скачать книгу бесплатно
Теперь на заднем плане – голос Адама. Низкий, глубокий, с характерными сейшельскими модуляциями. Не слышал ли он наш разговор всю дорогу? «Скажи ей, что я возьму на себя все ночные вахты», – подсказывает он. Голос становится тише, но по-прежнему смутно слышен. Прижимаю телефон посильнее к уху и прикрываю глаза, напряженно вслушиваясь.
«Веришь или нет, но Айрис и вправду обожает рулить ночью», – отвечает Саммер. Когда она обращается к Адаму, ее голос становится ровным, плавным, чуть ли не игривым. Неудивительно, что я едва могу вытерпеть хотя бы несколько минут в компании своей сестры и ее мужа.
Но, похоже, мне не придется провести особо много времени с ними обоими. Судя по всему, план состоит в том, что Саммер останется в Пхукете с Тарквином и его опухшими гениталиями, а я оставлю позади свою неудавшуюся работу, неудавшийся брак и неудавшуюся жизнь и двину через Индийский океан на яхте, которую любила с детства. И кто же отправится вместе со мной? Мой зять – богатый, красивый, харизматичный Адам Ромен!
Представляю себе, как плыву на Сейшелы, в эту страну-мечту кокосовых пальм и идиллических пляжей, но я не простая туристка, поскольку мой муж – местный житель, так что это в некотором роде возвращение домой…
Ну, не муж в моем случае. Зять. Хотя без разницы.
– Конечно же, я хочу помочь! – говорю в трубку. – Но у меня тут куча собеседований насчет работы назначено…
Это полная брехня – я пока даже и не начинала искать вакансии. Все пыталась придумать, как объяснить потенциальным работодателям, почему я ушла с последнего места работы.
– И у меня куча неоплаченных счетов.
Голос Саммер, когда проявляется вновь, звучит уже тише.
– Мы всё оплатим, – заверяет она. – Перелет, долги, которые тебе нужно заплатить, – всё, что тебе нужно. Прости, Айрис. Я знаю, что тебе пришлось несладко, когда Ной тебя бросил. Я знаю, что некрасиво тебя просить… Если б я только не оказалась в таком отчаянном положении! Если б мы не оказались в таком отчаянном…
Не такая уж частая ситуация, чтобы Саммер в чем-либо нуждалась. Всю нашу жизнь ее вполне устраивало то, что у нее есть; она всегда была вполне довольна собственной жизнью. Как, впрочем, и любой, у кого была бы такая жизнь. Но мне нельзя особо затягивать. Похоже, она реально расстроена – и через секунду ей стукнет в башку попросить кого-нибудь еще…
– Я сделаю это, – говорю я. – Я сделаю это ради тебя, Няшка.
Саммер радостно визжит в трубку.
* * *
За какие-то несколько минут все распланировано. Адам уже нашел прямой рейс у себя на смартфоне. Я вылетаю из Уэйкфилда прямо сегодня утром. У меня всего час, чтобы собрать вещички и рассказать обо всем матери, прежде чем отправиться в аэропорт. Вечером я уже буду на Пхукете. На борту «Вирсавии».
Голос Адама в трубке:
– Какая у тебя дата рождения? Ой, блин, фигню спорол – естественно, и так знаю… А второе имя какое? Такое же, как у Саммер?
– Нету второго имени.
– Что, правда? Просто Айрис? Супер, мне же проще. Коротко и ясно. Повиси-ка на трубочке, зайка… Айрис… на сайте подтверждают бронирование.
Он всегда называл меня зайкой? Эта мысль производит на меня сильный эффект. Я ощущаю ее буквально всем телом. Краснею от стыда – надо и вправду вылезти из клетчатых трусов Саммер.
Но Адам уже прощается. На заднем плане Саммер спрашивает о прививках Тарквина, но у Адама нет ответов на ее вопросы. Он всегда такой рассеянный, что я просто диву даюсь, как это он ухитряется рулить турфирмой. Роль администратора в этой семье целиком и полностью лежит на Саммер. Он передает ей телефон, и она просит меня отправить справки о прививках Тарквина по электронной почте. Потом вешает трубку.
