banner banner banner
Знаменитые русские о Флоренции
Знаменитые русские о Флоренции
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Знаменитые русские о Флоренции

скачать книгу бесплатно

Знаменитые русские о Флоренции
Алексей Алексеевич Кара-Мурза

В книге доктора философии и автора монографий по истории русской общественной мысли Алексея Кара-Мурзы собраны материалы о пребывании во Флоренции и впечатлениях о «городе цветов» известных русских литераторов, художников, общественных деятелей XV-XX вв. Возможно, именно в воспоминаниях и дневниках влюбленных во Флоренцию Федора Достоевского, Петра Чайковского, Николая Бердяева, Михаила Кузмина, Александра Блока и кроется разгадка притяжения русских душ к этому краю великих творцов, синевато-фиолетовых гор и душистых фиалок. Серия блестящих эссе превращается в литературно-философское расследование феномена «божественной» Флоренции.

Кара-Мурза Алексей Алексеевич

Знаменитые русские о Флоренции

© Издательство Ольги Морозовой, 2016

© А. Кара-Мурза, 2016

* * *

Русская флоренция. «Город цветов», унесенный в сердце

Он и после смерти не вернулся

В старую Флоренцию свою.

    Анна Ахматова. «Данте»

Есть города, в которые нет возврата.

    Иосиф Бродский. «Декабрь во Флоренции»

«Неверну вшимся…»

    Надпись на могильном камне поклонника Флоренции Льва Карсавина и еще и тысяч погибших в сталинском лагере Абезь

I

«Лорентийский изгнанник Данте – родоначальник и покровитель всей литературно-политической эмиграции», – сказал как-то русский писатель и философ Дмитрий Мережковский. Трудно назвать иную страну и культуру, для которых это утверждение было бы более значимым и верным, чем в отношении России и русской культуры.

Александр Герцен, Александр Блок, Осип Мандельштам, Николай Бердяев, Анна Ахматова, Николай Гумилев, Лев Карсавин, Борис Зайцев, Павел Муратов, Владимир Вейдле, Иосиф Бродский – вот лишь краткий перечень имен великих русских, чье творчество неразрывно связано с именем и судьбой великого флорентийского поэта-скитальца.

…По пути в ссылку Герцен перечитывал «Божественную комедию» и находил, что стихи Данте «равно хорошо идут к преддверию ада и к сибирскому тракту». Там же, в ссылке, Герцен ставил домашние спектакли – «живые картины» по мотивам Данте, где, разумеется, сам исполнял заглавную роль…

Анна Ахматова, будучи в эвакуации в Ташкенте, любила декламировать наизусть терцины «Божественной комедии» по-итальянски. Близкие вспоминали, какой подъем охватил ташкентскую литературно-художественную колонию, когда в разгар войны Ахматова зачитала телеграмму от своего друга Михаила Лозинского об окончании им перевода дантовского «Рая»…

Один из лучших знатоков флорентийской культуры, Леонид Баткин, вспоминает, как во время войны его с матерью эвакуировали в глубь Казахстана. Все, что удалось увезти с собой самого необходимого, уместилось в трех чемоданах, один из которых был набит книгами: «Мне было девять, затем десять, одиннадцать лет… Я бессчетно перечитывал содержимое чемодана, часто неподходящее или недоступное в настоящем смысловом объеме для подростка, но все равно каким-то образом неотразимо формировавшее, насыщавшее сознание: так нитроглицерин из наклеек сквозь кожу проникает в кровь. Был среди прочего маленький томик Данте в изящном издании «Academia»… В ту казахскую зиму стояли злые бесснежные морозы, ветер гнал по улицам нищую пыль; но мерное движение сонетов и канцон, вздохи и слезы мистической юной любви были гораздо реальней, чем глинобитная Кзыл-Орда за окном…»

В оккупированном немцами Париже русский писатель-эмигрант Борис Зайцев спускался во время налетов союзной авиации в бомбоубежище с рукописями перевода дантовского «Ада»: «Когда вдали гулко бухали взрывы, не хотелось его <Данте> оставлять наверху на разгром – и увидел он адские коридоры внизу… Мы поистине были похожи на отряд грешников из какой-нибудь его песни…»

II

Если Рим – Вечный город, Венеция – город предельно искусственный, то Флоренция – город природно-естественный. Возможно, именно это имел в виду Д. Мережковский, когда писал: «Я ни о чем думать не могу, как о Флоренции… Она – серая, темная и очень простая и необходимая. Венеция могла бы и не быть. А что с нами было бы, если бы не было Флоренции!»

Собор Санта-Мария дель Фьоре

Флоренция – редкий город среди городов подобного масштаба и значимости, который можно весь охватить взглядом с одной точки. Пейзаж Флоренции, увиденный с Сан-Миниато или с высот Фьезоле, создает уникальную картину: город предстает не рукотворным, а, скорее, природным явлением. Поразительно часто, описывая этот город, передают ощущение его ландшафта, даже его воздуха. Писатель Павел Муратов говорил, что в облике Флоренции чувствуется «стройность великолепного дерева», а камни Флоренции – так кажется, легче, чем камни, из которых сложены другие города. Вот лишь два из характерных описаний Флоренции: «Голубоватые вуали воздуха, голубовато-фиолетовые горы, Арно серебряное, светлый туман да с гор благоухание фиалок. Вольный ветер, музыка и благовоние» (Борис Зайцев); или: «Холмы дышат, знаменитые цветущие холмы. Прохлада, тончайшие краски земли и неба и веянье крыльев духа Тосканы. Божественный город!» (Михаил Осоргин). В описании – ничего рукотворного, только естественно-природное, но любой, кто знаком с Флоренцией, не сможет не согласиться, что речь идет именно о Флоренции. Трудно также представить себе иной город, чьи зарисовки столь же органично включали бы темы «города цветов», «города летучих мышей», описания «тысяч и тысяч белых как снег бабочек», криков городских осликов или попарно нежащихся на песчаных берегах Арно речных выдр…

