Прошлое и пережитое

скачать книгу бесплатно

Хоть слушать Вас я очень рад,
Но у меня в кружке доклад

Ученый ГУС:

Кружки без меры – путь к вреду,
Я отведу для них среду

(Действительно, приказом ректора для кружковой работы была отведена среда, и в этот день лекций не было)

Ректору были адресованы строки:

Никодимыч Груздев Павел
Нам еще работ прибавил,
Чтобы были мы умней,
Сто докладов в восемь дней.

Часты были дискуссии по вопросу об отношении полов. Горячо обсуждались мысли А. М. Коллонтай, была противоположная, крайне пуристская, позиция, и, как всегда, – золотая середина, которой практически все придерживались. Сейчас в общежитии жили уже и мужчины, и женщины, но надо объективно отметить, никакого разврата не было.

В упомянутой оперетке были на этот счет тоже веселенькие стишки, но я их забыл. Начинались они так:

В том кружке, где мы встретились,
Расцвела любовь, как куртина роз,
В том кружке, где мы встретились,
Как сирень цвела половой вопрос.

Конечно, был повеса студент, который пел:

Изучать науки не умно,
Ну зачем нужна вам психология,
Химия, физика и биология?
Ну зачем, скажите нам скорей,
Знать о том, чем славится Орфей?
Чем зубрить века, года и эры
Верьте мне, целуйте губки Веры,
Под шумок пей с губ веселых квас.
Изучай простор бездонных глаз и т. д.

Различные виды сценических жанров были среди студентов очень развиты. Был, конечно, свой коллектив «синей блузы», с которым мы часто выезжали в села, в рабочие клубы. Участвовал я в драматическом коллективе. Хороших пьес не было, ставили в основном классиков, конечно, «Недоросля», «Ревизора», инсценировки чеховских рассказов, «Горе от ума», но публика требовала драмы, вернее, мелодрамы. В частности, однажды мы выезжали в большое село под Ярославлем по направлению к Ростову, где играли пошлейшую мелодраму о любви летчика, вечной обманутой любви, а злодеем был барон. Кончалось все убийством. Выезжали обычно в субботу, ночевали в усадьбе Вахромеева – Варино, сейчас от нее ничего не осталось, все съел химзавод. А тогда в Варино был совхоз, где мы вели полит и культработу. Нас хорошо кормили, но главным образом молочными продуктами и черным хлебом, почему-то это сочетание вызывало страшное брожение воздуха в кишечнике. Смеху, шуткам не было конца. Спали, кто на чем мог, я очень любил устраиваться в большом гардеробе, оставшемся от старой барской обстановки.

Руководителем наших драматических опусов был студент Чернышов, он был много нас старше и был женат на маленькой очень приятной женщине, тоже студентке. Помню, как нас поразило, что у этой очень дружной четы вдруг произошел разрыв, но спокойный тихий Чернышов уехал в мужскую комнату, она – в женскую. Они тихо шли вместе по коридору, помогая перетащить немудреное имущество, он тащил небольшое корыто, она – керосинку. Никаких внешне выраженных переживаний, и это равнодушие при таком серьезном акте вызывало удивление.

Студенческая стипендия была 15 рублей в месяц, из них при получении тут же 1 рубль 50 копеек отдавались за общежитие, 5 рублей 40 копеек – за абонемент (месячный) в столовую. За эту плату можно было получить миску супа с мясом, кашу с маслом, чай с сахаром и неограниченное количество черного хлеба, который стоял в больших корзинах, пополняемых по мере их опустошения. Покупали какое-то количество сахара и чая, чтобы обеспечить месячное прожитие. Затем совершенно необходимый расход на стирку белья. В общем, на расходы на книги, бумагу, ремонт одежды, кинематограф, и другое оставалось примерно по 15 копеек в день, на которые прожить было можно, но сложно. Поэтому студенческие трудовые артели были всегда популярны.

Очень выгодной, но тяжелой работой была разгрузка барж с солью. Зарабатывали иногда больше двух рублей в день. Но умаешься настолько, что, придя в общежитие, способен только вымыться от всепроникающей соли, выпить стакан чая и спать. Молодцы спят крепко. Однажды ребята вытащили вместе с кроватью в общий коридор и, раздев догола и прикрыв только простыней, устроили отпевание. Девицы были столь возмущены, что отхлестали зачинщиков мокрыми полотенцами, а меня, разбудив, водворили на место. Милые сердобольные души, что бы мы без них делали?

