уложить колонну из пятидесяти человек. Летом 1846 года Иммануил повторил свой успех. Николай I, который той же осенью оказал Нобелю честь своим присутствием при очередном испытании, наградил шведа, велев вручить ему еще 10 000 рублей
.
Похоже, отец Альфреда Нобеля боролся с внутренними сомнениями морального плана по поводу своих попыток зарабатывать деньги изобретением столь мощного оружия. Позднее он так объяснял свое поведение в документе, составленном на французском языке: «Когда у меня родилась идея такого оружия, я не преследовал цели сделать войну еще более кровопролитной и разрушительной, скорее наоборот – затруднить ведение войны или вообще сделать невозможной в ее нынешних масштабах, обусловив наступление врага такими крупными жертвами, что всякое объявление войны стало бы равносильно заявлению о собственной гибели»
.
Эту мысль Альфред Нобель будет неоднократно повторять много лет спустя.
Так или иначе, постоянно растущая семья Нобель обнаружила золотое дно. В конце 1845 года у Андриетты и Иммануила родился еще один сын, Рольф. Теперь в семье стало пять сыновей. Судя по всему, примерно в это время они начали подыскивать более просторное жилье. Выбор пал на серую деревянную виллу конца XVIII века в стиле неоклассицизма, которую сдавала внаем одна вдова. Дом располагался по соседству с фабрикой Огарева и Нобеля у Большой Невки. Одноэтажное здание было построено в едином стиле и, по словам родственников, «выгодно отличалось от унылого и примитивного окружения». Фасад, выходивший на набережную, украшали огромные белые колонны. С обеих сторон от главного входа восседали фигуры львов
.
В этом доме Альфреду Нобелю предстояло прожить большую часть своего двадцатилетнего пребывания в России.
* * *
Где в современном Петербурге искать следы того «серого дома»? На сайте Нобелевского фонда и большинстве источников в качестве «дома, где вырос Альфред Нобель», указана деревянная вилла по адресу Петроградская набережная, 24. Холодным зимним днем в январе 2017 года я иду вдоль гранитной набережной Большой Невки. Фабричные трубы рисуют темные полосы дыма на серо-голубом небе. Мимо проезжает такси с рекламой фирмы по доставке еды «Достаевский».
Дом по адресу Петроградская набережная, 24, найти несложно. На широком тротуаре перед ним установлен оригинальный бронзовый монумент в память об Альфреде Нобеле. Статуя должна представлять собой «Древо жизни», однако искореженные металлические детали скорее напоминают осколки после взрыва.
Деревянный дом, виденный мною на старинных фотографиях, сохранился. Сейчас он желтого цвета с белыми деталями. Я перехожу улицу, открываю дверь – и попадаю в шоурум кухонных гарнитуров. Споты под потолком, блестящий новехонький кафельный пол… А чего я ожидала?
Продавщица говорит, что слышала, будто в этом доме когда-то жил Альфред Нобель, но точно не знает. Во всяком случае, внешний вид дома с XIX века не менялся, и подвал сохранился в первозданном виде. Она предлагает мне его показать. Следом за ней я спускаюсь по металлической лестнице, отмечая все, что вижу: каменные стены, выкрашенные зеленой краской, пожелтевшие газеты, поломанную обувную коробку. От пыли щиплет в носу. Сердце бьется чаще.
Внезапно продавщица останавливается. Ключа от подвала нет на месте. Она просит меня зайти в другой раз.
Несколько недель спустя я успела прошерстить все, что есть в исторических источниках об этом квартале. Мне не нужно возвращаться. Памятник Альфреду Нобелю в Санкт-Петербурге стоит не на том месте. Он никогда не жил в доме, где сегодня торгуют кухонными гарнитурами. Фабрика Нобеля находилась не здесь.
Чуть позднее мой вывод подтверждается проверкой архитектурного наследия Санкт-Петербурга. Участок семьи Нобель имел номер 1319, но во времена Альфреда был разделен на три части. Дом, в котором проживала семья Нобель, находился в самом дальнем конце. Правильный адрес – Петроградская набережная, 20, где сегодня располагается бизнес-центр со стеклянным фасадом
.