Найти справки легко. Саммер держит их в папках в гардеробе. Меня поражает ее чрезвычайная организованность. Вся ее жизнь выложена здесь в письменном виде – есть даже папка с надписью «Любимые блюда Адама». Когда я вытаскиваю ее с полки, на пол падает руководство по сексу. «Тысячелетняя Камасутра». На вид довольно потрепанное.
Можно рыться здесь хоть целый день, но мне пора пошевеливаться. Надо одеться, что-нибудь съесть, рассказать Аннабет про план. Мать едва успела уложить в голове мое неожиданное появление, и вот я опять исчезаю. Насчет Тарквина она тоже распсихуется. Мама относится к этому поганцу как к своему родному внуку.
Но сперва я бросаюсь в ванную комнату, чтобы хотя бы одном глазком посмотреть, как Саммер выглядит в своих девчоночьих клетчатых трусишках. И вот тут-то я это и замечаю. Единственную вещь, которую Саммер изменила в доме.
Две здоровенные зеркальные панели стоили, должно быть, целое состояние, и наверняка пришлось изрядно повозиться, чтобы их сюда вкрячить. На вид они больше дверного проема. Установили их очень аккуратно. Строго под прямым углом, стык практически незаметен. Даже лучше, чем те на яхте.
Это меня ничуть не взволновало бы, не грызло бы изнутри, если б Саммер действительно мечтала иметь двойное зеркало. Мы же близняшки – нельзя винить ее за то, что ей захотелось того же, что и мне. Но Саммер всегда было совершенно плевать, кого она там видит в зеркале. Тема «зеркальных близнецов» ей всегда была глубоко по барабану. Насколько я понимаю, она установила эти зеркала просто потому, что они хорошо смотрятся. Прекрасно вписываются в интерьер, и при открытой двери спальни в них отражаются эркерное окно и океан за ним…
Блин, даже те вещи, до которых Саммер никогда не было никакого дела, она получает первой!
Напряженно всматриваюсь в стык поставленных углом зеркал. Девушка в зазеркалье напряженно смотрит на меня в ответ. На ней желтые трусики и лифчик Саммер, но это не Саммер. Левая щека у нее чуть полнее, левая скула чуть выше.
Девушка в зеркале – это я.
Глава 2
Завещание
Был момент, когда Саммер считалась единственным ребенком. У Аннабет есть эдакая богемная жилка, и она категорически отказывалась во время беременности делать УЗИ, пусть даже отцу отчаянно хотелось узнать пол младенца. И живот у нее был не слишком-то большой. Ничто не указывало на то, что там двое.
В итоге выяснилось, что там девочка. Моя мать подхватила розового белобрысого младенца на руки и нарекла его именем, которое лелеяла всю свою жизнь: Саммер Роуз.
И вот тут-то они и просекли, что на подходе еще и я. Отец явно почувствовал, что его рухнувшие было надежды возрождаются вновь – что все-таки есть шанс получить сына. Аннабет же просто надеялась, что мы не окажемся одинаковыми близнецами.
Оба были сильно разочарованы. Мой отец, со свойственной ему железной логикой, предложил назвать нас Саммер и Роуз, но Аннабет не стала делить на двоих имя, которым уже одарила мою сестру.
Позже в тот день кто-то принес моей матери охапку ирисов, и что-то в этих ершистых, ничем не пахнущих цветах, видать, ее зацепило, поскольку именно так меня родители и назвали. Аннабет всегда рассказывала эту историю, словно та была наполнена неким глубоким смыслом, но мне никак не избавиться от мысли, что она просто тупо оглядела больничную палату и назвала меня в честь первой же вещи, которая попалась ей на глаза, – просто потому, что всегда хотела, чтобы Саммер была Летней Розой[4 - Айрис (англ. Iris) – ирис; Роуз (Rose) – роза; Саммер (Summer) – лето.].
