Я загадала себе маму

Карина Ерохина

Я загадала себе маму

Я хочу рассказать вам о своём детстве. О том, как за фасадом благополучной семьи может скрываться нечто ужасное, что не просто ранит детскую душу, а медленно убивает маленького человека.

Я хочу поделиться с вами историей о том, как мать, скрываясь за маской благотворительности, может оказаться настоящим монстром. В стенах своего дома она сбрасывает этот маскарад и превращается в злую и чёрствую мачеху.

К сожалению очень много детей скрывают свою страшную жизнь, домашнее насилие, зная что никто не в силах им помочь, а взрослые одевают маску безразличия.

НАЧАЛО

Я закрыла глаза, и мир наполнился ею – мечтой о моей мамочке. Образ, сотканный из обрывков моей мечты и неутолимой жажды, пульсировал в моем сердце. Я представляла, как она найдёт меня однажды, протянет руки, и мир вокруг замолкнет, уступив место только её объятию. "Доченька, я с тобой. Ничего не бойся," – эти слова звучали эхом в моей душе, заглушая боль и одиночество.

1

Я жила в семье, где были отчим и мать, но эта реальность была лишь бледной тенью той семьи, о которой я грезила. Отчим – чужой, холодный. Мать – словно призрак, уставшая от жизни, отвернувшаяся от меня. Их присутствие лишь усиливало чувство потерянности.

Каждый вечер, засыпая в своей маленькой комнате, я строила воздушные замки. В них моя настоящая мама была рядом. Она рассказывала мне сказки, гладила по голове, и в её глазах я видела любовь, которую так отчаянно искала. Утром, просыпаясь, я с трудом возвращалась в жестокую реальность, где её не было.

Но я не сдавалась. Вера в то, что она ищет меня, была моим маяком в этом темном море. Я знала, что где-то в этом огромном мире есть человек, для которого я – самое дорогое сокровище. И я продолжала ждать, с надеждой в сердце, надеясь, что однажды, моя мечта станет явью. Ждать её… мою мамочку.

2

Детство моё не сахар – горькая полынь на губах. Алёна, мать… Баба с яйцами, так её за глаза называли. Характер – кипяток, плеснёт – ожог на всю жизнь. Помню, как страх пробирал до костей, когда слышала её шаги за дверью.

«Карина, ты опять не так сделала уборку!» – слова, словно плеть. «Твои руки ни к чему не годятся, ты никчёмная!» Сердце сжималось в комок, хотелось провалиться сквозь землю. И вот он, ремень. Этот зловещий звук, разрезающий тишину, этот невыносимый жар на коже. Каждая секунда – вечность, каждая слезинка – капля отчаяния.

После – тишина. Давящая, обжигающая. Смотришь в окно, а там – мир, полный красок, смеха, тепла. А у тебя – лишь синяки и боль. И вопрос, который грызёт изнутри: «За что? Что я сделала не так?»

Но самое страшное – не боль физическая, а эта пустота внутри. Ощущение, что тебя нет, что ты – лишь тень, отражение чьей-то злобы. И мечтаешь лишь об одном: чтобы хоть раз услышать доброе слово, увидеть ласковый взгляд. Мечтаешь о материнской любви, которой так никогда и не знала.

Зачем я тебя рожала, ты никчёмный ребёнок, у всех дочки красавицы умные, а ты позорище, орала Алёна. Я молча стояла и слушала гневные высказывания в свой адрес. Слова врезались в самое сердце, оставляя кровоточащие раны, которые, казалось, никогда не заживут. В горле стоял ком, душивший любую попытку оправдаться, возразить, объяснить, что я тоже стараюсь, что я тоже мечтаю, что я тоже хочу быть любимой.

Молчание стало моим щитом, моим убежищем. В нем я пыталась спрятать свою разбитую душу, свои несбывшиеся надежды, свою глубокую тоску по материнской любви, которая, казалось, навсегда утрачена. Я просто стояла и слушала, позволяя словам ранить меня, зная, что ничего не могу изменить, что я навсегда останусь «никчёмным ребёнком» в её глазах.

Тень Алёны, нависала над каждым моим шагом. Любая мелочь, любая ошибка, даже невинная, обращалась в бурю гнева, в град ударов. Я жила в постоянном страхе, словно мышь, ожидающая прыжка кошки. Невозможно было предугадать, что вызовет её ярость, какое слово, какое действие обернется наказанием.

Помню, как пыталась ускользнуть, стать невидимкой, проскользнуть мимо, не привлекая внимания. Но она словно чувствовала меня, выискивала взглядом, задевала специально, толкая плечом, будто случайно. В этих прикосновениях не было материнской нежности, лишь холод и презрение.

