скачать книгу бесплатно
Париж стоит мессы? Сборник рассказов
Иван Карасёв
Генрих Четвёртый променял протестантскую мессу на корону католического короля. Это ему принадлежит утверждение, выведенное в заглавие сборника. Только автор добавил знак вопроса. Потому что в жизни всё сложнее. Все рассказы основаны на реальных событиях. Автор прожил во Франции десять лет, и в этом сборнике он объединил самые разные истории из собственной жизни, из жизни его французских родственников, несколько очерков о самой Франции, а также о русских, приехавших в эту страну, и даже несколько сюжетов о кошках, которым, как и автору, пришлось попутешествовать по маршруту Россия – Франция в разных направлениях. В общем, такие разные картины французской реальности. Обложка книги выполнена автором.
Иван Карасёв
Париж стоит мессы? Сборник рассказов
Первый культурный шок
(глава из книги «Моя Франция. Обратится ли сказка в кошмар?»)
В первый и, наверное, в последний раз я летел в бизнес-классе. Вот парадокс, тогда я экономил на всём, но занимал уютное и широкое кресло в головной части самолёта, а все многочисленные последующие перелёты, только облизывался, глядя на счастливчиков из первого салона, и засовывал длинные свои коленки в сжатое пространство между двух обычных, предназначенных для простых смертных, рядов. Ведь и деньги-то есть уже, и даже сотрудникам своим пару раз давал добро на такую роскошь, поддаваясь на уговоры – длинный, утомительный рейс, а потом работать надо. Правда, после прилёта первым пунктом в списке мероприятий усталого менеджера стояли традиционные «экскурсии» по американским аутлетам – мечте российского шоппингиста из уже почившей в Бозе эпохи до Рождества Алиэкспресса. Другим разрешал, а вот на себя любимого было жалко. Тем более, что летишь обычно не один, с коллегами или с семьёй, и стоимость бизнес-класса надо в таком случае, умножать на количество персон. Так что дешевле запастись выпивкой и потягивать её, пока не отрубишься тяжёлым, вовсе не богатырским, сном. К счастью для моего здоровья, эпоха длинных трансатлантических или трансазиатских перелётов в моей жизни, похоже, закончилась.
В тот раз это была халява. Летел со своей первой женой, она, как носитель языка с соответствующим образованием, работала приглашённым ассистентом преподавателя французского по обмену между Францией и СССР, и «Эрфранс», субсидируемый национальным правительством, раз в год бесплатно возил таких специалистов домой и обратно. Вместе с семьёй. А она тогда состояла только из нас двоих. Это уж потом появились два умных и симпатичных мальчика, а ещё позже распалась по моей вине, или не вине, а по тоске. Хотя за 4 года совместных с Франсуазой мытарств в рассыпающемся Союзе Пустых Полок и 10 лет последующей жизни в передовой европейской стране, казалось, прикипели друг к другу, но, видимо, так только казалось.
Французское государство не экономило на своих слугах, в самолёте всё по высшему уровню – стюарт не успевал раздавать вино и шампанское, разлитое по маленьким 250-ти граммовым бутылочкам. Расчётливые французы их рассовывали по сумкам, а я, вырвавшийся из плена горбачёвского сухого закона, не задумываясь, заливал всё внутрь. Правда, перед промежуточной посадкой в Хельсинки нас попросили спиртное спрятать, у финнов, якобы, закон не позволял употреблять на борту. Не знаю так или не так было у горячих парней соседней страны, но на нашем рейсе все аккуратно припрятали пузырьки, пока финско-арабская обслуга пылесосила пол. Полицейский, однако, не ходил и не пытался, как наш гаишник, засунуть нос в вашу машину. Кстати, сверху приаэродромные районы Хельсинки принципиально мало чем отличались от наших – та же редкая, чередующаяся с невырубленными кусочками соснового леса, застройка из 4-5 этажных домов, очень похожих на какие-нибудь улучшенные «брежневки». Вот парижские предместья даже с самолёта уже выглядели совсем по-другому – целые города из индивидуальных домиков с участочками, все тесно друг к другу прилепленные (хоть мало земельки, но зато своя!), лишь кое-где разбавленные неизбежными многоэтажными коробками. Другой мир, стоило посмотреть в иллюминатор, и это было понятно. И покрытие взлётно-посадочной полосы в Хельсинки мне показалось тогда каким-то промежуточным по качеству – средним между нашим, трясущим самолёт, и идеально ровным французским.
Так, благополучно залив в себя в общей сложности полтора литра вина и шампанского, я ступил на твердое покрытие аэропорта Шарль де Голль. Не скажу, что оно у меня качалось под ногами, но таможню я не заметил, хотя, как мне сообщили потом более трезвые пассажиры, сотрудники оной стояли почти рядом с проходящим из самолетов народом, пытаясь выцепить из толпы всякую подозрительную публику. Но я, видимо, как человек, с молоком матери впитавший в себя выражение «граница на замке», этот символический контроль, обычный теперь и в наших аэропортах, никак не мог принять за строгую таможню, которая должна давать «добро». Она и стала моим первым культурным шоком во Франции, потом были другие, более яркие, более впечатляющие, но этот, зато, был первым, а потому самым запоминающимся.