Писатель Петр Вайль в одном из своих итальянских эссе вообще усомнился в «человеческом участии в облике Флоренции» – по его мнению, это, скорее, явление, естественно вырастающее из окружающего тосканского ландшафта: «Если башни – деревья, то соборы – горы. Особенно кафедрал Санта-Мария дель Фьоре, и особенно когда смотришь из-за баптистерия, перед глазами пять уровней горной гряды – сам баптистерий, кампанила Джотто, фасад собора, купола абсид, большой купол Брунеллески. Бело-зеленый флорентийский мрамор – снег, мох, мел, лес?»

А Иосиф Бродский, лауреат высшей флорентийской литературной премии «Золотой флорин» (которой он был горд не меньше, чем Нобелевской, и которая была ему торжественно вручена в Палаццо Веккьо), в своем «Декабре во Флоренции» (1976) написал о Флоренции как о заповедном городе, где возникает особый тип человеческого существования:

Что-то вправду от леса имеется в атмосфере этого города. Это – красивый город, где в известном возрасте просто отводишь взор от человека и поднимаешь ворот.

В воспоминаниях многих русских о Флоренции часто воспроизводится один и тот же сюжет: некто (Достоевский, Бенуа, Розанов, Зайцев, Муратов, Добужинский…) сидит на ступеньках собора Санта-Мария дель Фьоре и в задумчивости смотрит на бронзовые двери расположенного прямо впереди флорентийского Баптистерия. Это «Врата рая» работы Гиберти – шедевр, о котором Иван Гревс написал как о квинтэссенции волшебной природы флорентийского искусства: «Надо было действительно много жить среди полей, часто вдыхать полной грудью живительные струи предрассветного воздуха, напоенного ароматами весны, приветствовать взорами появление зари, слушать и слушать песнь соловья, чтобы приобрести способность так творить и так толковать внешний мир…»

Достоевский уверял жену, что если ему вдруг случится разбогатеть, то он непременно купит фотографии «Porta del Paradiso» (если возможно, то в натуральную величину) и повесит у себя в рабочем кабинете, чтобы всегда иметь перед глазами этот эталон вечной красоты. Разгадку притяжения русских душ к «райским вратам» Гиберти предложил тот же Гревс: «Русский, не привыкший среди своей бедной родной обстановки встречать такие чудеса, чувствует себя увлеченным…»

III

Многие наши соотечественники сходились в том, что Флоренция, как никакой другой город в мире, заставляет задуматься не только о смене, но и преемственности человеческих поколений. Флоренция – воплощенная непрерывность истории, символ общеродового человеческого бессмертия. Борис Зайцев считал, что тлен не может коснуться этого города, ибо «какая-то нетленная, объединяющая идея воплотилась в нем и несет жизнь». А другой знаток и поклонник Флоренции, Владимир Вейдле, позднее добавил, что и самую смерть нельзя помыслить во Флоренции старухой: «Если и встретишь ее, бродя среди жизнерадостно-многоречивых могильных плит, то не в образе скелета с разящей косой, а в виде отрока, опрокинувшего факел, – такой, как после греков, в первые века христианства видели ее: знамением, преддверием бессмертия…»

Разгадку этой «нетленности» и «вечной красоты» Флоренции филолог и искусствовед Федор Буслаев находил не только в естественности и органичности самого ее облика, но и в том, что все художественное великолепие этого города-музея является своим, родным, «доморощенным» в лучшем смысле, а не занесено извне, как в петербургском Эрмитаже или в парижском Лувре: «Все эти великие художники тут родились, тут жили и исподволь украшали свой родной город…» И о том же – о непрерывности и солидарности человеческой истории – пронзительные слова одного из самых верных русских обожателей Флоренции, Бориса Зайцева: «Да, там жили, думали, творили, пламенели и сгорали тысячи душ; длинными рядами шествуют они со времен Данте. Все навсегда ушли отсюда. Но всегда живы и, как в дивную корону, вставили сюда свои алмазы».

Может быть, именно это чувство приобщенности к Флоренции давало и вдали от нее ощущение истории и культуры, надежно укрывающих и сберегающих каждую достойную человеческую личность. Возможно, именно это ощущение спасло Мстислава Добужинского, который в годы большевистского террора, теряя близких людей, вспоминал в разоренной Москве обычный флорентийский закатный вечер: «Сколько людей скольких поколений именно тут, в этом месте, где стою, глядели, быть может, на такие же закаты, на те же самые мосты, дома и Арно, очаровывались тем же, как и я теперь, тем же очарованием…»

На Ponte Vecchio (фото конца хiх в.) Слева – галерея Uffizi; прямо вдали – Ponte alle Grazie.