Представленный на фото в отчете эксперта дом, где вырос Альфред Нобель, был разобран во время Второй мировой войны. Такова печальная правда. В суровую зиму блокады Ленинграда доски использовали как дрова.
* * *
Петроградская сторона на самом деле представляла собой остров, и в 1840-х годах считалась окраиной города. В квартале, куда переехали Нобели, соседствовали овощные грядки, заводы и бараки рабочих. Здесь почти не ощущался пульс столицы, жизнь большого света с театрами и ресторанами. В очерке 1844 года Петроградская сторона описывается как место, где даже весьма небогатый чиновник мог за бесценок приобрести болотистый участок земли, постепенно отстроить себе деревянный домик из дешевых материалов и потом, выйдя на пенсию, убеленный сединами, коротать там остаток дней. «Таким образом росла эта странная часть города, состоящая почти исключительно из маленьких домишек … с зелеными ставнями, всегда с садиком и цепной собакой во дворе. За хлопчатобумажными занавесками на окнах можно было различить горшки с пеларгонией, кактусами или китайской резедой – и клетку с канарейкой или чижом. Короче говоря, патриархальный, идиллический деревенский мир» – так говорится в другом описании Петербургской стороны того же времени
.
В темное время года Петербургская сторона оказывалась отрезанной от города, поскольку постоянных мостов тогда не существовало. Как только лед наконец-то сходил, все с нетерпением ждали, пока комендант Петропавловской крепости первым пересечет Неву в своей лодке. По традиции он должен был войти в Зимний дворец, протянуть царю кубок с водой из Невы и вернуться на причал с серебряной монетой, полученной взамен. Это был сигнал к началу навигации.
Водную гладь мгновенно заполняли парусники и гребные лодки. Устанавливались понтонные мосты, после чего уличные торговцы, бродячие музыканты и артисты рассредоточивались в лабиринте улиц на Петербургской стороне. Приезжали в своих экипажах городские жители, желавшие взглянуть на сады и вкусить деревенской жизни, – те из них, у кого не было собственных дач.
Летом здесь пасли скот. Популярным развлечением были гусиные бои на реке Карповке к северу от дома Нобелей. На Сытном рынке всегда продавались свежая рыба и мед. Там теснились огромные бочки с черной икрой, а когда подходил сезон, предлагались «русский виноград» (клюква) и грибы. Если же человек покупал водку, то ему нередко предлагали закуску в виде ложки черной икры совершенно бесплатно.
Петербургская сторона оживала, но и лето не обходилось без своих напастей. Горожане с ужасом упоминали клубы пыли, кружившиеся по улицам, и мучительные нашествия комаров. Правда, магические «белые ночи» Петербурга многое скрашивали, но они очень быстро заканчивались. Едва листья начинали желтеть, свет и тревожность отступали.
А вот жизнь продолжалась. Наступала осень, а вместе с ней и наводнения, порой превращавшие дома в руины и уносившие иногда человеческие жизни. В эту пору немалая часть Петербургской стороны превращалась в непроходимое болото, и ни один извозчик не соглашался отвезти путника на эти плохо освещенные улочки, «в это царство толстой и безбрежной, никогда не высыхающей грязи».
Однако набережная Большой Невки, где теперь проживала семья Нобель, считалась местом куда более изысканным. Чем ближе к Невке, тем больше аристократов, тем меньше позабытых актеров, мелких чиновников, никому не нужных поэтов и несчастных вдов, которых так много водилось в округе.
Наступала зима, дышавшая холодом на всех без разбору, а с ней – сырость, жестокие восточные ветры и непроглядная тьма – то время года, когда даже самые терпеливые жители Петербурга впадали в зимнюю спячку или же пробирались по темным улицам с фонарями в руках, избегали выходить из дому без надобности и проводили время, устраивая у себя дома небольшие балы.