С саквояжем в руке спешу из спальни Саммер и Адама вниз по ажурной просвечивающей лестнице, ступеньки которой словно висят прямо в воздухе. Я уже подрядила своего дядю Колтона подбросить меня в аэропорт, поскольку в последнее время у Аннабет совсем швах со зрением. Не разрешаю ей поехать со мной. После звонка Саммер я ухитрилась наскоро состряпать собственную полуправду, так что теперь мама в полной уверенности, что причина моего появления в Австралии – это необходимость срочно вылететь в Таиланд и помочь с «Вирсавией». Но она все равно буквально засыпала меня вопросами про Ноя.
В компании дяди Колтона проще, хотя с возрастом его схожесть с отцом буквально вызывает оторопь. Когда я спускаюсь вниз, Колтон уже стоит бок о бок с моей матерью в просторной белой гостиной, где все залито солнцем из световых окон в крыше – очередная затея Адама. Оба разглядывают огромное фото новорожденного Тарквина на стене, где он куда больше натуральной величины. Тарквин на снимке тщедушный и заморенный, с дыхательными трубками в носу, и держит его не умирающая мать, а юная акушерка.
Стоя рядом, мой дядя и моя мать оба выглядят одинаково блондинистыми и хорошо сохранившимися, и меня пронзает грязная мыслишка, что Аннабет вполне может привлечь такая поразительная реинкарнация ее супруга. Правда, зрение у нее такое, что вряд ли она способна в полной мере оценить сходство. У Аннабет макулярная дегенерация, так что все в ее мире отображается в низком разрешении.
– Так все это, естественно, вещички Хелен – мебель, рояль? – интересуется дядя Колтон. Хелен была профессиональной пианисткой, и ее концертный «Стейнвей» по-прежнему занимает в гостиной Адама и Саммер почетное место. Он совершенно не вписывается в окружающую обстановку – черный и тяжелый, где все остальное легкое и светлое.
– Насколько я понимаю, никто на нем не играет? – добавляет он.
– По-моему, Саммер с Адамом надеются, что Тарквин научится. – Аннабет испускает тяжелый вздох. – Забавно, что у Саммер такой чудесный рояль, а играет-то у нас Айрис…
«Забавно» – не совсем то слово, которое использовала бы лично я. Так и подмывает открыть крышку и пробежаться пальцами по этим девственным клавишам, позволить сладкой, теплой музыке наполнить пространство вокруг, но я уже опаздываю.
По пути в аэропорт дядя Колтон пребывает в своем обычном занудном амплуа. Все бубнит и бубнит про то, каких чудесных девочек воспитывает Франсина да как хорошо Вирджиния успевает в школе, но как минимум половину я пропускаю мимо ушей. Его послушать, так можно решить, что Франсина – это его собственная жена, а не вдова его брата. Не одна из трех жен, которых тот благополучно бросил.
В зале вылета, распрощавшись с дядей и оставшись наконец на собственном попечении, позволяю себе обычную развлекуху – выискиваю в толпе близнецов и действительно нахожу несколько пар. Большинство людей просто не замечают близнецов, даже одинаковых, как только те вырастают из той фазы, когда и одеваться принято одинаково. Некоторые близнецы так же похожи, как мы с Саммер, но им вполне хватило просто сделать разные прически и одеться по-разному, чтобы на них особо не пялились.
Но мимо меня никогда не пройдут и другие близнецы. Я могу засечь даже разнояйцовых близнецов, поскольку выдает их отнюдь не внешность.
Вот мимо проходят брат и сестра, совсем еще подростки, с одинаково глубокими меланхолическими глазами. Через несколько секунд они скрываются из виду, но я уже знаю. Она на полголовы выше, грациозная и женственная, в то время как он – все еще нескладный белобрысый пацан. Большинство людей подумают, что она на год или два старше, но это ничуть не волнует парня. Они только подхихикивают над этим на па?ру и ждут того дня, когда он перерастет ее на голову. Я-то уж разбираюсь в таких вещах.