Граница не «на замке». Парижский аэропорт Шарль де Голль. Французы говорят просто «Руасси» по названию пригорода.
Теперь, в наши дни, проходя в Пулково мимо скучающих у своего «телевизора» людей в зелёной форме, я почти каждый раз вспоминаю тот летний день 88-го года, когда в перерывах между приёмами жидкости из мини-бутылочек, я проглатывал вопреки совету профессора Преображенского содержимое свежей советской газеты. Издание живописало будущее торжество социалистической демократии, обещавшей нам как бы свободные выборы – об этом вещал Горбачёв с трибуны перестроечной 19-й партконференции. Погружённый в другую реальность, я сильно изумился, не встретив человека с ожидаемым вопросом: «Откройте Ваш чемоданчик!» Нынче и в наших аэропортах таможня не задаёт мне этот вопрос. Свободных выборов, однако, тоже не случилось в 1989 году, да и были ли они позднее, и вообще где-нибудь и когда-нибудь, разве что избрание вождя у неиспорченных разгулом свободной прессы первобытных племён?
Кстати, таможня у нас всегда отличалась дотошностью. Александр Дюма-отец, приплывший в Россию через Кронштадт, потратил немало времени, чтобы получить свой очень заинтересовавший наших таможенников багаж. Вероятно, в те времена легче было брать мзду с особ, путешествующих частным образом. Наверное, когда Депардьё приехал за ключами от своих многочисленных квартир, его багаж был выдан вне очереди. Честный, улыбающийся сотрудник таможни, скорее всего, симпатичная молодая особа женского пола в очень короткой юбке, с завидным набором толстых звёзд на погонах, сделав киношный книксен, показала, что он может проходить без задержки. Но в девятнадцатом веке российские таможенники либо не знали кто такой Дюма, либо не испытывали никакого пиетета к нему. Да ведь он и не за паспортом к нам приезжал, жажда творчества погнала его в суровую Россию.
А тогда, в 1988 году, я ещё и представить не мог истории с квартирами кумира своих юных лет, только смотрел по сторонам, разинув рот. Второй культурный шок не заставил себя ждать. Но обо всём по порядку. В аэропорту нас встречали родители жены на машине. Перестраховавшись на предмет того, что все вещи не влезут в маленький багажник, наполовину заваленный всяким хламом, тёща попросила коллегу по работе приехать ещё на одной машине. У французов принято помогать друг другу. Так, на двух авто наш кортеж двинулся в Париж. Допускаю, что тёща пригласила коллегу не без задней мысли: ну ведь не у каждой есть зять из такой экзотической и очень модной в то время страны как Советский Союз эпохи Перестройки. Вообще французы, как правило, очень отзывчивые люди. Встретить у станции метро безмашинного гостя и отвезти его потом туда – нормальное явление. Но тот коллега тёщи фактически приехал, мне кажется, чтобы посмотреть на забавную диковинку – русского зятя, убил на это весь вечер, хлебнув по приезду на квартиру принимающей стороны бокал шампанского. Больше я его не видел, видимо, посмотрел на живого русского, убедился, что не медведь, тем и удовлетворился. Русские, советские люди, оказываются самые обыкновенные двуногие существа. Ну а, испытав свой первый культурный шок, готовился к следующим.
Девичье горе
Мелкий зимний дождик уныло моросил по парижской улице. Было мокро, противно и грустно. Казалось, зима, едва начавшись, будет продолжаться вечно, как вечен этот дождь, уже вторые сутки монотонно стучавший по гладкому асфальту. Кристиан, не обращая внимания на погоду, медленно брела по опустевшим вечерним улицам. Она возвращалась со свиданья с Пьером. Она сама попросила не подвозить её, хотелось побыть одной. Нужно было попытаться как-нибудь успокоиться, пересилить страх будущего, даже не пересилить, а постараться свыкнуться с новой реальностью, в которую она вступала, не имея права повернуть назад. Дома же всё будет напоминать о её одиночестве. Пока получалось плохо, настроение ниже стрелки барометра в директорском кабинете, а она всегда показывала на дождь.
Разговор с Пьером оказался долгим, мучительным и, как следовало ожидать, абсолютно бесполезным. Никакого сколько-нибудь приемлемого для Кристиан варианта они, конечно, не нашли. Потому что его не было. Обсуждение беспокоившего их вопроса всё время наталкивалось на одну и ту же проблему – семья Пьера. После того, как часы пробили 10 раз, Пьеру даже пришлось, взяв жетон у бармена, позвонить жене, чтобы та не волновалась. А Кристиан в очередной раз поняла, что он ничего не сделает. Всё останется, как прежде – вечером после работы пару часов он будет проводить с ней, такой же ласковый и заботливый, как всегда, потом сядет в свою машину и уедет домой, к Хильде. По субботам она его вообще не увидит, в этот день Пьер с женой занимается покупками, затем – обязательный субботний обед в кругу семьи и дети, которым тоже надо уделять внимание. Только по воскресеньям, когда Пьер уходит «играть в бильярд с друзьями», Кристиан будет проводить с ним немного больше времени.
