скачать книгу бесплатно
– Ты не прав, – сказала она, догадавшись, куда он клонит.
– Прав. А знаешь, почему?
Она пожала плечами, решив дать ему возможность выговориться.
– Да потому, что давать пьяницам и бродягам деньги, значит испортить их и развратить ещё больше, – снисходительно пояснил Иван Кузьмич. И добавил поучительно: – Хорошо, если они твою помощь до дома-то донесут. А нет, так ведь в кабак побегут и там всё пропьют. Потом такой изверг вернётся к себе домой и начнёт дебоширить: посуду побьет, мебель сокрушит, не дай бог, свою жену изобьет, а если бедная увернется, то начнет ее гонять по двору. И заметь, несчастная баба, не зная имени своего «благодетеля», позволившего её извергу напиться, станет тебя на чем свет стоит проклинать. А не дала бы ты ему денег, глядишь, и вернулся бы он трезвый. А в итоге именно ты, благодетельница, и окажешься виноватой в её страданиях. Вот она, цена твоего благодеяния, – язвительно заключил он.
3
Муж глядел с видом торжествующего превосходства, и Ольга с горечью заметила:
– Ты жесток и высокомерен к этим людям. Не думай, что я не понимаю тебя. А для меня благодеяние не нуждается в оправдании. Вот ты миллионер, а так злобно рассуждаешь сейчас о бедных, потому что сам сидишь в хорошем экипаже, одет в дорогой костюм, на ногах у тебя добротные кожаные сапоги, имеешь в банке миллионы. А если бы ты оказался на их месте, на дне, то понял, как унизительно любому бедняку, и тем более нищему, просить подаяние.
Она замолчала, взволнованно переведя дыхание.
– Разжалобить меня хочешь или хочешь, чтобы я тоже стал бедным? – с сарказмом спросил он.
– Ну, зачем ты так…
– Да кто ж тебя знает, – пожал он плечами. Подумал и уверенно прибавил:
– Запомни: я никогда не окажусь на дне, хоть ты это мне и желаешь. А вот тебе я, пожалуй, урежу со следующего месяца сумму на всякие твои дамские штучки: ленты и шляпки. Избавлю, так сказать, твою совесть от тяжёлого денежного обременения. Ну что? Съела? – и довольно хохотнул.
– Как хочешь. – спокойно сказала она.
Ее невозмутимость и уверенность в собственной правоте только ещё больше разозлили его.
– Ты жалеешь людей за мой счет. Ты мне скажи, зачем Петьке моему деньги давала? Думала, не узнаю? – спросил он, пристально глядя на неё.
Она смутилась и опустила голову. Он ждал.
– Тебе Архип доложил?
– Отвечай, – снова потребовал Ухтомцев.
– Я давала ему на еду, совсем немного. Да и как не дать, когда просит, – призналась она, опять испытывая неловкость и вину.
– Ты меня, мужа своего ослушалась! За моей спиной воду мутила с братом. Знаешь ведь, что я с ним в ссоре, – голос его накалился от гнева.
– Иван, как же я могла ему не дать. Он пришел, голодный, больной…
Иван Кузьмич ещё больше распалился.
– Да он актер! Разыграл перед тобой сцену, изобразил из себя несчастного и страдальца. А ты и поверила, дура баба. Да он над тобой потешается, и надо мной. И ведь вцепился в нас как клещ и кровь пьет, деньги то с матери тянул, теперь, вот с тебя, дуры! – он замолчал.
Ольга тоже молчала, боясь неосторожным словом или оправданием ещё больше его распалить.
– Ну ладно, ты глупая баба. Но мать моя, она-то куда смотрит? Носится с ним, как курица с золотым яйцом… И ладно бы хоть прок был, а то ведь тольок пшик, – с горечью констатировал он.
– Для матери дети все любимые. А тот, кто больше других страдает, того и жальче, – сказала Ольга.
– Да… Это из-за него, балбеса и пьяницы, она по дальним обителям ходит, всё грехи его замаливает. Да только ведь ему хоть бы хны! Мать – за порог, а он и рад, что один остался и над душой никто не стоит. Знаешь, из-за чего я с ним осенью-то сцепился?
– Знаю, рассказывал, – кивнула она.
– Вот и вот. А до этого я его со службы из своей лавки выгнал знаешь, за что?
– Знаю, – Ольга грустно вздохнула.