Город, в котором рос Альфред Нобель, современники описывали так: «…из 365 дней в году 162 мерзнешь беспрерывно, 59 мерзнешь только по утрам и вечерам и 144 дня – без мороза». Согласно статистике, количество солнечных дней в Санкт-Петербурге в течение всего года не превышало 60
. В этом городе стук копыт постоянно заглушали звуки царских военных парадов, нередко столь частых, что они влияли на атмосферу в городе. «Этот гранит, эти мосты с цепями, этот навязчивый бой барабанов, все это подавляет и угнетает», – сетовал писатель-оппозиционер в 1846 году
.
* * *
Мало что известно о настроениях, царивших в семье Нобель в детские годы Альфреда. Несколько лет спустя в одном из своих стихотворений он сам набросает портрет счастливых родителей. «Мать – в объятьях своего супруга: / Нежные объятья скажут вновь, / Что ему мила его подруга, / И, как прежде, их цветет любовь». Очень тепло будет он описывать родителей, чья «верная забота заложила / На годы нежность в сердце у детей»[12 - Здесь и далее, если не указано иное, стихотворения и отдельные стихотворные строки приводятся в переводе А. Алешина. – Прим. перев.]. Легко предположить, что писал он этот образ с Иммануила и Андриетты.
Близкие знакомые семьи рассказывали, что мама Андриетта относилась к детям с теплом и добрым юмором. К сожалению, письма этого периода лишь иногда дают нам возможность заглянуть в повседневную жизнь семьи. Так, из письма Андриетты от 1847 года мы узнаем, как она рада приезду своей золовки из Стокгольма. Альфред, которому почти четырнадцать, и его братья вновь повстречались со своей пятнадцатилетней кузиной Вильхельминой (Миной). После отъезда родственниц настроение у мальчиков резко упало. В другом письме Андриетта рассказывает, что мальчикам теперь «еще горше, что у них нет сестры». Однако на деле чувства оказались куда более пылкими. Позднее Людвиг женится на Мине
.
Иммануил Нобель никак не относился к тем жителям Петербурга, которые зимой «сбавляли обороты». В начале 1848 года постоянно растущий завод, принадлежавший ему и Огареву, уже работал на полную мощность – и в первую очередь благодаря усилиям самого Нобеля. Будучи адъютантом великого князя, Огарев частенько был занят другими делами. Компаньон Нобеля обычно сопровождал Михаила Павловича в его путешествиях, к тому же Николай I постоянно осыпал его почестями за прекрасно организованные благотворительные маскарады и прочие увеселения в летней резиденции царской семьи в Петергофе. Среди того, что сам Огарев считал второстепенным обстоятельством, возможно, стоит упомянуть, что его жена – бывшая придворная дама – родила ему одного за другим семерых детей, и всем еще не исполнилось десяти лет
.
Огарев владел уже несколькими участками на Большой Невке, которые можно было задействовать под расширяющееся производство Нобеля
. В своем письме шурину Людвигу Альселю Нобель писал в это время, что «работы» у него «по горло». Если Иммануил на что-то и жаловался, то лишь на трудности в поисках квалифицированной рабочей силы – людей, которые не просто хотели «получать как можно больше, делая как можно меньше». Теперь он обзавелся для своего завода прокатным станом и послал одного из своих людей в Швецию для найма тамошних рабочих. Он просил шурина помочь в подборе людей, обещая за это «бочонок черной икры, которая авось не испортится по дороге из-за плохой погоды».
В 1848 году Иммануил смог поделиться со шведскими родственниками потрясающей новостью:
«В следующем месяце к нам пожалует вся царская семья: Николай, Александр, Михаил и Максимилиан[13 - Максимилиан Иосиф Евгений Август Наполеон Богарне (1817–1952) – герцог Лейхтенбергский, российский князь, внук Жозефины Богарне, сын пасынка Наполеона Бонапарта Эжена Богарне, был женат на дочери Николая I Марии Николаевне. — Прим. ред.] сами напросились в гости, чтобы посмотреть завод. От этого визита мы ожидаем хороших последствий, но на сегодняшний день это нам дорого обходится»
.
Однако вскоре у Николая I появились заботы иного рода.