Умом она понимала Пьера – в той семье у него росли дети. Старшая дочь, Катрин, уже почти взрослая девушка и, кажется, не нуждается в заботе родителей, но при этом, судя по рассказам Пьера, совершенно не готова к вступлению во взрослую жизнь. Тут важно было ничего не упустить, иначе потом придётся слишком дорого платить за собственную беспечность. Париж – город соблазнов, и молодые девчонки часто попадаются в его сети. Кристиан знала это по собственному опыту. А кроме дочери у Пьера есть ещё совсем маленький сын, к которому он очень привязан.
Конечно, нельзя ультимативно требовать от Пьера, чтобы он бросил своих детей, но как быть ей самой? Ребёнка она твёрдо решила оставить. Второй аборт себе просто не мыслила. После первого раза остались ужасные воспоминания. Страшной внешности женщина с двумя подбородками, взяв три стофранковых бумажки, куда-то исчезла и долго держала её в грязной прихожей, потом открыла дверь с пузырями отслаивающейся белой краской, нанесённой, наверное, ещё до войны, и крикнула: «Ну, иди, чего сидишь, или ты рожать надумала? – и скорее поняв по лицу девушки, чем услышав отрицательный ответ, добавила. – Деньги отдам, коли так, удержу только сто франков за визит, не думай, я работаю честно!» Кристиан усмехнулась про себя – визит к дипломированному врачу стоил не больше тридцати, а эта ценила себя намного дороже. Но, ничем не выдавая своих мыслей, она пошла, пошла туда, где будут убивать её не родившегося ребёнка.
В «операционной» было ненамного чище, чем в прихожей. Из ведра в углу торчала окровавленная вата, рядом, на полу, валялась грязная половая тряпка. Крепло желание повернуться и сбежать. Мало того, что страшно, когда в тебе будут ковырять непонятными какими-то инструментами, но она, к тому же, слышала порядочное количество историй про то, как молодые девушки не выживали после подпольных абортов. О том, что за такое можно попасть в тюрьму, она даже не думала, это казалось самым меньшим из зол. Но её лучшая подруга Клод оба аборта делала именно здесь, и Кристиан осталась. Потом за те долгие, казавшиеся вечностью минуты, она не раз пожалела об этом, но изменить уже ничего не могла. «Одевайся, – сказала мадам Пайот, – в следующий раз приходи со своей простынёй, за такие деньги ещё и бельё стирать я не нанималась!»
«Нет, второго раза не будет! – сказала себе Кристиан. – Рожу и выращу сама, а он пусть делает, что хочет. Хочет жить с Хильдой, пусть живёт. Наконец, на нём свет клином не сошёлся!» Произнесла это мысленно и тут же спохватилась. Ведь она его любит, он такой милый, хороший, добрый. Ну и что, что у них тридцать лет разницы, бывает и больше, и ничего, живут себе люди. Вот и она бы хотела жить с Пьером, ходить с ним по субботам в магазины и на рынок, нянчить вместе общего ребёнка, ездить втроём в отпуск куда-нибудь в Овернь или в Бретань, на море. «Ах, когда же я на самом деле смогу уехать в отпуск? – подумала Кристиан. – Теперь ещё и ребёнок. С ним даже в родительской деревне не покажешься».
Но туда Кристиан и так не тянуло, слишком плохие воспоминания были с ней связаны, точнее не с деревней, а с братом, как-то заманившим её в дровяной сарай. Тогда она и в мыслях ничего подобного не могла предположить, даже если бы на месте брата оказался красавчик сосед, но как-то всё получилось само собой, она была слишком юной и неопытной. Даже следы крови не догадалась закидать соломой. В итоге, из деревни пришлось уехать в Париж. И здесь, десять лет спустя, она встретила Пьера.
Он очень отличался от тех мужчин, которые были в её жизни. Красивый, статный, всегда опрятно одетый, вежливый и предупредительный он быстро расположил девушку к себе. А когда пригласил её в ресторан, лишь в конце позволил себе нежно прикоснуться к кисти её руки, перед тем как подать пальто. Она была приятно поражена и покорена, вот мужчина, который не пытается сразу затащить в постель. Которому нравится говорить с ней, слушать её, рассказывать ей разные истории, которых у него имелось великое множество. Ещё бы – вырос в богатой семье, весело провёл юность, потом воевал, пять лет провёл в плену, после войны работал с бывшими каторжниками в Южной Америке, в Кайенне. И не пытался как смазливый блондинчик Жорж с предыдущей работы раздеть её прямо в вонючей машине с драными засаленными сиденьями. Поцеловал её только тогда, когда довёз до дома. Она ждала этого поцелуя и с готовностью ответила. А когда их губы разомкнулись, он внимательно посмотрел ей в глаза и спросил, не желает ли она провести с ним время в следующее воскресенье. Она желала. Тогда договорились поехать за город, на пикник. Кристиан знала, чем это кончится, знала, что у него есть семья, но ни минуты не раздумывала, согласилась сразу.
Теперь она носит в себе плод их любви, уже второй и не намеревается отказываться от него. За время знакомства и тесных отношений она поняла, что Пьер, при всех своих положительных качествах, не способен принимать радикальных решений, он будет тянуть, сколько сможет, такой уж человек, его не изменить. Она не хотела ставить ему ультиматумы, а значит, придётся рожать и одной растить ребёнка.