– Деньги надумал своровать у меня из кассы, – воскликнул Ухтомцев, вновь распаляясь. Его и сейчас охватывало бешенство, как только он вспомнил тот случай.
– А ведь я тогда матери ничего об этом не сказал, пожалел её. Думал, догадается и поймет. Так он матери на меня стал тайком наговаривать, какой я плохой человек и бессердечный. А та Петьку пожалела. Меня-то что жалеть? Я на ногах крепко стою. А все равно обвинила, что я так возгордился, что уже и брату родному помогать отказываюсь и чураюсь его. Это я то? – возмутился он. Подумал и добавил:
– Ладно, я смолчал, все ее упреки стерпел. А мог рассказать… Ну, думаю, пускай лучше меня обвиняет, чем из-за этого дурака ещё больше сердце рвет. Петька ведь для неё как гнойный нарыв в душе. А я ещё раз убедился, нельзя делать добро, чтобы не получить зло. Вот и получил я от него. Как он у меня пять тысяч-то взял и не отдал, пропил. А ты говоришь – пожалей, опёку над ним оформи, мать от страданий освободи. Нет, пускай Петька сам несет свой крест. Мне его, как брата, конечно, жалко, все ж таки родная кровь. Но и нянчиться с ним до гробовой доски я не собираюсь. Каждый сам за себя. Никогда ему не прощу распутство и материны слезы, – зло скрипнул зубами Иван Кузьмич.
– Он болен, Иван, – тихо промолвила Ольга, – ты вспомни, в прошлый раз, когда я с ним говорила, он мне сказал, что хочет остановиться, а не может.
Хотя она активно защищала Петра, в глубине души не могла не признать правоту мужа и железную логику его слов.
– Такие пьяницы, как он солгут – недорого возьмут. Вот и тебе солгал, – отрезал Ухтомцев. Бросил искоса взгляд на жену:
– Что молчишь? Жалеешь пьяницу?
Ольга грустно кивнула.
– Плакать хочется от твоих слов, – промолвила с горечью.
– Так поплачь. Вот мать моя, не тебе чета, зубы сцепила и тащит. Кремень человек, не то что ты, – прищурившись, Ухтомцев смотрел на жену.
– А может нам всем миром на него навалиться? Тогда и удержим человека от погибели. Брат ведь он тебе родной. Ты вот суровый какой, твердый человек, любого под себя подстроишь и подомнёшь. Если бы поговорил с ним, может, он бы тебя послушал. А? – взволнованно спросила она.
Иван Кузьмич скептически усмехнулся, процедил сквозь зубы:
– Ещё раз узнаю, что ты за моей спиной с Петькой якшаешься, тебе не поздоровится! Ты поняла, что я сказал?
Ей ничего не оставалось, как только согласно кивнуть. Заметив, что дочери, сидящие напротив них, заерзали и начали перешептываются, спросила:
– А вы о чем там шепчетесь? Расскажите.
– Просто так, – ответила Наташа.
– Устали, наверно?
Девочки отрицательно покачали головами.
– Хорошо. Скоро уже приедем. Соскучились по дому?
Те дружно закивали.
4
Колесо коляски попало в яму, и сидящие в ней пассажиры смешно подпрыгнули, девочки весело запищали, и всё их внимание переключилось на дорогу, по которой они проезжали. Сестры принялись оживленно осуждать, что они видели.
В это время их кучер повернул лошадь направо и оказался на узкой плохой дороге. Они проехали мимо заросшего тиной и ряской, дурно пахнущего застоявшегося пруда, в который с соседних дворов и улиц по земляным канавкам и желобам стекали канализационные нечистоты. Стойкий запах гниющего болота отравлял воздух. Но домашние и дикие утки и селезни радостно крякали, барахтаясь и плавая возле берега в буро-зеленой воде, весело золотящейся в лучах осеннего солнца.
Вдоль тротуара лепились деревянные дома с мезонинами, огороженные заборами, не всегда ровно державшимися. Из печных труб в небо вился белый дымок, за заборами слышались неторопливые разговоры людей, кудахтанье кур. Играли в траве и пыли босоногие ребятишки. На лавочках возле ворот грелись в лучах солнца, слезшие с печей старики и старушки. Прогрохотала, проехав по улице, водовозная телега, и вновь воцарилась пронизанная солнцем и пылью сонная тишина.