То, как они перешептываются на ходу, – улыбаясь, прижимаясь друг к другу головами, – это первый ключ; но выдает их в первую очередь то, что он несет ее дорожную сумку, как свою собственную. Ну кто из парней-подростков потащит сумку своей сестры? Брат-близнец, вот кто.
Дальше – какая-то семья устраивается на сиденьях напротив меня. Мама, папа и две девчонки с одинаковыми лицами. Материковые китайцы. Я обычно не слишком-то хорошо угадываю этническую принадлежность, но китайских близнецов всегда можно отличить по торжествующим улыбкам их родителей: «Вот вам ваш закон иметь только одного ребенка! Съели?» Эта улыбка, похоже, не сходит у них с лиц до скончания их дней. Если вы спросите меня, то они просто чокнутые. Лично я постановила себе придерживаться этого китайского закона еще в четырнадцать лет. Вообще запретила бы себе иметь детей, если б не определенные сложности. Если б не завещание моего отца.
Юные китаяночки уже вошли в ту фазу, когда близнецы отказываются одеваться одинаково, – одежда у них демонстративно разная. Одна в платье, другая в джинсах. У одной короткая стрижка, пусть даже ей это совершенно не идет. Она страдает за компанию.
Хотя, как бы по-разному они ни выглядели, им неведомо, как перестать вести себя как близнецы. Вот их мать выуживает из сумки контейнер с едой и вручает обеим пару яиц вкрутую – Саммер тоже из таких, вечно пичкает чем-нибудь Тарквина, явно опасаясь, что в один прекрасный момент тот бухнется в голодный обморок. Близняшки тянутся за яйцами одним единым движением. Одна чистит яйцо от скорлупы, а вторая ждет, а потом все та же первая близняшка чистит и второе яйцо. Вдумчиво потрошит оба и отдает желтки сестре, оставив себе белки. И только тут обе начинают есть, словно по какой-то неслышной команде. Каждая закидывает содержимое левой руки в рот, потом правой. Обе синхронно жуют.
Я, конечно же, и раньше уже встречала подобных близнецов. Хлоя и Зоя, мои подруги в юридической школе в Мельбурне, были как раз такого типа. У них были общие одежда, друзья, секреты. Они едва могли поверить, что я бросила свою сестру-близняшку в другом городе – Саммер осталась в Уэйкфилде и пошла учиться на медсестру. Обязательство на четыре года разлучиться с сестрой было одновременно и лучшим, и худшим решением в моей жизни. Да, постоянных сравнений со стороны окружающих мне удалось успешно избежать, но вот от собственных сравнений удержаться все равно не вышло – после отъезда из Уэйкфилда пришлось равняться на версию Саммер из социальных сетей, где она представала даже в еще более блистательном образе, чем в реальной жизни.
Для того чтобы до конца понять отношения Хлои и Зои, мне хватило узнать, что всякий раз, когда у одной из них начинались месячные, второй тут же незамедлительно отправлялась эсэмэска. Лично я предпочитаю не знать, когда у Саммер «дела». И меня просто бесит, что изо дня в день она демонстративно надевает исключительно белые или светлые трусики, словно девушка из рекламы тампонов. Плюс мысль о месячных Саммер всегда напоминает мне про тот чертов конкурс красоты.
Было ли время, когда мы с ней были как Хлоя и Зоя или как те близняшки, что сообща лакомились яйцами? Честно говоря, не могу припомнить. Саммер вполне могла быть той из них, которая чистила яйца и позволила своей сестре съесть оба желтка. Все всегда знали, какая она сердечная. Вечно помогала всяким убогеньким и несчастненьким. И как бы мы ни были похожи, Саммер почему-то всегда казалась красивей. Была у нее и какая-то внутренняя красота.