Дождь продолжал мерно стучать по тротуару, становилось зябко, короткий декабрьский день давно закончился, и сквозь неяркий свет уличных фонарей виднелись только серые стены и горевшие кое-где окна. Надо было что-то решать, хотя что? Она ведь уже всё решила, ребёнка оставит, второй раз на аборт не пойдёт. «Да, как сказать родителям? А никак, сами узнают, добрых людей хватает, они же ей почти не пишут, отец вообще перестанет интересоваться её судьбой, а мать? Мать, конечно, пожалеет, всё равно больше она ничего, ровным счётом ничего, сделать не сможет. Будет трудно вначале, пока ребёнок маленький, 14 недель отпуска по уходу за ребёнком не оплачиваются полностью, но поднакоплю денег, да и Пьер поможет».
В порядочности Пьера Кристиан не сомневалась, она уже успела убедиться в этом. Но то, что всю тяжесть предстоящего положения надо будет вынести фактически ей одной, она тоже знала и была морально готова к этому. Триста франков в месяц придётся отдавать за квартиру, ещё почти столько же возьмёт няня. На еду и одежду почти ничего не останется. Так не прожить. «Буду брать работу на дом, – убеждала она себя, – машинистка всегда найдёт возможность приработка». Полностью зависеть от помощи Пьера не хотелось, не позволяла гордость, да и рассчитывать на неё особо не стоило, ведь ему семью кормить – двоих детей с неработающей Хильдой. Возвращаться в Нормандию нельзя, да она и сама не желала. Всякую охоту жить с родителями отбивали воспоминания о холодном уличном туалете и о замерзавшем каждым морозным зимним утром «жюле» – ночном горшке (два камина протапливали отцовский дом лишь пока в них вечерами пылал огонь). К тому же, как там появиться одной с «прицепом» и без мужа? Деревня таких вещей не понимает, особенно кюре с его нравоучительными проповедями. Нет, решение принято, она должна воспитывать ребёнка одна здесь, в Париже, и без помощи Пьера.
А Клод говорит, что надо избавиться от ребёнка. Ей хорошо, она красивая – блондинка с голубыми глазами, мужчины так и стелются перед ней, хотя замужество пока никто не предлагает. Видимо, есть женщины для семьи, а есть для телесных утех, и Клод почему-то второй вариант. Она тоже начинает думать о том, как выйти замуж и родить, хотя делает вид, что ёще рано ставить себе такие задачи, мол, всегда успеет. Но, похоже, статус вечной любовницы начинает ей надоедать. В последний раз чуть не расплакалась, когда рассказывала о поздних возвращениях домой своего киношника из "Gaumont". Каждый вечер после работы тот веселится в баре с друзьями, гоняет кием бильярдные шары, тасует карты и приходит только, когда времени остаётся лишь на постель. А отговорка найдётся всегда – «мне надо расслабиться после напряжённой и нервной работы». Несомненно, только почему не с Клод? Лишь два-три раза в месяц они выходят вместе, и то надо выбирать – или кино, или ресторан. Поэтому по недавно ставшими выходными субботам, когда Пьер весь день с семьёй, две подружки ходят в кино вместе. Нет, дружок Клод, конечно, симпатичный малый и неженатый (огромный плюс!), но только использует он её, не больше. Кристиан мысленно пожала плечами: «Мне такой не нужен!» Уж лучше Пьер, обременённый семьёй, чем этот прожигатель жизни.
Дождик стучал всё яростнее, лёгкое пальтишко совсем промокло. До дома далеко. Автобусы уже почти не ходили, ждать своего, 95-го, в это время бесполезно. Она могла зайти в метро, но предпочитала идти пешком. Не хотелось спускаться в длинные, воняющие мочой коридоры, толкаться в грязных вагонах. Ей нужно ещё раз всё обдумать, спокойно прокрутить в голове «за» и «против», чтобы убедиться в правильности принятого решения. Она по-прежнему считала, что делает выбор, хотя её мысли уже были направлены только на то, как теперь жить в этой новой реальности. «Ничего, – сказала она вслух, – живут же другие, а я почему не справлюсь!» Действительно, смогла же она совсем ещё девчонкой устроить свою жизнь в незнакомом городе, получить востребованную профессию – всё не полы мыла в бюро господина Лёгро, а сидела в чистом кабинете за печатной машинкой, и о восьмистах франках в месяц её злосчастный братец может только мечтать, выгребая навоз из-под коров.
Но всё-таки пора спрятаться от дождя. Пальто до завтра точно не просохнет, придётся утром через тряпку сушить его утюгом. Кофточка тоже стала намокать, но с ней проще, можно одеть другую, ту, что подарил Пьер на день рождения. «Может, сесть в такси? – предложила она сама себе. – Рядом площадь де ля Мадлен, там всегда они стоят, даже ночью». Парижских таксистов Кристиан не любила, впрочем, других она и не знала. Но дурная слава о них далеко перешагнула границы города. За внешней вежливостью: «Мадам, Мадмуазель, Месье, сильвупле» и так далее, прятались примитивное хамство, неуёмная жадность и беспардонная наглость. До сих пор Кристиан с отвращением вспоминала как, остановившись на пустой ночной улице под предлогом проверки скатов, один таксист, судя по выговору «штимми» откуда-то из-под Дюнкерка, попросил её выйти и подержать фонарик. Не успела она наклониться к колесу, как он схватил её за талию и начал лапать своими грязными ручищами. Еле удалось тогда вывернуться и убежать, а наглец ещё кричал вслед, надеясь, что его кто-то услышит: «Держите её, она не заплатила!»