Экипажи выехали на площадь, миновали небольшую деревянную будочку городового, окруженную зеленым забором. Внутри такой будочки все было приспособлено для проживания человека: стояла печь, лавка и стол. Во дворе разбит небольшой огород, и висело на протянутой от забора до забора веревке сохнущее белье, бродили в песке куры с цыплятами. Но самого городового было не видно, наверно, спал внутри.
В Китай-городе движение стало ещё более оживленным: загромыхали железными шинами по неровным мостовым кабриолеты. Это была знакомая, как будто ещё средневековая торговая столица, с её неровными и короткими улицами, извилистыми коленчатыми переулками, разросшимися одичавшими садами, родниками, бьющими из-под камней в какой-нибудь рощице, и прудами. Но уже то там, то здесь становились заметны приметы стремительно наступающего нового времени. Камер – Коллежский вал интенсивно застраивался современными и красивыми зданиями из камня и стекла.
Но в центре этой новой капиталистической Москвы уже появились большие колониальные магазины, рестораны и кондитерские с красивыми выставками разных деликатесов. Великолепные зеркальные витрины ярко сверкая огнями, манили проходивших мимо зевак вызывающей роскошью.
В вечернее время центральные улицы освещались керосиновыми или газовыми фонарями. Но на окраинах, в глухих переулках всё ещё горели подслеповатые фонари, заправляемые конопляным маслом.
Промышленные предприятия города, нуждаясь для технических нужд в воде, строились вдоль берегов рек Москвы и Яузы. За Преображенской, Крестьянской, Калужской заставами, на Воробьевых горах также возникали рабочие слободки и кварталы.
Дворянской, чиновничьей стороной считалась та часть Москвы, которая простиралась от Москвы-реки до Малой Дмитровки и Каретного ряда, и находившимися на ней Остоженкой, Пречистенкой, Арбатом, Поварской, Большой и Малой Никитской. На улицах возвышались дворянские особняки, дворцы с колоннами и фронтонами в стиле ампир. Между ними попадались и дома поскромней, с антресолями и мезонинами, на которых красовались гербы с княжескими шапками и мантиями, с дворянскими коронами, рыцарскими шлемами и страусовыми перьями. Улицы Москвы тогда ещё не имели вида двух высоких, смотрящих друг на друга фасадов. Граничившие между собой владения усадеб с садами, были отделены друг от друга невысокими деревянными заборами. Ворота на которых почти ни у кого не запирались днём на засов и были открыты для проезда с улицы к парадному домашнему крыльцу.
Дом Ухтомцевых находился на правом берегу Москвы-реки на удице Малая Якиманка в Замоскворечье. Соседние с ними улицы: Пятницкая, Ордынка, Полянка и Якиманка с большим количеством переходов и переулков были застроены купеческими домами. В этой части города с давних пор царил патриархальный и строгий семейный уклад, который можно охарактеризовать очень выразительной чертой. Когда глава семейства – «сам» или «тятенька» возвращался домой из лавки, он требовал, чтобы вся семья собиралась на ужин под его председательством. Затем ворота тщательно запирались дворником на ключ и приносились «самому». Если же ловкий и сметливый купеческий сынок хотел закатиться на ночь кутить, ему приходилось пролезать под воротами, если это пространство от земли до нижнего края ворот по особому договору с дворником не было заложено доской, называвшейся «подворотней». Возвращение в родительский дом ранним утром совершалось тем же способом.
Двухэтажный каменный дом из фигурного светло-розового кирпича, с мезонином, в котором жили Ухтомцевы, окнами смотрел на Малую Якиманку, скромно прятался за каменным забором, раскидистыми яблонями и вишнями в тихом зеленом переулке.
За главным домом стоял ещё один флигель, на первом этаже которого располагалась контора, а на втором жилые комнаты, сдаваемые внаем приказчику Григорьеву с семьей.
Внутреннее расположение комнат в этой усадьбе было почти таким же, как в деревенском доме. На втором этаже правого крыла расположились три гостевые комнаты, за ними большая и малая гостиные. На первом этаже слева – комнаты для работников: управляющего и ключника Тимофея Сергеевича, бойкой девицы Ариши, горничной и стряпухи, и дворника Серафима.
Направо по коридору располагалась столовая, зимняя кухня, буфетная и кладовые.
Сами хозяева с детьми и француженка проживали на втором этаже.