Окружающие не раз поражались, как Борис Зайцев, один из безусловных литературных, нравственных и политических авторитетов русской эмиграции, настаивал на том, что «его город – Флоренция», и был готов поверить в перевоплощение душ и в то, что когда-то флорентиец Данте был его соседом. Дожив в парижской эмиграции до девяноста лет и сохранив до последних дней работоспособность и ясность ума, Зайцев лишь в последние минуты жизни впал в полузабытье и умер, как говорили близкие, что-то напевая…

Еще более поразительна человеческая стойкость другого «русского флорентийца» – историка, философа и богослова Льва Карсавина. В лагере Абезь (Коми), куда он в 1950 г. был отправлен по приговору Особого совещания «за антисоветскую деятельность», быстро распространилась молва о нем как о христианском мудреце и духовном учителе. Продолжая работать, Карсавин записывал свои мысли ритмическими периодами, подражая Петрарке и Данте. Сосед по лагерному бараку оставил воспоминания о последних неделях умирающего учителя: «После завтрака он устраивался полусидя в кровати. Согнутые в коленях ноги и кусок фанеры на них служили ему как бы пюпитром. Осколком стекла он оттачивал карандаш, неторопливо расчерчивал линиями лист бумаги и писал – прямым, тонким, слегка проявлявшим дрожание руки почерком. Писал он почти без поправок, прерывая работу лишь для того, чтобы подточить карандаш или разлиновать очередной лист. Прежде всего был записан венок сонетов, сочиненный на память в следственной тюрьме… Закончив работу над сонетами, Карсавин продолжил стихотворное выражение своих идей в терцинах…»

Наверное, прав был автор знаменитых «Образов Италии» Павел Муратов, когда еще в начале века, предчувствуя великие испытания, которые выпадут на долю новых поколений русских, написал о тех «уроках Флоренции», которые должны вынести соотечественники из своего пребывания в «городе цветов»: «Данте не суждено было дожить до такого счастья – счастья, которое стало слишком легким достоянием каждого из нас. Мысль об этом должна всегда сопутствовать, как тень великой печали… Кто полную свою душу несет сюда, – не один только интерес ума или глаза, но все свои чувства и силы, все, что было в жизни, ее правду, ее обманы, ее радости, ее боль и ее сны, – тот не уйдет отсюда без внутренних наитий… Счастье любви здесь благороднее, страдание прекраснее, разлука сладостнее…»

Часть первая. Знаменитые русские во Флоренции

Авраамий Суздальский

Православный клирик, историк Церкви и мемуарист Авраамий, русский участник Ферраро-Флорентийского собора 1438-1439 гг., автор трактата «Хождение Авраамия Суждальского на осьмый собор с митрополитом Исидором», занимал епископскую кафедру в Суздале с 1431 по 1437 гг., а затем, после возвращения из Италии, c 1441 по 1452 гг.

В первой половине XV в. христианский Восток Европы оказался жертвой новой экспансии турок-османов. В 1422 г. султан Мурад II осадил Константинополь (в тот раз неудачно); затем покорил Валахию и часть Сербии, захватил некоторые владения Венецианской Республики в северной Греции. Перед лицом новых угроз император Византии Иоанн VIII Палеолог и Константинопольский патриарх Иосиф II попытались заручиться поддержкой христианских государей Запада, а также Папского престола в лице римского понтифика Евгения IV (1383-1447), венецианца по рождению, увидевшего в политическом ослаблении греческого православия возможность установить главенство латинской веры.

Собор, призванный объединить Западную и Восточную церкви, был созван в 1438 г. папой Евгением IV в Северной Италии, первоначально в Ферраре, богатом и известном в Европе центре науки и культуры, находившемся под властью союзника папы – Никколо III из рода д' Эсте. Собор был поддержан императором Византии; на нем присутствовал Константинопольский патриарх, полномочные представители Патриархов Александрийского, Антиохийского и Иерусалимского, митрополиты и епископы из многих земель и городов Европы и Малой Азии, влиятельные богословы – всего около 700 человек.

В те годы Великий князь Московский Василий II, политически зависимый от пока еще сильной Золотой Орды, в конфессиональном отношении ориентировался на Византию: митрополит Киевский и всея Руси утверждался в Константинополе. Вот и в 1437 г., вместо намеченного московским князем рязанского епископа Ионы, Патриарх Иосиф II утвердил на обретающую все больший вес московскую метрополию грека Исидора, авторитетного богослова и философа, активного борца с исламом и сторонника унии с папством.

По мнению историка Русской Церкви А. В. Карташева, представительный состав русской делегации на собор в Феррару (более юо человек) свидетельствовал о том, что Исидору удалось убедить Великого князя, что соединение церквей, благодаря которому спасется греческая империя, возможно и без жертвы православным вероучением. Доверяя ученому греку, Василий II отправил его в Италию с многочисленной свитой и богатым обозом в две сотни коней. По Руси пошла молва о том, что митрополит отправляется на доброе дело обращения латинян к правой вере, и многие русские города жертвовали на поездку большие средства. Особенно щедры были северо-западные земли, привыкшие к тесным торговым связям с Европой и ожидавшие новых выгод от церковного примирения.

Митрополит Исидор со свитой выехал из Москвы 8 сентября 1437 г., проехал Новгород, Псков, Юрьев и Ригу, откуда отплыл морем на Любек. Оттуда русская делегация, в которой одну из главных ролей играл суздальский епископ Авраамий, двинулась на юг и через Нюрнберг, Аугсбург, альпийские земли прибыла в Феррару 18 августа 1438 г.

Между тем христианские государи Запада Феррарский собор по большей части проигнорировали, поддержав оппозицию Евгению IV внутри католической иерархии. В Священной Римской империи, во Франции, Кастилии, Арагоне, Португалии, Шотландии, Польше, в скандинавских королевствах считали законным параллельно заседавший собор в Базеле, вскоре объявивший Евгения IV низложенным.