В другой раз, когда она села в такси прямо у отеля после встречи с Пьером, шофёр принял её за проститутку – Пьеру требовалось срочно ехать домой, и он ушёл первым, пока она ещё приводила себя в порядок. Одинокая девушка, выходящая из дешёвой гостиницы, могла, конечно, вызвать такие ассоциации, но сиди и думай, что хочешь про себя да руки не распускай. Этот же, даже открывая дверь, норовил хлопнуть по мягкому месту, а потом в машине стал делать недвусмысленные предложения и на первом светофоре вовсе распоясался. «Нет, парижские таксисты изрядные сволочи, особенно наглеют в такое, как сейчас, позднее время, но ехать надо, ничего не поделаешь, а то ещё простужусь, не дай Бог! Только этого сейчас не хватало!» Последние сомнения в правильности принятого решения развеяло ощущение влаги на плечах, кофточка под пальто тоже полностью промокла.
Кристиан вышла на площадь, напротив входа в собор, на другой стороне проезжей части, стояла одинокая машина. Пожилой водитель явно поджидал какого-нибудь засидевшегося посетителя соседнего бара. Кристиан почти бегом подошла к такси:
– Вы свободны, мсье?
– Конечно, мадмуазель, Вам куда? – водитель предупредительно открыл заднюю дверцу. Худощавый и совершенно седой, с изящными старомодными бакенбардами, он совершенно не походил на типичного таксиста. Даже в его движениях прочитывалась какая-то элегантность, совсем нехарактерная для парижских шоферюг.
– Наверное, Рю Маркаде, 212. Да, пожалуй, туда.
Вместо ответа, таксист склонил голову, выражая тем самым полное повиновение желанию клиента, аккуратно, почти бесшумно захлопнул дверь за Кристиан, занял своё место и завёл мотор.
В машине было чисто, никаких следов бардака, столь частого спутника шофёров, и, самое главное, не накурено. Кристиан сама уже смолила вовсю лет шесть, но не переносила прокуренных салонов автомобилей и комнат отелей, в которых они встречались с Пьером. К ней, в её маленькую квартирку, Пьер не очень любил ходить, консьержка отличалась неумеренным любопытством и чрезмерной болтливостью. Возможно потому, что нужно было всякий раз идти с любимым человеком в обшарпанный номер отеля, Кристиан и не переносила, не любила этих гостиниц со стойким запахом табака в номерах. Как хотелось принять его у себя дома, наготовить вкусной еды (а хозяйничать на кухне Кристиан умела), никуда не торопиться, уложить спать рядом с собой, ощущать тепло любимого человека всю ночь, а утром, нежась в кровати, когда Пьер уже встанет, ждать его возвращения с большой чашкой ароматного кофе в руке. Для неё! Но это было недостижимо, как звёзды на небе, она не могла требовать ничего такого.
Водитель включил первую передачу и отпустил сцепление. Машина тронулась. В полутьме Кристиан то и дело ощущала на себе его взгляд – на зеркало заднего вида часто попадали лучики света ночного города. «И этот сейчас начнёт приставать или, в лучшем случае, лезть с какими-нибудь дурацкими вопросами!»
– Мне кажется, что мадмуазель не очень хорошо? У Вас всё в порядке?
– Спасибо, всё хорошо.
– Мадмуазель уверена? Я могу помочь, если что, после Вас я всё равно собирался ехать домой.
Кристиан уловила в последних словах лёгкий акцент. Наверное, он пробивался и раньше, но погружённая в свои проблемы девушка оставила его без внимания. Даже не акцент, а своеобразная тягучая манера говорить, кажется, так произносят слова в Бургундии.
– Вы из Бургундии, мсье?
– Нет, мадмуазель, Вы не угадали, совсем не оттуда.
Кристиан стало любопытно, но она почувствовала, что её спутник не желает говорить о своём происхождении. «Значит, иностранец», – решила она. Жена Пьера тоже немка, он рассказывал, как ей трудно приходилось во Франции после войны, отчасти из-за этого они и уехали в Кайенну. Конечно, быть немкой во Франции в такое время не самое большое удовольствие. Да что там немкой, Кристиан собственными глазами видела, как в Лизьё брили налысо двух женщин, вся вина которых состояла лишь в том, что в оккупации они жили с немцами. А потом их голыми и обритыми во всех местах гоняли по городу. Толпа почему-то веселилась. Отовсюду раздавалось улюлюканье. Тогда шестилетней девчонкой она не могла понять причины подобного способа веселья, впрочем, мама быстро утащила её с главной площади, где начиналось это действо. А приедь она сейчас в деревню, с пузом, её вполне могут посчитать неудачливой парижской шлюхой. Нет, никто тронуть не посмеет, времена нынче не те, но сельские матроны будут отворачиваться при встрече, а потом провожать недвусмысленными взглядами и долго-долго шушукаться вслед. Заказана туда ей дорога, а насколько проще всё было бы с мамой, уж она бы поняла и приняла. Кристиан сама не заметила, как одинокая слезинка скатилась с правого глаза.