Слева от комнаты Ольги Андреевны находилась горница девочек, рядом с ней – комната гувернантки, справа спальня и кабинет хозяина. Из всех окон в комнатах открывался замечательный вид на восточную окраину Москвы и Малую Якиманку, на сады, разросшиеся за каменными стенами и тесовыми заборами, куда с утра слетались стаями вороны и галки. Сквозь густую темную зелень кое-где видны были крыши и верхние этажи домов, круглые крыши летних беседок. А дальше как будто в небеса устремлялись золотые купола церквей, открывалась панорама из зданий, высоких каштанов и лип. Слева как на ладони – Кремль с башнями, соборами и дворцами. В праздники и царские дни слышалось, как палят с Тайницкой башни пушки, были видны клубы дыма.
За жилыми комнатами на втором этаже размещался зал, предназначавшийся для приемов, который почти всегда пустовал. В зале стояли замечательные английские часы с механикой, фасад которых представлял собой сельский пейзаж с ветряной мельницей и водопадом. Несколько раз на дню часы перед боем играли незамысловатые мелодии, мельница вертела крыльями, и струился водопад.
В шкафах за стеклом теснились красиво расписанные лаковые табакерки и шкатулки, позолоченные чашки, маленькие флакончики на цепочках, которые носили дамы на мизинце левой руки, веера из слоновой кости, бронзовые курильницы, хрустальные кубки, узкие, с позолотой, для цветов и букетов и множество других, милых сердцу безделушек и предметов.
Через следующий зал, называемый малой гостиной можно было попасть в оранжерею, за которой в отсутствие хозяйки ухаживали девушки.
В середине оранжереи находился небольшой круглый бассейн, а посредине – скульптура амура с кувшином, из которого выбивался фонтан для поддержания постоянной влажности воздуха. В зеленых кадках вдоль стен росли семь больших пальм. Драцены и юкки занимали почетные места в глиняных вазонах причудливой формы. На подоконниках красовались горшки с бальзаминами и красной геранью. Росли здесь и гвоздичные деревья, и фикусы в больших вместительных горшках, померанцы и лимонные деревья. Летом домашние растения выносили в сад и красиво расставляли на траве и вдоль садовых дорожек.
Гордостью Ольги Андреевны стала королевская бегония, которой московское общество придумало необычное название «Ухо Наполеона», а также цветок с другим не менее странным названием – кротон, который ей подарил Федор Кузьмич.
В оранжерее Ухтомцевых в художественном беспорядке располагались бархатные голубые диванчики на две персоны для отдыха. Зимний сад выходил окнами на полукруглый балкон. Белые плетеные кресла-качалки, в которых можно сидеть тихими летними вечерами и наблюдать за прохожими, стояли возле парапета, украшенного рельефной лепниной.
Парадная лестница вела на второй этаж и украшена цветными изображениями лесных птиц и пастушек, овечек и оленей. Под лестницей находилась закрытая холодная галерея, открывающаяся в ещё одну залу на первом этаже. В ней хранятся припасы на зиму: банки с вареньями и повидлами, компоты.
В просторном кирпичном амбаре на заднем дворе был сложен садовый и огородный инвентарь. Возвышается аккуратная дровня, ответственность за пополнение которой целиком лежла на кучере Степане Хлыстове. В огромных добротных амбарах, двери которых запираются на огромные висячие замки, хранились солидные запасы муки и круп, завезенные из деревни. Под потолком на крючках висела солонина: зимой ее держали вне холодного погреба. Конюшня прочная и теплая, без сквозняков, сделана так, словно там должны жить люди. Лошадей в хозяйстве шесть: самые выносливые, для поездок с товаром в другие уезды и губернии; другие – для возможной охоты; третьи – красивые и породистые, для выездов, чтобы щегольнуть на прогулке или в театре, на ярмарках.
5
Скрипя колесами по гравию, экипаж остановился возле широкого крыльца, на котором в ожидании застыл управляющий домом Тимофей Сергеевич, цветущего вида представительный лысоватый мужчина с плотным животиком. Всё его жизнерадостное и безусое лицо с пушистыми рыжеватыми бакенбардами, здоровым румянцем на гладких щеках, расплывшаяся на губах добродушная улыбка, радостный взгляд выражали в эту минуту искреннюю готовность услужить. За ним к двери жалась Аринушка, бойкая молодайка из-под Полтавы, с веселыми вишневыми глазами, разлётными дугами чёрных бровей и очаровательными ямочками на белых щеках.