В общем, если и было такое время, то последний поступок моего отца все безнадежно испортил. После его смерти мы с Саммер уже ничем не напоминали других близнецов. Отец ясно дал мне понять, что на двоих ничего не делится. Есть только одна жизнь, за которую нам придется побороться.
* * *
Риджфорд Кармайкл, больше известный как Ридж – хотя у меня никогда не хватало духу называть его просто по имени, как я поступала с Аннабет, – представлял собой типичного «осси»[5 - «Осси» (англ. Aussie) – австралиец, обычно белый и гордящийся тем, что он коренной австралиец (невзирая на тот факт, что основу белого населения Австралии составляют потомки английских каторжников).], добившегося успеха в жизни исключительно благодаря собственным усилиям и гордящегося всем тем, чего люди во всех остальных странах обычно стыдятся: предками-каторжниками, необразованностью, тремя своими женами, каждая из которых была младше, блондинистей и плодовитей предыдущей…
Еще с самого детства я знала, что «Кармайкл бразерз» – строительная фирма, но, похоже, у отца имелись и еще предприятия, так что до сих пор до конца не пойму, откуда к нему стекались все эти деньги. Он вечно проворачивал какие-то сделки с недвижимостью, кормил-поил политиков, постоянно мотался за границу… Это был мужчина могучего сложения, с грубым, обгоревшим на солнце лицом. И хотя он был больше чем на десять лет старше Аннабет, это ничуть не бросалось в глаза – Ридж оставался шумным и энергичным до самого последнего дня своей жизни.
Отец рос круглым сиротой – ни родителей, ни даже каких-то дальних родственников. Детство его прошло по приемным семьям да сиротским приютам. Похоже, всё, что он знал о своем происхождении, это что кого-то из его предков переправили сюда из Англии за кражу пивной кружки в пабе.
Наверное, как раз по этой причине отец был просто помешан на поддержании собственной династии. Когда ему исполнилось двадцать два, он вдруг выяснил, что у него есть младший брат, и оформил опеку над Колтоном, которому тогда было всего двенадцать. Отец отдал Колтона в лучший частный интернат Уэйкфилда. Колтон стал его протеже, а потом и деловым партнером.
Отец не заводил детей, пока не нажил миллионы, а к тому времени его первая жена, Маргарет, уже порядком состарилась. После развода с ней отец не стал повторять прежнюю ошибку – нас с Саммер зачали в новом супружестве еще во время медового месяца. Когда после рождения нашего младшего брата Аннабет объявила, что с нее хватит, отец на сей раз сбежал к Франсине, которая на тот момент едва успела окончить католическую школу. Но я до сих пор так окончательно и не сознаю всех масштабов его одержимости населить мир.
Таковы факты его жизни, но они далеко не в полной мере отражают то, что представлял собой отец. Наверное, чтобы описать его, достаточно сказать следующее: он не любил добрых и отзывчивых людей. Я выяснила это, когда в последний раз видела его живым.
* * *
Вскоре после того, как нам с Саммер стукнуло четырнадцать, в начале декабря наша семья собралась за ужином в большом доме на Бич-Пэрейд. Аннабет рассказывала про свою встречу с каким-то бомжом. Незадолго до этого она повела нас с Саммер в «Биллабонг»[6 - «Биллабонг» – австралийский бренд одежды и снаряжения для активного отдыха и занятия серфингом и сноубордингом, представленный одноименной сетью спортивных магазинов.], чтобы мы выбрали себе всякие пляжные шмотки в подарок на Рождество, – многочисленные коробки в магазинной рождественской упаковке уже лежали под елкой. Подходя к торговому центру, Аннабет пожелала счастливого Рождества какому-то бродяге, от которого несло, как от помойного ведра, и протянула ему двадцатку. Тот без лишних слов выдернул купюру у нее из руки и направился прямиком в винный магазин.