Мелькнули встречные фары, водитель почему-то затормозил и обернулся к ней. «Ну вот, сейчас начнёт приставать, а до дому ещё порядком ехать».
– Мадмуазель, я старый человек и не люблю, когда плачут молодые симпатичные девушки. Вам есть где ночевать?
«Боже, он точно принял меня за проститутку!» – промелькнуло в голове Кристиан.
– Я не та, за кого Вы меня принима… (Je ne suis pas celle que vous croyez), – сорвалась с языка расхожая во Франции женская фраза, но на последнем слоге Кристиан осеклась. Водитель включил свет, и она увидела его лицо – участливое и доброе. – О, извините! Просто иногда таксисты пристают в машинах.
– Я догадываюсь, нет, я хотел сказать, что если Вам негде ночевать, то у меня есть свободная комната. Точнее, не у меня, но есть. – Кристиан не отвечала, тогда он продолжил. – Я снимаю квартиру с другом, а он сейчас в больнице, беспокоит старая рана, больше сорока лет прошло, знаете ли, а время нас всё равно догоняет, от него не убежишь.
– Спасибо, у меня есть квартира. Вы очень любезны, – сказала она и, не выдержав, расплакалась.
Слёзы сами потекли из её глаз, она даже не поняла, как это произошло. Наверное, неожиданное участие и готовность помочь со стороны совсем незнакомого человека, к тому же таксиста, пробили какую-то стену внутри неё. Кристиан плакала, даже не вытирая слёзы, просто обхватила руками раскрасневшееся в тепле лицо и дала волю чувствам. Плечи её подрагивали, она почти беззвучно всхлипывала, не обращая внимания на шофёра такси. Тот молча смотрел на девушку, понимая, что говорить в таких случаях бесполезно. Наконец, Кристиан стала успокаиваться, вытерла лицо, но время от времени она ещё продолжала вздрагивать. Таксист заговорил.
– У Вас будет ребёнок?
– Да-а, – протянула Кристиан.
– И Ваш мужчина не хочет на Вас жениться?
– Да-а! Не может.
– Он женат, и у него есть дети?
– Да-а, – произнесла Кристиан, вслипнув в последний раз.
– Это такая банальная ситуация, знаете ли. Но Вы, наверное, сможете справиться сама? Конечно, Вам будет трудно, но мне почему-то кажется, что Вы всего добиваетесь сами.
«Как этот иностранец видит всё насквозь!» – удивилась про себя Кристиан и кивнула в ответ на его вопрос.
– Тогда позвольте мне сказать, что Вы напрасно мучаете себя. Вы даже представить себе не можете, как ничтожны Ваши беды! Ведь Вы дадите жизнь человеку! Это счастье! И, конечно, временные трудности, которые Вас ожидают, никак не сравнимы с бедами, которые приносит смерть близких людей. Я могу Вам немного рассказать о себе? Возможно, это придаст Вам силы.
– Пожалуйста, мсье, – Кристиан не хотела слушать чужие истории, ей было совершенно не до того, но от разговора с этим таксистом она начала успокаиваться.
– Спасибо, меня иногда тянет излить кому-нибудь душу. Вот Вы плачете потому, что у Вас будет ребёнок, а я иногда позволяю себе выпить в одиночестве целую бутылку кальвадоса только потому, что у меня нет семьи и нет детей, и уже никогда не будет. Понимаете, насколько относительны человеческие проблемы? Вы горюете из-за того, что родится ребёнок, а я напиваюсь вдрызг из-за того, что его нет и не никогда не будет!
– У нас, наверное, разные жизненные ситуации? – робко заметила Кристиан.
– Вы совершенно правы, моя жена умерла от туберкулёза почти сорок лет назад, после её смерти долгое время я даже не искал другую женщину, да и работа отнимала все силы, если честно. Я был шахтёром в Рубе. Тяжёлая, утомительная работа и постоянные ссоры с поляками, тоже там работавшими. Они нас не любили. Там я заболел и прозябал в нищете – денег не хватало даже на лечение, не говоря обо всём остальном. Хорошо, помог друг, тот самый, что сейчас в больнице, если бы не он, я бы, скорее всего, умер.
– Неужели, у Вас совсем нет родственников, близких людей? – спросила Кристиан.
– Увы, у меня нет даже племянников. Мой брат погиб в Крыму, в двадцатом году.
Кристиан знала только одноимённую улицу в Париже, и кое-что слышала про Крымскую войну, теперь она связала эти два названия.
– Это в России?
– Да, оттуда, до войны четырнадцатого-восемнадцатого годов я был обеспеченным человеком, отец мой служил важным сановником, а я – офицером в гвардейском полку. Мы прекрасно жили – небольшое родовое имение, хорошая дача под Петербургом, огромная квартира в центре города, четыре человека прислуги. Тогда я не хотел замечать, что у многих ничего такого не было, а на окраинах города в хибарах уютилась беднота, мне просто казалось, что так устроен мир. Потом те, у кого ничего не было, расстреляли моего отца, а мать, ослабленная голодом, умерла от простой инфекции.
– Извините, мсье, – рассказ незнакомца начинал захватывать Кристиан, и она даже стала забывать о своих невзгодах, – ваш отец в чём-то провинился перед новыми властями? – Она немного читала о революции в России.