* * *
24 февраля 1848 года возмущенные демонстранты ворвались в Тюильри – дворец французского короля Луи-Филиппа I в Париже. Беспорядки там продолжались уже три дня, число жертв достигло 350. Поводом послужило то, что король запретил политический банкет, реальной причиной – недовольство народа, зревшее уже несколько месяцев.
Луи-Филипп осознал серьезность положения. Он отрекся от престола и бежал из страны в чужом наряде под вымышленным именем «мистер Смит». Королевская власть рухнула. Родилась вторая французская республика.
Когда до Николая I дошли вести из Парижа, он якобы ворвался в зал, где проходил придворный бал, и прокричал: «Господа, седлайте коней! Во Франции объявлена республика!» Все замерли, «словно громом пораженные», записал в своем дневнике сын царя. Так начался период, который потом назвали «семь темных лет»
.
Та февральская неделя многое перевернула в истории. Всего за несколько дней до парижского восстания Карл Маркс и Фридрих Энгельс опубликовали в Лондоне «Манифест Коммунистической партии». Маркс и Энгельс начинали свой манифест словами «Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма» и заканчивали классическим призывом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Революционные настроения из Франции распространились по всей Европе. В марте венгры восстали против австрийского правления, в том же месяце волнения докатились и до Стокгольма. На шведском троне восседал новый регент Оскар I, сменивший Карла XIV Юхана, умершего четырьмя годами ранее. Первые одиннадцать лет жизни Оскар провел во Франции. Несомненно, он с большим вниманием следил за парижской драмой.
В Швеции оппозиция возлагала большие надежды на склонного к реформам Оскара I. Поначалу король держался хладнокровно. Вечером 18 марта 1848 года народные массы, состоявшие из рабочих (по большей части пьяных) и представителей либеральной буржуазии собрались перед королевским дворцом в Стокгольме. Их лозунги варьировались от требований «французской свободы», республики и «всеобщего избирательного права» до призыва «покончить с дворянством».
В тот субботний вечер король Оскар I находился в опере, где всеми обожаемая Йенни Линд выступала в «Вольном стрелке» Вебера. Когда новость о восстании достигла ушей короля, он покинул свою ложу и верхом поскакал ко дворцу. Возле кафедрального собора он встретился с мятежниками, проявив впечатляющее хладнокровие. Состоялся разговор. После этого король приказал отпустить демонстрантов, задержанных в течение дня. Порядок был восстановлен.
Однако на следующий день беспорядки возобновились. На этот раз Оскар I потерял терпение и дал приказ открыть огонь. Дивизион Второй гвардии встретил восставших ружейными залпами. В последовавшей затем суматохе погибли от 20 до 30 человек
.
В Санкт-Петербурге власти ответили еще более жестко. Николай I смертельно боялся в России повторения французских событий. После восстания в Париже Третье отделение заслало своих шпионов в наиболее оппозиционно настроенные группировки интеллигенции. Все выявленные критики царского режима подверглись репрессиям. В их числе был и писатель Федор Достоевский, который некоторое время регулярно посещал тайный кружок в доме публициста и социалиста Петрашевского.
В апреле 1849 года Николай I отдал приказ арестовать всех заговорщиков. Достоевский и его единомышленники восемь месяцев содержались в Петропавловской крепости и оттуда были отправлены к месту казни. Их уже привязали к столбам и надели на головы мешки, когда пришло известие о помиловании и замене казни ссылкой в Сибирь. В сибирской ссылке Федор Достоевский провел четыре года. К тому моменту он еще не начал писать свои знаменитые шедевры «Преступление и наказание», «Идиот» и «Братья Карамазовы»
.
* * *
Те, кто пользовался привилегией путешествовать добровольно, обычно предпочитали ездить в противоположном направлении. К таковым относился уважаемый профессор химии Николай Николаевич Зинин. В конце 1840-х он стал томиться суровым климатом Казани – города в Центральной России, где родился и вырос. Зинин написал министру образования Уварову письмо с просьбой перевести его в Санкт-Петербург. Уваров согласился, что имело решающие последствия для Альфреда Нобеля.