– Прямо у меня на глазах! – воскликнула Аннабет, в сердцах шмякнув отцу на тарелку щедрую порцию каннелони с индейкой. Тот приподнял тарелку, проверяя, не кокнул ли ее большой серебряный половник.
– Так ты этому хрену прямо перед винным отделом башли всучила? – уточнил отец.
– Я пытаюсь вырастить наших детей добрыми и отзывчивыми людьми! – гордо объявила Аннабет.
– Доброта – это придурь, – сказал отец, а потом вдруг повернулся ко мне и подмигнул.
Я заглотила наживку. Саммер всегда считалась красой нашей семьи – даже тогда я знала это, а Бен был единственным мальчиком, наследником. Но именно мне отец адресовал свою специфическую шуточку.
Я внимательно изучила мать, брата, сестру. Аннабет, которой хватило ума дать деньги алкашу возле винного магазина. Бена, которому всего десять, слишком маленького даже для своего возраста, – такого неженку, что отец давно оставил любые попытки научить его охотиться, хотя по консервным банкам мой братец пулял уже на удивление метко. И Саммер – ну, Саммер есть Саммер.
Но я-то Айрис, нежданная двойняшка, лишняя двойняшка, и, подмигнув мне, отец указал мне на мое новое место в семье. Излишней добротой не страдает. Не придурочная, как некоторые.
Вот потому-то я всегда и думала, что спокойно могу рассчитывать хотя бы на законно причитающуюся мне долю семейных денег – хотя не то чтобы ожидала, что отец вскоре помрет. Любой другой глава семейства на его месте, скорее всего, особо не замечал бы меня, затерявшуюся в тени ангелоподобной сестрички, но мой отец, похоже, всегда ценил мой довольно циничный подход к действительности. Риджу была невыносима мысль о том, что его деньги могут пропасть втуне, а для того, чтобы не остаться с носом, требуются отнюдь не доброта с отзывчивостью, а изрядная доля уличной смекалки. Похоже, отец считал, что эта задача мне по плечу.
К тому моменту наши родители уже развелись – что, наверное, частично объясняет произнесенные во всеуслышание за ужином заявления отца относительно умственных способностей Аннабет. Может показаться странным, что иногда он являлся к нам на ужин – через четыре года после того, как бросил нашу мать, – но дом на Бич-Пэрейд по-прежнему принадлежал ему. Позже, уже поступив в юридическую школу, я терялась в догадках, как, черт возьми, после двух разводов он ухитрился сохранить свою недвижимость в целости. Наверное, Аннабет предпочла в очередной раз проявить свою доброту, для своего же блага. А может, судьи просто побаивались Риджа Кармайкла – человека, владеющего половиной Уэйкфилда. В чем бы ни было дело, после своей смерти отец оставил своих трех жен и семерых детей без забот разве что о хлебе насущном и крыше над головой. А вот что касается его сказочного состояния, то здесь начинается самое интересное.
Первые годы после развода мы продолжали обитать все в том же доме на пляже. Отец переехал к своей подружке, Франсине, жившей в пентхаусе в самом центре Уэйкфилда. У нее уже была двухлетняя дочка, которую звали Вирджиния. Все мы сошлись во мнении, что это дочь Франсины от первого брака.
Когда отец женился на Франсине, фамилию Вирджинии изменили на Кармайкл. Я по-прежнему не задавалась вопросом, кем мог быть ее отец, хотя у матери наверняка имелись на этот счет собственные подозрения. Впрочем, Аннабет никогда и слова не сказала против бывшего мужа. Вела себя так, будто, для начала, ей жутко повезло быть женой такого человека, пусть даже женщиной она была очень красивой, с мягким характером – просто созданной для супружества, идеально подходящей мужлану вроде Риджа. Судить о том, что нашу мать что-то расстраивало, можно было только по тому, что она с еще большим пылом окунулась во всякие домашние дела – пылесос неистово бился о мебель, подушки яростно взбивались и летели обратно.