– Только в том, что он оказался заложником. Летом восемнадцатого года в Петербурге убили одного важного большевика, за что были взяты заложники, из тех, кого власти считали своими потенциальными врагами. Мой отец попал в этот список, его казнили вместе с несколькими сотнями других несчастных. Мне повезло только потому, что я к тому времени покинул Петроград и присоединился к противникам режима. Да, ещё у меня была сестра, но она пропала, после смерти матери она оставила Петроград, то есть Петербург. С тех пор я о ней не знаю ничего. Даже о том, что умерла мать, я услышал позже от чужих людей. А мой друг, тот, что сейчас в больнице, тогда потерял жену и ребёнка. Они умерли от тифа, как сотни тысяч других людей в России. Я Вам всё это говорю, чтобы Вы лучше осознали: рождение нового человека – это не беда. Беда – когда человек умирает, особенно преждевременно, ещё хуже, когда умирает молодым. Жутко терять близких людей, а Вы имеете счастье обрести ребёнка. Вы пока не представляете, какое это счастье. Конечно, Вам будет трудно, но я уже говорил, я верю, что Вы справитесь. Однако я заболтался, извините меня, я повторюсь, иногда хочется излить кому-нибудь душу. Ведь я Вам так завидую!
Кристиан улыбнулась, действительно, насколько на свете всё относительно, и все её беды на самом деле показались не такими уж страшными. «Справлюсь сама!» – на этот раз уверенно сказала она себе, повторяя слова незнакомца. «Я смогу, спасибо тебе, русский таксист! Я ни за что не буду делать аборт! Слышишь, Клод! Ты увидишь, я смогу!»
Водитель бесшумно тронул, машина поехала по ночным улицам. Дождь еле слышно стучал по крыше машины, «дворники» монотонно смывали капли с ветрового стекла. На тёмном асфальте вода стекала в боковые канавки, а оттуда в люки ливневой канализации. Всё было как всегда. Обычный пейзаж, обычный мелкий зимний дождь. Ничего особенного. Так часто бывает зимними вечерами, ночами и днями, с той лишь разницей, что днём сквозь сплошные облака всё же пробивается немного солнечного света, и поэтому тогда даже в плохую погоду город кажется чуть веселее.
«Вот и приехали», – поглощённая созерцанием ночи Кристиан не успела шевельнуться, как шофёр услужливо распахнул дверцу.
– До свидания, мадмуазель, всё будет у вас хорошо!
– Подождите, а деньги, – почти крикнула Кристиан вслед садившемуся в машину водителю.
– Оставьте их себе, – опять повернувшись к ней, сказал русский, – вас ведь уже двое, мне хватает, теперь даже за лечение друга платить не надо, а разбогатеть снова всё равно не удастся.
И, сняв кепку, он молча взял её кисть в свою ладонь, поднёс к губам, поцеловал руку и растворился в темноте неосвещённой машины. Кристиан была ошеломлена, до этого она только в кино видела такое. «Я даже не спросила его имени!» Не обращая внимания на дождь, совсем промокшая девушка провожала глазами удаляющееся такси. Потом ещё долго в её сознании стояла картина склонившего непокрытую голову посреди ночной парижской улицы седого человека с бакенбардами.
P.S. Пьер пришёл жить к Кристиан, лишь когда их общему ребёнку, моей будущей жене, исполнилось семнадцать лет, официально он до самой смерти оставался женатым на Хильде.
Подруга Клод так и не смогла создать семью, её последний мужчина, прожив с ней лет десять, бросил её, когда Клод было под пятьдесят, сказав, что она сильно располнела.
Машина Пьера
«Это моя последняя машина», – частенько говаривал мой тесть, с любовью глядя на свой серебристый Фольксваген «Сирокко». Сирокко – это сильный ветер из Африки, который по весне обжигает жарким дыханьем Сахары ещё не просохшее после зимних дождей средиземноморское побережье и доносит песчаные бури даже до Альп. Поэтому машина, носившая такое грозное имя, имела спортивные формы и некоторые претензии, не Порше, не Альфа-Ромео, но всё же. Правда, экземпляр, о котором идёт речь, был куплен с рук уже слегка потёртым, на него ушла вся часть наследства умершей сестры. Тесть обожал автомобили, они у него были всегда или почти всегда, денег на них не жалел, если таковые имелись. Вот и тут, привалило маленькое наследство, он его и использовал по назначению, как ему казалось. Наверное, тёща была иного мнения, но она на тот момент ещё хорошо зарабатывала и, думаю, легко простила такую шалость своему большому ребёнку.
А тестю вскоре начал отстукивать счёт девятый десяток, и если он, как почти все люди рассчитывал пожить ещё и ещё, то всё-таки считал, что эта машина протянет больше, хотя и она уже была не молода по автомобильным меркам. К счастью, он ошибался. И если к качеству Фольксвагена претензий было немного (учитывая возраст железного коня), то усталость металла в итоге дала о себе знать, и тестю удалось-таки проводить своё авто в последний путь. Но об этом чуть позже.