Каждый удар отзывался не только болью в теле, но и в душе. Я чувствовала себя сломанной, никчемной, недостойной любви и ласки. Ночами, закутавшись в одеяло, я шептала молитвы, просила о пощаде, о том, чтобы этот кошмар закончился.

Ты опять взяла без разрешения конфету? Мать орала на всю квартиру. Казалось, что потолок вот-вот рухнет от ее гнева, словно это землетрясение, а я – маленький, беззащитный котенок в его эпицентре. Но в этот раз страшнее стал ремень.

Не звук ее голоса, пропитанный ядом разочарования, не дрожащие от злости руки, а именно этот кусок кожи, висящий на гвозде в коридоре. Он был символом моей вины, моей никчемности, моего непослушания. Каждый раз, когда мать снимала его, в моей маленькой душе обрывалась тоненькая ниточка надежды.

Конфета. Просто конфета. Сладкое искушение, которое стоило мне не только испорченного обеда, но и, кажется, всей любви матери. Слезы обжигали щеки, а внутри все сжималось от боли и унижения. Я не понимала, почему маленькая слабость, желание хоть немного порадовать себя, вызывает такую ярость.

Мир вокруг казался враждебным и несправедливым. Хотелось спрятаться, исчезнуть, стать невидимой, чтобы избежать неминуемого наказания. Хотелось, чтобы мать хоть раз обняла, просто обняла и сказала, что любит, даже если я ошиблась. Но вместо этого в воздухе висело лишь предчувствие боли и горький привкус обиды. Ремень. Последний день в моей жизни. По крайней мере, так казалось тогда.

3

Тишина наступала очень редко, я была в постоянном напряжении от настроения матери. Это было как ходьба по минному полю – никогда не знаешь, где взорвется следующая обида или вспышка гнева. Маленькое сердечко билось в тревоге, уши ловили каждый звук, каждую интонацию. Детство, казалось, украдено этим вечным ожиданием бури.

А по ночам… по ночам начиналась другая жизнь. В темноте, под укрытием одеяла, рождались мечты. Я обнимала подушку, холодную и молчаливую, и представляла, что рядом моя другая мамочка. Мягкая, теплая, пахнущая ванилью и любовью. Та, которая шепчет утешения, а не проклятья. Та, которая гладит по голове, а не отталкивает.

В моих фантазиях она всегда улыбалась. Ее глаза лучились нежностью, а руки крепко держали мои, будто оберегая от всего плохого. Мы вместе пекли пироги, читали сказки, гуляли под дождем, смеясь беззаботно. В этих коротких мгновениях выдуманного счастья я находила утешение и надежду.

Но с рассветом иллюзия рассеивалась, оставляя лишь горький привкус реальности. Снова – напряжение, страх и тихая молитва о том, чтобы хотя бы сегодня мать была в хорошем настроении.

Бумага пожелтела от времени, исписанная детским почерком. "Дорогая Вселенная, пожалуйста, подари мне новую маму. Эта… эта не любит меня". Сердце болезненно сжалось, перечитывая строки. Я помнила каждое слово, каждую слезу, вложенную в эти наивные мольбы.

Алёна… Её смех звенел в ушах, ядовитый и безжалостный. "Кому нужна такая обуза, как ты? Ты никчёмная девочка". Слова, словно осколки стекла, вонзались в душу, оставляя кровоточащие раны.

Тогда, в отчаянной попытке обрести любовь, я обращалась к звездам, к ветру, к самой Вселенной. Искала материнскую ласку в шепоте деревьев, в теплых лучах солнца, в каждой улыбке прохожего. Но находила лишь пустоту, лишь усиление боли.

Я прятала свои слезы в подушку, пока Алёна злорадно наблюдала. Ее глаза, холодные и пустые, не отражали ни капли сочувствия. Я была обузой, ненужным довеском, ошибкой.

Но даже тогда, среди океана отчаяния, я не переставала верить. Верить, что однажды… однажды я стану нужной. Что где-то во Вселенной есть мама, которая ждет меня, которая полюбит меня такой, какая я есть. И я продолжала писать письма, надеясь, что хотя бы одно из них долетит до адресата. Надеясь на чудо.

4

Каждый день Алёна придумывала мне испытания и наказания. Одно из страшных было пробыть в огороде без еды и воды целый день, без возможности укрыться, приговаривая: "Пока всё не сделаешь, из огорода не вылезешь". И я пахала. Земля трескалась под палящим солнцем, как и мои губы от жажды. Каждая сорванная травинка, каждая выкопанная картофелина отзывалась болью в натруженных руках. Но физическая усталость была ничто по сравнению с той тоской, что грызла душу.

Алёнин взгляд, холодный и безучастный, преследовал меня даже сквозь зной. Я видела в нем не просто злость, а какое-то отчаяние, которое она вымещала на мне. Была ли я виновата в этом отчаянии? Может, если бы я была лучше, сильнее, достойнее, она бы не обращалась со мной так? Эти мысли сверлили мозг, пока я ползала по грядкам, вырывая сорняки.