В декабре 1847 года 40-летний Николай Зинин прибыл в Петербург, чтобы возглавить химический институт при Медико-хирургической академии. В России Зинин уже был широко признанным ученым. Блестящий список международных заслуг сочетался у него со скромной манерой держаться, что было по тем временам весьма необычно для российской профессуры – как и привычка обращаться к ученикам на «ты». Говорили, что во время химических опытов Зинин весьма требователен – «бездельничать не удавалось никому», – однако под пышными моржовыми усами скрывались сердечность и чувство юмора.
Свою непринужденную манеру общения со студентами Зинин приобрел во время учебы за границей десятью годами ранее. Он, как и многие другие молодые химики, отправился в лабораторию к профессору Юстусу фон Либиху в немецком городе Гиссене, ставшем в те годы новой Меккой органической химии.
Все началось еще в 1828 году, когда немецкий химик Вёлер сумел синтезировать мочевину из неорганического вещества. Взорам исследователей открылась совершенно новая область – органическая химия, и эти идеи в первую очередь были подхвачены в Гиссене у профессора фон Либиха, где активно экспериментировали с различными химическими реакциями, пытаясь искусственным путем синтезировать другие органические вещества. На Николая Зинина сильное впечатление произвели как опыты по синтезированию, так и современная педагогика профессора фон Либиха. Либих принимал иностранных студентов в качестве практикантов, давая им возможность работать в лаборатории бок о бок с ним. По вечерам Либих приглашал студентов к себе домой и обсуждал с ними сложные аспекты работы.
Осенью 1839 года молодой Зинин перебрался из Гиссена в Париж к профессору химии Теофилю-Жюлю Пелузу, который сотрудничал с фон Либихом. Пелуз, преподававший в Политехнической школе, копировал стиль преподавания своего немецкого коллеги. У Пелуза была частная химическая лаборатория. Там он принимал практикантов из других стран и проводил занятия по органической химии, плавно перетекавшие в вечерние посиделки в столь же свободной манере, что и у Либиха.
Важную роль в этой истории сыграло то, что Зинин прибыл в Париж как раз в тот момент, когда Пелуз проводил свои опыты с различными взрывчатыми веществами в поисках замены пороху. Впрочем, среди европейских химиков того времени не он один проявлял живой интерес к этой проблеме. Пелуз придумал обрабатывать целлюлозу азотной кислотой, и ему удалось получить взрывчатый материал, которому он дал название «пироксилин» (позднее – «ружейный хлопок»).
Николай Зинин пробыл у Пелуза до лета 1840 года. В тот год в творческой лаборатории французского профессора появился и молодой итальянский химик Асканио Собреро. Ему, так же как и Зимину, было 28 лет. Возможно, именно тогда завязался первый важный контакт в цепи событий, кульминацией которых тридцать лет спустя стало изобретение Альфредом Нобелем динамита?
Решающие ходы в этой игре разыгрались около 1847–1848 годов. То есть как раз тогда, когда Николай Зинин перебрался в Санкт-Петербург.
* * *
На рубеже 1847–1848 годов Асканио Собреро вернулся из Парижа в Италию. В своей лаборатории в Турине он продолжал эксперименты, изучая, как различные органические вещества взаимодействуют с азотной кислотой. И тут ему удалось совершить настоящий прорыв.
Собреро исследовал, что произойдет, если заменить целлюлозу в опытах Пелуза на густой глицерин. Кроме того, он попробовал смешать азотную кислоту с серной – таким образом ему удалось получить новое маслянистое взрывчатое вещество, которое он по примеру Пелуза назвал «пироглицерин». Со временем это название превратится в «нитроглицерин».
Сам Собреро относился к своему творению со смешанными чувствами. Итальянец подчеркивал, что желтая маслянистая жидкость требует особой осторожности в обращении: «Капля, заключенная в пробирку, при нагревании детонировала с огромной силой, осколки стекла изранили мне лицо и руки, задев также тех, кто находился в помещении на большем расстоянии».