Тем не менее, после долгого ожидания новых представителей, соборные заседания в Ферраре были открыты: на них присутствовали в основном итальянские епископы, а также представительные делегации с православного Востока, ищущие защиты со стороны католиков от наступающего ислама. При этом восточные иерархи и богословы долгое время пытались защищать свои догматические позиции, не желая идти на уступки латинянам. Разочарованный Евгений IV приказал урезать обещанное содержание делегатов Восточных церквей, а затем и вовсе прекратил его.

В январе 1439 г. собор был перенесен во Флоренцию. Официально – из-за опасности эпидемии чумы; на самом деле – из-за подозрений, что многие участники могут покинуть собор и через близкую границу вернуться на Восток. Склонный к компромиссу с латинянами, византийский император Иоанн VIII на внутреннем заседании греческой делегации аргументировал переезд во Флоренцию отсутствием у папы средств и готовностью флорентийцев их предоставить.

Флоренция в XV в.

Флоренция, в те годы формально республика, находилась под властью клана Медичи, лидер которого – богатейший в Европе купец и банкир Козимо Медичи «Старший» (1389-1464) – занимал высокий пост «гонфалоньера справедливости» и фактически единолично управлял городом. С помощью денег Медичи и некоторых других богатых флорентийских семейств, папа Евгений IV вновь открыл содержание православным делегатам, регулируя его в зависимости от их поведения. По словам A.B. Карташева, «несчастные греки заколебались. Наиболее податливые из них специально приглашались к папе и оттуда возвращались поборниками соединения. Отступление началось с русского митрополита Исидора и никейского Виссариона. Они склонили на уступки царя (т. е. императора Иоанна VIII – А. К.) и умиравшего патриарха Иосифа. Затем, путем разных притеснений и давлений, были вынуждены на унию и все остальные греческие иерархи, кроме Марка Ефесского».

Фра Беато Анджелико. Благовещение. XV в.

Ход Ферраро-Флорентийского собора и поведение на нем московской делегации описаны в текстах епископа Суздальского Авраамия (единственного русского епископа на Соборе) и двух человек из его окружения – иеромонаха Симеона и анонимного «суздальца» (судя по всему, дьяка-мирянина), перу которого принадлежит «Хождение во Флоренцию» и заметка «О Риме». Помимо рассказов о канонических прениях и переговорах, закончившихся, как известно, заключением 5 июля 1439 г. «Флорентийской унии», особый интерес представляют описания русскими участниками грандиозных представлений-мистерий, приуроченных к двум христианским праздникам – Благовещению (25 марта) и Вознесению (пришедшемуся в 1439 г. на 15 мая).

Судя по тексту мемуаров, Авраамий Суздальский был не просто «зрителем» этих представлений, но был предварительно посвящен организаторами (по согласованию, разумеется, с руководителем «русской делегации» Исидором) в сложнейшую технологию этих уникальных для того времени зрелищ.

Мистерия «Благовещение» по пьесе Фео Белькари «Rappresentationi della Anmmziazione di Nostra Donna» демонстрировалась 25 марта в церкви флорентийского монастыря св. Марка. Еще в 1427 г. Козимо Медичи поручил архитектору Микелоццо ди Бартоломео расширить и перестроить старый обветшавший монастырь, а в 1436 г., после возвращения из ссылки, передал его в распоряжение Ордена доминиканцев. Всеми живописными работами в Сан-Марко руководил доминиканский монах «Фра» Беато Анджелико, который создал знаменитый алтарный образ, а также расписал фресками более 40 келий, коридоры и другие помещения монастыря. Вот в этих фантастических по красоте интерьерах (весной 1439 г. работы еще не были закончены) оказались делегаты Флорентийского собора, ставшие зрителями мистерии «Благовещение».

В своем «Исхождении на осьмый собор» Авраамий Суздальский описал сложнейшую «машинерию» представления: «В городе Флоренции некий человек, родом итальянец, устроил многим людям на удивление хитрое и чудное подобие схождения с небес архангела Гавриила в Назарет к девице Марии с благовестием о зачатии единородного сына божия». Существует обоснованная версия, что «неким итальянцем», который придумал и воплотил сложнейшую механику флорентийских представлений 25 марта и 15 мая, был не кто иной, как любимый архитектор и инженер клана Медичи Филиппо Брунеллески.

Авраамий Суздальский далее пишет о представлении в церкви монастыря Сан-Марко:

«Здесь устроено подобие небесных кругов, с которых от Отца архангел Гавриил был послан к деве. В месте этом устроен престол наверху, а на престоле сановитый человек сидит, облаченный в ризу и венец. По всему видно подобие отчее. В левой руке Евангелие держит. Окрест его иу подножия его много малых детей держатся хитрым устройством, по примеру небесных сил. На постланном месте в левой стороне устроена кровать с господской постелью и одеялом. На этом важном и чудном месте отрок благоразумный сидит, облаченный в дорогую и пречудную девическую одежду и венец. В руках книги держит и тихо читает, и по всему подобию напоминает пречистую деву Марию… От ранее названного высокого места через каменный помост проходят пять веревок тонких и крепких до самого алтаря. Две веревки проходят поблизости от честной девы. По ним ангел к ней третьей тончайшей веревкой сверху от отца сходит с благовещением. В назначенное время это великое и чудесное представление много народа хочет видеть. И наполнится великая церковь множеством людей, и, помедлив немного, люди примолкнут, смотрят кверху, на построенный церковный помост. И вскоре раскроются на том помосте все занавесы и сукна, и увидят все люди самую ту, по подобию наряженную, иначе говоря, пречистую деву Марию, сидящую на чудесно устроенному кровати месте. Красивое и чудесное это зрелище! И скоро откроются занавесы вверху устроенного места и загремит пушечный грохот в подобие небесного грома. В месте же том наверху станет видимым честной отец, а вокруг его более пятисот горящих свечей. И двигаются свечи эти с огнем беспрестанно туда и сюда, опускаются быстро, встречаются, иные кверху движутся, а другие им навстречу книзу идут. Еще и малые дети вокруг отца в белых ризах, сказать, небесные силы, поют, а иной в кимвал бьет, а иные в прегудницы и в пищали играют. Все это великое зрелище, чудесное и радостное, и на словах непередаваемое. Спустя некоторого времени, из самого того верха от отца появляется ангел, спускается он от отца двумя уже названными веревками вниз к деве с благовестием о зачатии сына божия. Схожение его сверху вниз происходит так: на портах посредине спины устроены два колеса небольших и на высоте никак не видимые. И эти колеса двумя веревками держатся, и по этим колесам третьей тончайшей веревкою люди сверху спускают и кверху же возносят, устроено все это невидимым.

Во время подъема ангела сверху, от отца с великим шумом и непрерывным громом пошел огонь на ранее упомянутые веревки и на средину помоста. И назад вверх этот огонь возвращался и от верха прытко приходил книзу. И от этого обращения огня и от ударов вся церковь искрами наполнилась. Ангел же поднимался к самому верху, радуясь и помахивая руками туда и сюда и крыльями двигая. Просто и ясно видно, как он летит. Огонь же обильно начинает исходить от верхнего места и по всей церкви сыплется с великим и страшным громом. И незажженные свечи в церкви от великого этого огня зажигаются. А зрителям и их портам нет никакого вреда. Это чудное зрелище и хитрое устройство видели в городе Флоренции, и сколько мог своим малоумием понять, то и описал это зрелище. Иначе и нельзя описать, так как это пречудно и несказанно. Аминь».

15 мая 1439 г., на сороковой день после католической Пасхи, состоялось новое грандиозное действо – мистерия «Вознесение» по пьесе того же Фео Белькари «Rappresentatione dell' Ascenzione». Площадкой для представления на этот раз Евгений IV и Козимо Старший выбрали церковь Санта-Мария дель Кармине на левом берегу Арно. Храм принадлежал богатому ордену Кармелитов, происходившему из Иерусалима и основанному, согласно преданию, самим апостолом Петром, римским первосвященником, преемниками которого, по учению католической церкви, являются римские папы.

Храм Санта-Мария дель Кармине прославился фамильной капеллой аристократической флорентийской семьи Бранкаччи (традиционными врагами клана Медичи), которую выдающиеся художники Мазолино и Мазаччо расписали в 1420-гг. фресками на тему жития апостола Петра. В 1436 г., после возвращения Козимо Старшего из ссылки, члены семьи Бранкаччи были арестованы. Таким образом, использование церкви Санта-Мария дель Кармине инициаторами Флорентийского собора – Евгением IV и Козимо Медичи – более чем объяснимо: история и убранство церкви, воспевающие подвиг апостола Петра, были призваны подчеркнуть могущество римского папы и нового хозяина Флоренции.

Вот что пишет о мистерии «Вознесение», состоявшейся в интерьерах церкви Санта-Мария дель Кармине 15 мая 1429 г. Авраамий Суздальский:

Церковь Санта-Мария дель Кармине.

Фрески Мазолино и Мазаччо (XV в.) на темы жития св. апостола Петра в Капелле Бранкаччи Церкви Санта-Мария дель Кармине.