Огород стал моей тюрьмой, землей, пропитанной потом и слезами. Я была её рабом, но рабом не только физически. Алёна забрала у меня волю, веру в себя, надежду на лучшее. Я стала лишь тенью, послушно выполняющей её приказы, боясь поднять глаза, боясь проявить хоть какую-то эмоцию. В этом пекле, в этом унижении я угасала день за днем. И единственной моей молитвой было: "Когда же это кончится?"

Мать била меня, если находила хоть одну травинку на грядке. Это не было воспитанием, это был ритуал. Каждая прополка превращалась в кровавую баню, где я, безвинный агнец, трепетала под ее стальным взглядом. Земля, пахнущая потом и червями, превращалась в арену, а мать – в гладиатора, алчущего крови сорняков и моей плоти.

«Трава – это грех!», – гремело у нее в голосе, словно проклятье. И я ползала по этим проклятым грядкам, словно червь, выискивая злосчастные ростки. Каждый корешок, казалось, тянулся ко мне с укором, каждое лезвие травинки – с угрозой.

Однажды, в отчаянии, я попыталась укрыться. Зарылась в помидорную ботву, словно страус в песок. Но ее зоркий глаз, словно око Саурона, нашел меня. Удар пришелся на спину, обжигая, словно клеймо. «Будешь знать, как прятаться, ленивая тварь!».

С тех пор я возненавидела все зеленое. Луга казались мне рассадниками зла, деревья – палачами, а солнечный свет – предателем. Я мечтала, чтобы весь мир превратился в выжженную пустыню, где нет места ни траве, ни материнскому гневу. "Каждый видит мир в меру своей испорченности", – шептала я, глядя на закат, обагряющий горизонт кровью. И в этой крови я видела свое отражение.

5

Самое страшное в гневе матери было, когда она начинала меня душить. Садилась на меня, маленькую девочку, и мир вокруг сжимался до размеров её разъярённого лица. Не было криков, ругани – только этот давящий вес и неумолимое перекрытие кислорода. Я смотрела в её глаза, ища там хоть искру материнского тепла, но видела лишь бездну, поглощающую меня без остатка.

Маленькое тело трепетало под её тяжестью, а в голове – отчаянный, беззвучный крик. "Мама, не надо!" Но слова застревали в горле, не находя выхода. Руки беспомощно царапали её платье, пытаясь оттолкнуть, вдохнуть хоть немного воздуха.

В такие моменты время останавливалось. Казалось, проходит вечность, пока в глазах не начинали плясать чёрные мушки, а сознание – медленно угасать. Тогда появлялось странное, отстранённое спокойствие. Словно я уплывала далеко-далеко, где не было ни боли, ни страха, ни этой всепоглощающей материнской ярости.

И каждый раз, когда она отпускала, я жадно глотала воздух, как умирающий от жажды путник в пустыне. Но не было облегчения. Только липкий страх, который поселялся глубоко внутри, отравляя каждый прожитый день. Зная, что однажды, когда я снова "провинюсь", она вернётся. И снова станет душить. Садиться на меня, маленькую девочку, лишая воздуха, надежды и веры в материнскую любовь.

После таких "воспитательных мер" я долго не могла прийти в себя. Лежала, свернувшись калачиком, в своей кровати, боясь пошевелиться. Тишина в доме давила, казалась зловещей. Я чувствовала себя сломанной куклой, выброшенной в угол за ненадобностью. Сердце стучало как раненая птица, пытаясь вырваться из груди.

6

Дверь квартиры – черная пасть, за которой скрывается мой личный ад. Каждый день – хождение по тонкому льду, каждый вздох – молитва о пощаде. Но пощады нет. Есть только она.

Соседи… За толстыми стенами их квартир, наверное, тепло и уютно. Слышат ли они мои крики? Чувствуют ли дрожь, сотрясающую дом? Нет. Их уши забиты ватой безразличия. Они предпочитают не знать, не видеть, не вмешиваться. "Это не наше дело", – шепчут они, прячась за своими занавесками.

В школе – фальшивое подобие нормальной жизни. Учителя, занятые своими отчётами и планами, не замечают синяки, спрятанные под кофтой, потухший взгляд, дрожащие руки. Я для них – просто ученица, серая мышка, не заслуживающая внимания.

Мать… Слово, от которого веет леденящим ужасом. Она – мой палач, мучитель, садист. В ее глазах – только ненависть, в руках – только боль. За что? За что она так со мной? Не знаю. И никогда не узнаю.

Я живу в постоянном страхе, в ожидании очередного удара. Мое тело – сплошной синяк, моя душа – изранена и кровоточит. Я молю о помощи, но мой голос тонет в тишине безразличия.