Он отмечал, что у маслянистой жидкости острый сладкий вкус, однако решительно не советовал другим пробовать ее на вкус.
«Малое количество нитроглицерина, положенное на язык, но не проглоченное, вызывает сильную головную боль, а затем слабость во всех членах. Собаке дали пару граммов нитроглицерина. Изо рта у нее тут же пошла пена, а затем ее вытошнило».
Через несколько часов подопытное животное скончалось. Из соображений безопасности Собреро не стал обследовать тело. К тому же он отказался от использования своего изобретения и долгое время даже не получал на него патент. Нитроглицерин был интересным химическим веществом, считал Собреро, но слишком опасным для дальнейшей работы. Много лет спустя, когда ему пришлось бороться за признание своего новаторского научного открытия, он закончил свое выступление словами: «Когда я думаю о тех жертвах, к которым привел нитроглицерин своими взрывами, и ужасных разрушениях, которые он вызвал и еще вызовет в будущем, то испытываю почти стыд за то, что написал эти слова по поводу его открытия»
.
Вскоре нитроглицерином Собреро заинтересовался русский профессор химии Николай Зинин. Но перед новым, 1848 годом он на время отложил свои исследования. Зинину предстояло создать в Санкт-Петербурге современную систему обучения химии, которую он видел питомником молодых ученых в духе Либиха и Пелуза. Эта работа отнимала огромное количество времени, поскольку оборудование в Медико-хирургической академии оказалось устаревшим, а бюджетных денег выделили ничтожно мало. И Зинин нашел выход: дополнить обучение за счет частной лаборатории у себя на квартире.
Среди этого «организованного хаоса» он часто проводил занятия для избранных студентов. Иногда ученикам позволялось остаться на ужин. Постепенно вокруг Зинина образовался «маленький химический клуб, в котором цвела молодая русская химия, где велись жаркие дискуссии и где сам хозяин, вдохновленный и вдохновляющий, громким тенором развивал новые идеи, по причине отсутствия мела и доски записывая на крышке пыльного стола химические формулы тех реакций, которые со временем займут почетное место в научной литературе»
.
Вскоре юный и любознательный Альфред Нобель станет учеником Николая Зинина, которого еще называли «ходячей энциклопедией». Похоже, и братья Альфреда тоже учились у Зинина. Трудно установить, происходило ли это в рамках «химического клуба» или же входило в частное обучение братьев Нобель, но, как бы то ни было, знакомство с Зининым произошло не ранее 1849 года. К этому моменту Альфреду исполнилось 15. Осенью 1848 года ему и старшему брату Роберту пришлось сделать перерыв в учебе, пока средний, Людвиг, гостил у кузенов в Швеции. В письме Иммануила шурину в Швецию ясно ощущается их горячее желание, или по крайней мере желание самого Иммануила, как можно скорее вернуться к занятиям. Людвиг не получил разрешения остаться подольше, как он того хотел
.
В письме к шурину Иммануил восторженно отзывается о своих сыновьях. Он пишет, что Людвиг превосходит двух других по части разума и вкуса, однако ни на одного из них жаловаться не приходится. «Из того, что я до сего дня видел, не думаю, что мне придется за них краснеть, – продолжает Иммануил. – Того, чем провидение обделило одного, оно вдвойне щедро снабдило другого. По моим понятиям, Людвиг наделен самым большим умом, Альфред – трудолюбием, а Роберт – способностью к рассуждению и таким упорством, которое в прошедшую зиму не раз изумляло меня»
.
Людвиг неохотно покинул Стокгольм, сев на один из последних в ту осень пароходов до Або. Лишь накануне сочельника 1848 года он вернулся в Санкт-Петербург. В его отсутствие Иммануил и Андриетта сделали ремонт в доме. Людвиг радовался оклеенной новыми обоями комнате «с прекрасной новой мебелью и красивыми занавесками».
Братья очень скучали друг без друга. «Альфред так вырос, что я едва узнал его; он почти догнал меня в росте, а голос стал таким низким и мощным, что по нему я бы его точно не узнал»
.