«В этом же преименитом городе Флоренции в церкви Вознесения в четверг шестой недели после Пасхи, в самый этот праздник латиняне воспоминание творят в подобие древности, когда Иисус Христос в сороковой день вознесся со славой к отцу на небо. Посередине этой церкви есть помост, на левой стороне помоста устроен небольшой город каменный, чудный очень, с башнями истенами во имя святого города Иерусалима. Напротив этого города у первой стены устроен холм высотой полторы сажени, около него лавки построены высотой двух пядей, и гора, покрытая красивыми поволоками. А над самою этой горой высокою Елеонскою, устроен помост дощатый, всячески украшенный, со всех сторон обит досками и изнутри расписан весьма дивно. В середине этого помоста дыра большая, круглая, покрыта она синим полотном. На полотне написаны солнце и месяц, и окрест их звезды многие написаны. Все это учинено наподобие небесного круга первого, вверху он раскрывается на две стороны, иначе сказать, небесные врата отверзаются, и тогда все люди узрят над вратами неба человека, наряженного в ризу и венец, по всему подобию бога-отца, и хитрым устройством над самыми вратами неба он держится. В сторону Елеонской горы вниз он на сына своего, и на пречистую, и на апостолов смотрит и рукою благословение к ним ниспосылает. И отнюдь не видно, как и чем он держится, просто как на воздухе сидит. И сверху сквозь небо и упомянутую Елеонскую гору проходят семь веревок крепких, с хитрыми и недоуменными железными вертлюгами. Под ним находится отрок, представляющий Христа, который на небо к отцу хочет взойти… В девятый час дня приходит много народа к церкви на преславное и хитрое это зрелище. И как наполнится церковь людьми, и, чуть примолкнув, все смотрят на середину церковного помоста, кверху устроенному месту. И потом появится человек на этом месте, одетый наподобие сына божия, пойдет к ранее названному городу, то есть к Иерусалиму. За ним же следует оттуда пречистая Богородица и за ней шествует Мария Магдалина. Эти образы представляются двумя юношами, одетыми подобно женщинам. Потом сын божий из Иерусалима выведет апостола Петра и за ним всех учеников своих, и пойдет с матерью и апостолами к горе Елеонской. Петр, подойдя, припадет к ногам Иисуса, и, поклонившись, благословение получит и встанет на свое место, и потом все ученики также сотворят и встанут по правой и левой руке, один за другим, по своим местам. Тотчас гром великий явится сверху над горою этой, и увидят небо раскрытое и отца над ним хитрым устройством держащегося. И многими свечами, сказать, великим сияющим светом, освещается, и малые дети, сказать, небесные силы окрест его, беспрестанно туда и сюда быстро двигаются с великим торжественным грохотом, и прекрасным пением, и страшными голосами. И придет сверху от отца, сказать, от врат небесных, по упомянутым семи веревкам, как облако, весьма хитро и непостижимо, и многими красотами и хитростями исполненное. Как пойдет облако то от верха до половины низа, то, сказать, сын божий возьмет два ключа великие позолоченные и говорит Петру: «Ты, Петр, на этом камне создай церковь мою, и врата адовы не отделены от нее. И вот даю тебе ключи царства небесного, его свяжешь на земле, и будет связан на небесах, а если разрешишь на земле, то будетразрешено и на небесах». И благословив ключи эти и дав в руки ему, начнет подниматься кверху прежде названными семи веревками, к стоящему облаку, к матери же своей и апостолам благословение посылая. И дивное и недоступное рассказу это видимое зрелище. Вскоре откроются зрителям занавесы с устроенного места, сказать, с высшего неба, и будет свет великий от множества стеклянных лампад с маслом горящих. И видно, на престоле отец сановит сидит, в коленях у него сын сидит, сказать, в недрах отчих, ризами и венцом во всем, как подобает богу-отцу. Сколько мог, столько и написал, но не могу такого хитрого зрелища оставить в забытьи. Аминь».

5 июля 1439 г. (второго индикта 6947 г.) большинство представителей византийской делегации под давлением Императора и константинопольского Патриарха подписали орос Собора («Флорентийскую унию»). Среди не подписавших были: митрополит Марк Эфесский (при поддержке брата императора, который был против унии), митрополит Иверский Григорий из Грузии (притворился сумасшедшим), митрополит Нитрийский Исаакий, митрополит Газский Софроний и епископ Ставропольский Исайя (тайно бежал из Флоренции и позднее получил защиту брата императора). Судя по всему, в подписании унии особая роль принадлежала московскому митрополиту Исидору, которого поначалу прочили в преемники скончавшемуся во время собора константинопольскому Патриарху Иосифу. Во всяком случае, русское «Слово о составлении осьмаго собора» всю вину за подписание унии возложило на Исидора, обращаясь к нему с укоризнами: «царя обольстил ecu, патриарха смутил ecu и царствующий град погибели исполнил ecu».

Пред отправлением в обратный путь Исидор получил от Евгения ІV сан кардинала-пресвитера и звание папского легата в Литве, Ливонии, всей Руси и Польше. В конце 1439 г. он отправился на Русь через Венецию; затем морем до хорватского берега; отсюда через Загреб, Будапешт и Краков в Литву. Из Вильны Исидор ездил в Киев, где Киевский князь Александр Владимирович дал «отцу своему Сидору» особую грамоту, которой подтверждались все права митрополита в «области киевской».

Исидор, Митрополит Киевский и Всея Руси.

Только весной 1441 г. Исидор приехал в Москву, где великий князь Василий II, московское правительство и духовенство уже выработали свою позицию по отношению к случившемуся во Флоренции. Дело в том, что ближний боярин Великого князя Московского по имени Фома (также побывавший в Ферраре и Флоренции) и иеромонах Симеон (входивший в суздальскую делегацию) открыто рассорились с митрополитом Исидором еще в Венеции и ранее других поспешили в Москву уведомить великого князя об обстоятельствах заключения унии. Вслед за ними, 19 сентября 1440 г. в Москву возвратились и другие русские спутники митрополита во главе с епископом Авраамием. По мнению историков, «Москва, к приезду Исидора, уже могла исполниться решимостью встать на защиту православия и отвергнуть изменника митрополита. Конечно, в необыкновенное затруднение ставило великого князя и русских епископов то обстоятельство, что, восставая против Исидора, им приходилось отвергать и авторитет уполномочившей его Константинопольской патриаршей власти, признавать тем самым и ее еретической».

Митрополит Исидор приехал в Москву 19 марта 1441 г. и проследовал прямо в Успенский собор для богослужения. На литургии он велел поминать на первом месте не имя Константинопольского патриарха, а имя папы Евгения IV. После литургии митрополит приказал своему протодиакону прочесть во всеуслышание с амвона Соборный акт 5 июля 1439 г. об унии. Затем передал великому князю послание от папы, в котором Василий II приглашался быть усердным помощником митрополиту в деле введения унии. Быстрота и натиск, с каким действовал Исидор, настолько смутили князя, бояр и епископов, что они в первый момент растерялись: «Вси князи, – говорит летописец, – умолчаша и бояре и инии мнози, еще же паче и епископы русский ecu умолчаша, и воздремаша, иуснуша…»

Великий князь Василий II отвергает Флорентийскую унию.