К тому времени, как нам с Саммер исполнилось четырнадцать, Франсина с пулеметной быстротой нарожала еще троих детишек: Вики, Валери и Веру Кармайкл. Как и сама Франсина, девчушки оказались даже слишком уж блондинистыми, чтобы называться блондинками, – волосы у них были абсолютно белыми. Рождение четвертой дочки Франсины изменило расстановку сил. Теперь численный перевес оказался на их стороне, и Франсина стала все чаще вякать на ту тему, что неплохо бы поменяться домами. Как оказалось, Ридж владеет обоими. Ну конечно, кому хочется жить в квартире с четырьмя детишками – пусть даже если это многоуровневый пентхаус с садиком на крыше и плавательным бассейном! – но не знаю, насколько преуспела бы в этом Франсина, если б отец вдруг не умер.
После того ужина, целуя отца на прощание, я стала упрашивать его взять меня с собой в намеченный отпуск, который он намеревался провести под парусами. После развода отец каждое лето отправлял Саммер, меня и Бена самолетом в Таиланд, но в тот год он брал с собой Франсину с ее выводком.
– Я помогу вести яхту, папа! – взывала я тогда. – Я даже могу помогать с детишками!
Отец расхохотался.
– Оставайся здесь и помогай своей матери, – ответил он. – Не давай ей разбазаривать мои денежки.
А через две недели с отцом случился инфаркт – прямо на причале возле пляжа на юге Пхукета. Медики констатировали смерть непосредственно на месте. Франсина говорила, что его тело пришлось доставлять на берег на тук-туке[7 - Тук-тук – трехколесный мотороллер, использующийся в Таиланде в качестве такси, легкого грузовичка и пр.], поскольку древний причал оказался слишком хлипким, чтобы выдержать вес «скорой».
Через два дня Франсина со своими детьми вернулась в Австралию. Яхтсмены, живущие на своих лодках в Пхукете – разношерстная компания хиппи, морских волков и мечтателей со всех концов света, – дружно объединили усилия, чтобы помочь молодой вдове. Организовали переправку тела отца со всеми необходимыми формальностями, кормили и успокаивали детишек, перегнали «Вирсавию» обратно в марину и подняли ее на кильблоки, где она простояла в полном забвении следующие девять лет, поскольку никто в нашей семье не знал, что с ней делать.
Я уже встречала таких людей, этих морских бродяг, путешествуя с отцом. Он мог иногда выпить с ними, но порой казалось, что общается он со всей этой компанией исключительно для того, чтобы собирать истории об их глупости: какие они «чайники» при работе с парусами и на швартовках, как невыносимо скучна их жизнь, как тайские торговцы обдирают их как липку… Добрые, отзывчивые люди, цедил он, словно хуже этого нет ничего на свете.
И теперь я все поняла. Доброта – это придурь.
На похороны отца Аннабет обрядилась в черный шелк, а Франсина – в черный атлас. Франсина, вся в жемчугах, возглавляла шествие призрачно-бледных дочек в одинаковых белых платьицах, их абсолютно прямые белобрысые волосенки были стянуты назад длинными черными лентами. Аннабет – повыше ростом, хоть и с куда менее величавой фигурой – прикрывали с флангов мы с Саммер в шитых на заказ льняных платьях и Бен в своем первом настоящем костюме. У Аннабет – всего трое детей, но у нее еще и мальчик. Франсина – новейшая, самая молодая жена, но Аннабет все равно красивей. А потом, у Аннабет имелся дом на пляже. Или, по крайней мере, как мы тогда думали.
Маргарет на похороны не явилась. По-моему, она единственная из отцовских жен знала, что он на самом деле за фрукт. И мне это тоже предстояло узнать, прежде чем даже успела начаться заупокойная служба.
Похоронный зал, в котором происходило прощание, принадлежал одному из тех оказывающих комплексные услуги предприятий, которые ставят своей целью никого не обидеть и в результате больше напоминают бездушный железнодорожный вокзал. Когда мы там появились, какой-то мужчина с тихим голосом и пугающе розовой кожей отвел Аннабет в сторонку. Объяснил, что гроб отца закатят на заупокойную службу на тележке. Мол, техника безопасности и все такое.