Молодость ничего не боится. Скончался наш товарищ, не помню, от какой болезни. Нам, четверым общественникам, поручили купить гроб, взять тело из больницы и привезти для церемонии прощания на факультет. Была зима, холодновато, и одеты не очень хорошо, на ветерке стало просвистывать невмоготу, чтобы согреться, завалился в пустой гроб и доехал до морга. Сейчас бы я этого ни за что не сделал из-за какого-то суеверного страха.

Когда была возможность, на воскресенье ездил к родным в Ростов. Ходил на поезд, который назывался «ученик». Он из Ростова уходил рано утром, а из Ярославля – поздно вечером. В целях экономии своих небольших денежных ресурсов часто, когда собиралась большая компания, ехали зайцем, рассчитывая на сердобольность контролеров, а иногда на ловкость разведки, откуда они идут, с головы или с хвоста поезда, и пересаживались из непроверенного в проверенный вагон. Однажды все-таки налетели, и что всего обиднее – перед последней станцией Семибратово, примерно в 12 км от Ростова. Нас высадили, передали дежурному по станции для составления протокола. К счастью, он оказался нашим соседом, протокол не составил, но сказал, что до утра никаких поездов не будет. Пошли пешком, ночь осенняя, черная, но компанией не скучно, благополучно добрались до дома даже до рассвета. Возвращались в понедельник в Ярославль всегда с билетом. Хоть у родителей было очень нежирно, но всегда что-нибудь давали из домашней снеди: соленых огурцов, капусты, картошки, ржаных пирогов с картошкой (ох, как были вкусны, особенно сразу из русской печи). С такой поклажей изображать зайцев было невозможно.

Уже перед каникулами любили ездить за город с вечера по Костромской дороге в березняк, там еще с прошлого года было присмотрено соловьиное место. Ночи прохладные, но у костра тепло и уютно. До соловьев читали стихи, кто кого больше любил. Я только что открыл для себя Есенина и упивался его лирикой. Мои друзья не без удивления слушали, весь антураж соответствовал восприятию есенинской музыки и чувств.

А еще произошло прозрение древнерусской живописи. В Ростовском музее не было особенно значительных произведений иконописи. (Неразборчиво) владели восприятием фресковые росписи церквей кремлевских и особенно Воскресенской церкви. Так же и в Ярославле. Здесь все заполняла архитектура и также фрески, особенно Илья Пророк и Иоанн Предтеча в Толчкове. Архитектура тем более была интересна, что еще велись реставрационные работы на памятниках, пострадавших во время Ярославского белогвардейского мятежа 1918 г. Особенно поражало, как из безликих зданий формировали совершенно иные формы в Митрополичьем доме на Волге.

Но вот однажды на кафедре истории русской литературы была объявлена лекция проф. А. И. Анисимова о новых открытиях в древнерусской живописи на памятниках, найденных в Ярославле. Александр Иванович очень умело на фоне общей истории Руси XI–XII веков раскрывал культуру этого важнейшего периода, когда зарождалось большое русское искусство, определившее его направление на целых шесть столетий. А когда на экране появилось изображение ангела из Оранты или, как теперь его называют, «Великая панагия», а затем голова Оранты, проснулось понимание великого, запечатленного художником, и того великого, которое мог создать представитель народа, идущего по ступеням к верхам духовной и эмоциональной культуры. После этого я совсем по-другому стал смотреть на иконы, увидев в них то, что они совсем не одинаковы, что они выражают всю гамму человеческих переживаний, а не замерли в статических позах, равнодушно взирая на обезличенное пространство.

Вторым прозрением была лекция Н. П. Сычева об архитектуре Ярославля XVII века. Какую надо было иметь исключительную эрудицию, чтобы почти осязаемо вызвать в воображении реальную жизнь Ярославского посада во всем его разнообразии и вместе с тем в единстве, когда это касалось общих для всех политических и идеологических интересов.