Моего тестя звали Пьер, Пьер Доже (Pierre Dauger). Пьер понятно, это Пётр по-нашему, камень, только по-французски камень пишется и читается точно так же – пьер – pierre, а вот фамилия у француза это, как говорил очень колоритный герой Копеляна в «Интервенции», что-то особенного. Шесть букв и четыре звука в фамилии Доже – совсем не предел, у тёщи и того круче – Гуо (Gouault), три звука и семь букв, ещё лучше, чем у Рено (Renault), хотя такое же однотипное нормандское слово, скорее всего, древнегерманского происхождения, как и у всех викингов. Впрочем, у тамошнего автопрома и у моей троюродной сестры есть ещё Пеугеот (её словечко), Пежо в общепринятом жаргоне. Кроме Рено, Пежо и Ситроена существовало ещё немало французских марок авто, но они не выдержали испытания временем, а жалко, уж больно хороши были «Панары» (Panhard et Levassor), особенно 17-ый и 24-ый. У них был свой непередаваемый дух, аура, которые исчезли, когда Ситроен скушал фирму.
Пьер тоже успел поездить на семнадцатом «панаре», задолго до описываемых событий, ещё в начале шестидесятых. Ну а вообще машины и французского производства, и иностранного у него были всегда. Нет, опять поправлюсь, почти всегда – с конца 20-ых годов прошлого века, когда основным личным средством передвижения среднестатистического француза был либо велосипед, либо лошадь с повозкой. Вспоминаю фотографию Пьера того времени: элегантно одетый, симпатичный молодой человек, в руке шляпа, на положенном месте цепочка часов, тщательно зачёсанные волосы с ровнёхоньким пробором на голове – стопроцентный образчик французской золотой молодёжи того времени. До войны он сменил несколько машин, все – с конвейера, все – подарки отца. Потом призыв, фронт, линия Мажино, его подразделение сдалось в плен без единого выстрела, когда их обошли с тыла. Пленных немцы построили в две шеренги, одна напротив другой. Пьер был в первой, но присоединился к позвавшему его другу и ошибся. Рядового Доже с другом отправили в Германию, а тех, кто сначала стоял с Пьером, отпустили по домам (так, во всяком случае, говорили потом – может, и правда, в Германии ещё места не хватало для французской армии в полном составе).
Пять лет оккупации разорили его отца, как и почему, Пьер не распространялся, тогда существовали разные варианты, самый нелицеприятный – коллаборционизм. Активы коллаборционистов национализировали, это произошло и со знаменитыми компаниями Рено и Пежо. Что касается самого Пьера, то он сотрудничал с немцами подневольно, работал в плену на бауэра, но вернулся в дом отца живой и здоровый. Жизнь стала тяжелее, только без машины мой будущий тесть уже не мог, правда, теперь брал попроще и подешевле.
Послевоенные годы для французов были трудными. Хотя им не надо было, как нашим дедам и прадедам, или как немцам, поднимать страну из руин, тем не менее, жизнь впроголодь стала не таким уж редким явлением. Тесть не голодал, работал, кормил семью, но машины позволить себе хорошую машину не мог.
«Сирокко» появился в хозяйстве Пьера в восьмидесятые годы, вообще-то это автомобиль для двоих, двухдверный, на заднем сиденье довольно тесно. Но на главных обязанностях единственного в семье автомобиля, заключавшихся в подвозе продовольствия из супермаркета, сие обстоятельство никак не отражалось. Иногда «Сирокко» слегка подводил, возраст сказывался, не раз тёща его толкала, вспоминая свою деревенскую юность. Чувства юмора ей было не занимать, и сравнение с волом, вызывавшее неприятные ассоциации с её располневшей фигурой, совсем не смущало Кристиан.
Несмотря ни на что, машина была любимицей Пьера, он не мог за ней ухаживать так, как у нас до сих пор некоторые холят свои авто. Не мог по возрасту, да, наверное, и никогда не сдувал со своих автомобилей пылинки, воспитан был по-другому. Только на звук резко захлопнувшейся двери тихо реагировал "doucement” – аккуратнее. И машина ему отвечала взаимностью, она всегда, хоть порой и с капризами, но заводилась, у неё ничего не отваливалось не вовремя, и даже лысоватая резина нормально держала направление.
Она прощала своему хозяину многое: даже когда в толчее (как он выразился, забыв о парижских пробках после 6-7 лет в деревне) он срубил водительское зеркало заднего вида и, не заметив потери, спокойно проехал до нашего дома километров тридцать по напряжённой трассе (а, может, машина его довезла?). И это ещё довольно безобидный проступок. Как мне признался в те годы один знакомый его возраста (то есть на девятом десятке): «Нас ведь нельзя пускать за руль, мы и есть опасность на дорогах!» Пьер так не считал, он водил до последних месяцев жизни, но Сирокко всё же умер раньше, и что симптоматично – умер он на человеческом кладбище, почти как человек.
Они приехали на деревенский погост навестить ушедших родственников тёщи, а, возвращаясь, встретили какую-то пожилую пару, тоже оказавшуюся там по своим семейным печальным делам.
– Это не ваш серебристый фольксваген там стоит?
– Наш, а что?
– Да у него в полу дырка, железо висит, чуть земли не касается!
Обычный поверхностный осмотр тела подтвердил свидетельские показания. Тёща не унывала: «Зато теперь можно отталкиваться ногами от земли!» Чувства юмора ей было не занимать.