Хотя по-любому не знаю, набралось бы у отца хотя бы шестеро верных друзей, чтобы нести гроб. На службу явились сотни людей, но они явно не были закадычными дружками отца. Помимо родственников, я никого из них не знала. Все улыбались и безмятежно болтали друг с другом. Никто не удосужился хотя бы ради приличия пустить слезу.
Розовый человек спросил мою мать, не желает ли кто-нибудь из нас «взглянуть на покойного, прежде чем гроб будет закрыт для церемонии». Махнул рукой в сторону тихого коридора в глубине зала, в который продолжала вливаться толпа жизнерадостных скорбящих. Он, наверное, даже и не понял, что Аннабет – бывшая супруга. Выглядела она достаточно траурно, чтобы быть вдовой.
– Мои дети еще слишком малы для таких вещей! – гордо ответила Аннабет и подтолкнула нас к остальным родственникам. Ее родители стояли в углу с моими тетями и дядями и несколькими кузенами и кузинами. Вид у всех был взопревший и скованный во взятых напрокат черных одеяниях. Всем явно хотелось втихаря почесаться. Январь в Уэйкфилде – сущее наказание, а жалкие потуги кондиционера ясно показывали, что его век давно на исходе.
Я вовсе не собиралась шпионить, но мне нужно было убедиться, что отец действительно умер, и еще мне типа как жутко хотелось поглядеть на гроб на колесиках. Скрыться от бабушек и дедушек и выбраться в тот коридор оказалось проще простого. Я толкнула тяжелую, как в гробнице, дверь и оказалась наедине с телом своего отца.
Умер он в тропиках, и, наверное, его забальзамировали, но в помещении все равно стоял ощутимый душок. Сразу припомнилась та собака, которую я видела – и обоняла – еще ребенком, дохлая собака, которая валялась в канаве на многолюдной тайской улице. Теперь я точно знала, что отец умер.
Но все же подкралась ближе, пока не увидела его. Великий Ридж Кармайкл словно съежился, сократился до неподвижного, запертого в гробу трупа. Его тело казалось пустым, а лицо было жутко серым. Только волосы выглядели нормально. Ему недавно стукнуло шестьдесят, но в светлых волосах посверкивало лишь несколько серебристых прядок.
В шестьдесят поздновато быть отцом маленьких детей, но и умирать еще рановато.
Вокруг гроба моего отца стражами стояли высокие вазы, плотно набитые белыми цветами, – эмблемы любви. И не какими-то там первыми попавшимися. Кто-то потрудился отобрать исключительно розы и ирисы.
Мои глаза наполнились слезами. Кто-то сделал это в честь меня и моей сестры-близняшки, его первых детей! Ни у кого из его последующих отпрысков не было цветочных имен.
Я зарылась носом в ближайший букет ирисов и глубоко вдохнула. Я знала, что они не пахнут, но, сколько себя помню, всегда имела привычку нюхать цветы, в честь которых меня назвали. Я всегда жалела, что они не пахнут, как розы, и, наверное, что-то во мне упорно верит, что при должной настойчивости всегда получишь то, чего тебе страстно хочется.
Пока я нюхала ничем не пахнущие цветы, вознагражденная лишь запахом смерти, за спиной вдруг фыркнула дверь с толстым уплотнителем, обдав меня потоком душного воздуха. Я оглянулась. Под гробом тележку накрывала драпировка, свисающая до самого пола. Это было единственное место, где можно спрятаться. Я быстро поднырнула под нее.
И как раз вовремя. Услышав цоканье высоких каблуков, я вся сжалась. Мама всегда носила туфли на плоской подошве. Кто это?
Неизвестная подошла к гробу и молча встала рядом. У меня перехватило дыхание.