Глава 3. Начало работы

3.1. В Ростовском музее

Я поступил на работу в Ростовский музей 1 мая 1923 года на должность научно-технического работника с окладом 12р. 50 к. И все же это было большое подспорье семье, в которой был один работник на 7 ртов. В мои обязанности входило водить экскурсии, помогать в развеске и расстановке экспонатов, делать несложные описания экспонатов. Не помню, в 1921 или в 1922 г. музею было передано здание бывшего духовного училища – Самуилова корпуса, и его усиленно готовили для новой экспозиции, с тем чтобы открыть к ноябрю месяцу – 40-летию музея [14, с. 8].

Коллектив музея был небольшой, но очень дружный, все уважительно относились друг к другу. Душой всего дела был Дмитрий Алексеевич Ушаков, бывший артиллерийский офицер с незаконченным образованием Московского Археологического института. Он был сыном племянницы известного ростовского богача Кекина, в замужестве за Ушаковым. Дмитрий Алексеевич носил бороду и усы, что при его молодом с живыми глазами лице всегда с розовыми щеками было пикантно, он обращал на себя внимание и запоминался.

Ближайшими помощниками были мой старший брат Сергей Николаевич, двоюродный брат Петр Сергеевич, старослужащая Елена Федоровна Стрижникова, Софья Александровна Волкова, девушка Екатерина Константиновна Сахарова, Геннадий Яковлевич Епифанов, впоследствии известный ленинградский график, Настя Зубеева, впоследствии секретарь Ростовского РК КПСС, Сережа Бурмистров, рано погибший при переплывании Волги. Весьма колоритными были сторожа – дядя Петр Соловьев, его раньше знали как школьного сторожа, Геннадий Королев, его жена служила дворничихой в старом доме нашего деда, и Павел Зубеев, с большой семьей, подрабатывавший тем, что в нерабочее время занимался портняжным ремеслом. Был еще библиотекарь Геннадий Константинович (отчества исправлены, в оригинале ошибочно написаны другие, вероятно в силу того, что воспоминания писались в преклонном возрасте, в отношении имён некоторых работников музея допущены неточности) Шляков он был одноглазый и довольно мрачного характера, наконец, Владимир Сергеевич Моравский, сын директора гимназии – шизофреник. Этот состав потом пополнился, но в 1923 году к 40-летию музея он обеспечил всю новую экспозицию, хотя с большими трудностями. Уже съезжались гости, а мы с братом Сергеем на подмостях под потолком еще монтировали хрустальную из подвесок люстру на лестничной клетке.

Ил. 3.1. Фотография 1924 г. Верхний ряд: Г. Епифанов, П. Иванов, В. Моравский, Г. Шляков, П. Соловьев, средний ряд: Г. Королев, Б. Спасский, М. Стрижникова, Д. Ушаков, С. Волкова, Д. Иванов, С. Иванов, П. Зубеев, нижний ряд: С. Бурмистров, Н. Зубеева, Е. Сахарова, В. Иванов

Музей был прекрасен. В белой палате развернули Ионинскую ризницу, для чего из Ярославля привезли прекрасные шитые саккосы (Строгановых), взяли плащаницу из действовавшего еще собора, выставили серебро, во все паникадила вставили свечи. Белая палата наполнилась особым светом, живыми тенями, а красавец Ионафан в своем епископском одеянии был просто неотразим. Во втором этаже Самуилова корпуса впервые в Ростове развернули картинную галерею [15] русской живописи XVIII–XX вв. Подбор был не особенно разнообразен, но произведения прекрасные. Здесь же была экспозиция фарфора. Мой брат Сергей подобрал в Москве в музейном фонде очень неплохую коллекцию, кое-что удалось собрать на месте.

Но особенно великолепны были бытовые комнаты на 3-ем этаже. Каждая из них была окрашена в свой цвет. Запомнилось, что Екатерининская была фисташковая, Павловская – оранжевая, Александровская – желтая, Николаевская – синяя, Александра III – слоновой кости. Стильная мебель, акварели, гравюры, портреты своей эпохи, светильники, ковры и вышивки, посуда, хрусталь, веера, кружева и т. д. составляли цельные ансамбли, которые при отсутствии дворцов в Ростове кроме как в музее, посмотреть было негде. К сожалению, все это невежественные музейные работники и типовые схемы краеведческих музеев безвозвратно разрушили, и собрать снова едва ли уже удастся.