Лишь через три дня, собравшись с духом, Василий II объявил Исидора еретиком и приказал арестовать его и заключить в Чудовом монастыре. Состоявшийся вскоре Собор русского духовенства, обличив ересь Исидора, увещевал его раскаяться, однако, ввиду непреклонности Исидора, его держали в заключении несколько месяцев, а потом «позволили бежать»: Исидор бежал через Тверь к литовскому великому князю Казимиру, а оттуда в Рим. Судьба епископа Авраамия Суздальского, сначала подписавшего Флорентийскую унию, а затем отрекшегося от нее, сложилась благополучно. Его верный человек в русской делегации на Соборе в Италии, иеромонах Симеон Суздалец, официально показал, что Авраамийде не хотел подписывать унию, но отступник Исидор посадил его «в темницу и cede неделю полну; и тому подписавшуся не хотением, но нужею». В1448 г. епископ Авраамий участвовал в Москве в Соборе, окончательно низвергнувшем Исидора и поставившем епископа рязанского Иону митрополитом Киевским и всея Руси.

Василий Богданович Лихачев

Биография Василия Богдановича Лихачева, посла русского царя Алексея Михайловича к Великому герцогу Тосканскому Фердинандо II, изобилует лакунами, нередкими для русской истории XVII в. Известно, что он начал карьеру в окружении патриарха Филарета (Романова), отца царя Михаила Федоровича: в конце 1620-х гг. значится «патриаршим стольником». При царе Алексее Михайловиче, в качестве «дворянина московского», Лихачев на государевой службе; в 1640-х гг. был воеводою в Цивильске – важном военно-опорном пункте Московского царства в чувашских землях. Позднее снова отмечен в Москве – в окружении патриарха Иосифа; неоднократно сопровождал Алексея Михайловича и царицу Марью Ильиничну (урожденную Милославскую) в загородных поездках и «богомольных походах» в Троице-Сергевский и Саввино-Сторожевский монастыри.

Новое возвышение Василия Лихачева произошло в годы патриаршества Никона, имевшего большое влияние на царя, в том числе в вопросах внешней политики. Во время военного конфликта с Речью Посполитой за контроль над западно-русскими землями, а затем и в начавшейся войне со шведами Лихачев был в ближайшем окружении царя: в июле 1656 г. участвовал в дипломатических переговорах в Полоцке с послами императора Священной Римской империи Фердинанда III, а в августе того же года, под Кокенгаузеном (Кукейносом) – с посланниками датского короля Фредерика III.

В 1659 г. царь Алексей Михайлович задумал новое посольство в «италианские земли»; на этот раз (после неудачного посольства Ивана Чемоданова и Алексея Посникова к дожу Венеции в 1656-1657 гг.) – во Флоренцию, к Великому герцогу Тосканскому Фердинандо II из дома Медичи. Руководителем посольства был назначен Василий Лихачев – по этому случаю ему был присвоен титул «наместника Боровского».

Сохранился «Статейный список» посольства 1659-1660 гг., опубликованный затем в «Памятниках дипломатических сношений древней России с державами иностранными». Целью посольства было поднятие международного авторитета Московии в ходе противостояния с Польшей и Швецией, а также установление привилегированных торговых отношений с Тосканой: московский царь велел просить у Великого герцога о продаже московским торговым людям без пошлины «узорочных товаров» для царского обихода и вообще о дозволении им «повольной» (т. е. беспошлинной) торговли. В обмен Алексей Михайлович дозволял подданным Великого герцога беспошлинно торговать в русских землях и держать на откупах рыбный и икряной промыслы в Архангельске.

Прием московского посольства Василия Лихачева Великим герцогом Тосканским Фердинандо II.

Посланником во Флоренцию при главе миссии Лихачеве был направлен опытный дьяк Иван Федорович Фомин (в будущем дослужившийся до царского стольника), вместе с подьячими Степаном Полковым и Панкратом Кулаковым, ведающими делопроизводством. Из Посольского приказа к делегации были приставлены два толмача-переводчика: итальянского языка – Тимофей Топоровский (известно, что он уже бывал в Италии и получал ежегодное жалование в зб рублей) и немецкого языка – Плетников.

По обычаю, в делегацию был включен православный священник Иван Алексеев. Позднейший комментатор отмечал в этой связи, что в послы в те годы назначались пожилые бояре, которые, отправляясь надолго за границу, «боялись умереть, среди неблагочестивых, без духовника и обрядов, предписанных Восточною Церковью». Царь велел также взять в Архангельске надежного «целовальника» (казначея, дававшего клятву честности на кресте) для хранения «государевой соболиной казны», которую послы везли в подарок тосканскому герцогу и его приближенным.

8 июля 1659 г. делегация выехала из Москвы в Архангельск и прибыла на место лишь и августа. Еще месяц посланники прожили в Архангельске, в ожидании прибытия и погрузки двух английских кораблей, идущих вокруг Европы. 21 сентября, отслушав молебен в Преображенском соборе, Лихачев, Фомин и их товарищи (всего 24 человека) отправились, в сопровождении отряда стрельцов, в морскую гавань на Мосеевомострове, откуда и началось плавание. Английские купеческие корабли были выбраны в том числе потому, что Англия в те годы находилась в хороших отношениях с Оттоманской Портой, и под защитой английского флага московские послы могли не опасаться нападения «турских воровских людей», господствовавших в Средиземноморье. Плавание началось с несчастья: на третий день умер переводчик с итальянского Тимофей Топоровский (его отсутствие потом сильно скажется в Италии), и священнику Алексееву пришлось совершить отпевание и погребение в море.