По обеим сторонам от подъезда возвышались аккуратные белые вазоны с нежно-сиреневыми и розовыми флоксами. Вдоль дорожки за кустами поникших роз на клумбах красовались осенние пионы и глицинии, наполняющие пространство вокруг одуряющим сладковатым ароматом.
Девочки вылезли из колясок и побежали за дом, посмотреть, что изменилось за время их отсутствия. Даша с гордым и независимым лицом сама стащила с коляски свой тяжелый чемодан и отошла с ним подальше, волоча по траве, чтобы никому не мешаться. Она закинула косу на спину и с любопытством оглядела дом и уютный палисадник, разбитый с обеих сторон от подъездной дорожки. К ней подошла француженка, поставив саквояж возле ног. Не глядя на Дашу и не разговаривая, она с подчеркнуто отчужденным видом ждала, когда вернутся её воспитанницы, чтобы вместе с ними пойти уже в дом.
– С прибытием, Иван Кузьмич, дорогая хозяюшка, Ольга Андреевна, – радушно улыбаясь, проговорил Тимофей Сергеевич, подходя к фабриканту.
Ариша тоже подошла и остановилась за широкой спиной управляющего. Она радостно и загадочно улыбалась, переводя блестящий задорный свой взгляд то на хозяина, то на хозяйку.
Тимофей протянул было руку, чтобы принять сюртук, переброшенный у хозяина на руке. Но так как тот сразу не отреагировал, не придумал лучшего, как ухватиться за его воротник и потянуть на себя.
Но хозяин сюртук не отдал. И между мужчинами состоялось шутливое состязание, заключавшееся в том, кто ловчей и быстрей перетянет сюртук. Иван ухмылялся, наблюдая, как раздосадовано пыхтит Тимофей. Тот покраснел от натуги, чувствуя оплошность, озадаченно крякнул и отступил с растерянной улыбкой.
– Неужто сил маловато? – съехидничал фабрикант.
– Да вроде бы нет, – бодро отвечал Тимофей и, поднапрягшись, с силой дернул сюртук на себя. Рукав разодрался, но сюртук оказался у него.
– Это вы в деревне так раздобрели, что он порвался, – неуклюже пошутил Тимофей.
Но хозяин шутку не понял, сердито хмыкнул. Спохватившись, Тимофей смущенно продолжил:
– Извините, Иван Кузьмич. Поторопился, не подумавши. Хотел, как лучше, чтобы руки вам освободить. Да видно перестарался…
– И кто мне его теперь починит?
– Так я и починю, если больше некому, – отозвался работник.
– Да ну, – не поверил Ухтомцев.
– Мне бы только иголку с ниткой найти, мигом исправлю.
– Ну гляди. А наперед все же спрашивай, не угодно ли отдать, а то сразу тащить… Ну да чего уж теперь: бери, зашивай. Сам напросился. Есть ли известия от моей Александры Васильевны? Архип заходит, что говорит? – расспрашивал Ухтомцев работника. Он выглядел заметно повеселевшим, стоило ему вылезти из коляски и поставить ноги на землю.
– Александра Васильевна ещё не вернулись. Про брата вашего есть известия.
– Какие?
– Воротился больным. Сейчас дома сидит как сыч в норе, и нос не высовывает, – отвечал Тимофей, не краснея. Дело в том, что этим утром Петр Кузьмич пришел к ним за молоком вместо Архипа. И Тимофей Сергеевич лично его лицезрел и провел с ним за работой все утро. Мало того, Петр Кузьмич как раз в данный момент находился на заднем дворе, укрывшись в сарае возле курятника. Но об этом Тимофей Сергеевич не мог признаться хозяину, иначе навлек бы на себя его гнев.
– Понятно, – кивнул Иван Кузьмич.
– У Филимоновых три дня назад бабушка померла. Вчера хоронили. Хлыстов, Степан Феоктистыч, дочку меньшую замуж выдавать собрался. Уже и сватов заслали, гуляли два дня.
– Давно пора. Их Настюхе уже, почитай, восемнадцатый годок пошел. А кто же посватался?
– Щекачев Юрий, который вместе с отцом у нас рыбой в рядах торгует. Да вы его поди, знаете?