Обогнув Европу и пройдя Гибралтарский пролив, корабли с русским посольством вошли 9 ноября 1659 г. в Средиземное море. Лихачев с удивлением отметил в «Статейном списке»:

«На том море дни стали светлы и красны, как у нас о Троицыне дне, а тут о Филиппове заговенье таковы: а дни и ночи одинаковы».

Однако почти сразу начались сильные штормы – как и три года назад, когда тем же путем из Архангельска в Ливорно направлялось посольство Чемоданова и Посникова, потерявшее тогда большую часть взятого с собой коммерческого товара и сильно повредившее дорогие сибирские меха, предназначенные для венецианцев. На этот раз, для облегчения кораблей, пришлось сбросить в море часть съестных припасов и бочек с пресной водой – к концу путешествия из-за недостатка питьевой воды приходилось собирать на палубе дождевую воду. В «Статейном списке» посольства имеются записи: «После бури на море, посланники воздавали Христу Богу молебное пение…»

5 января 1660 г., уже в виду гавани Ливорно – главного морского порта Тосканы (полностью заменившего к тому времени Пизу из-за обмеления устья Арно), сильнейшая буря так повредила корабли, что они еле смогли бросить якоря. Команда и пассажиры прошли строгий пограничный контроль из-за угрозы занесения «морового поветрия»: тосканская стража каждого «разболокала» (раздела) и внимательно осмотрела.

7 января губернатор Ливорно князь Томмазо Серристори пригласил послов в город. «Урядясь в посольское платье» и сев в крытые, обитые бархатом гребные галеры, гости поплыли к городской пристани, приветствуемые оружейной пальбой. От берега до губернаторского дворца Лихачев и Фомин с ближайшими людьми ехали в двух богатых каретах «шестериком»; по обе стороны шла стража с зажженными факелами, а остальные члены делегации следовали сзади пешком.

Три дня послы прожили в доме богатого ливорнского купца, давно торгующего с русскими, а потом князь Серристори передал им приглашение Великого герцога прибыть в Пизу, где Фердинандо II с женой Витторией (из знатного урбинского рода делла Ровере) и сыном-наследником Козимо пребывали, оказывается, уже месяц, получив известие о скором прибытии «московитов» через гонцов из Амстердама.

Палаццо Питти – резиденция Великих герцогов Тосканских

В Пизе русские послы вручили Фердинандо II грамоту царя Алексея Михайловича, а также «любительные поминки» (подарки). Описание приема посланников в «Статейном списке» вызывает некоторые сомнения: наверняка сказалось отсутствие переводчика, умершего во время плавания. Так, согласно «Списку» Лихачева, герцог Фердинандо в своей речи якобы постоянно называл себя «холопом московского государя»:

«За что меня холопа своего и работника ваш Великий Князь, из преславного града Москвы поискал премногою милостию и поминки прислал? А он Великий Государь, что небо от земли отстоит, то он Великий Государь: славен и преславен от конец до конец всея вселенным, и имя его преславно и страшно во всех государствах, от ветхого Рима и до нового и до Иерусалима, и что мене бедному, воздать за его велию и премногую милость? Аяи братья мои и сын мой его Великого Государя рабы и холопи и ради служить и работать ему Великому Государю на веки как ему угодно и где мог моя будет…»

Во Флоренции («преславном городе Флоренске») русское посольство разместили в палатах герцогского Дворца Питти на левом берегу Арно. Три вещи особенно поразили гостей – необычайного вида глобус, чернильница и богато убранное отхожее место:

«Да построено колесо, а на колесе яблоко, а на яблоке написано всех государств земли, да на том же яблоке написаны ночные беги и лунное течение… Чернильница, из чего писали, золотая, фунтов в тридцать, а вместо песка руда серебряная, а отходы крыты бархатом Флоренским, выпражняют их во вся дни».

Во время торжественного приема, данного Великим герцогом в честь московских посланников, Фердинандо II посадил Лихачева возле себя; дьяк Фомин сидел рядом с сыном-наследником, будущим Великим герцогом Козимо III. Герцогское угощением поразило гостей:

«На столеустроены три орла двоеглавые, первый орел сделан на сахаре, в средине онаго изображен Великий Государь наш на аргамаке <коне>, в руке скипетр держит… а яствы были на столе все деланы с вымыслом мастерским; звери, птицы и рыбы, а все с сахаром…» Много тостов произнесли за государей: «Ипосланники вышед из за стола, с великим подобострастием, пили учтиво, а преж де питья титлы говорили полные про Государское многолетнее здравие и про Царицыно и про Царевичев и про Царевен; а князь и братья и сын и все в то время стояли: в то же время играли на музыке и кимвалы и в органы и два трубача и восемь гудцов».

Получив в подарок от царя Алексея Михайловича дорогие сибирские меха, Великий герцог стал расспрашивать Лихачева про «Сибирское государство» и рассматривал его по «чертежу»,т. е. на географической карте. Герцог был поражен размерами Сибири и очень удивлялся, что нельзя «выловить» живущих там соболей, куниц, лисиц, белок и прочих зверей; он даже взял у Лихачева роспись, «по скольку который зверь годом плодится». Заинтересованность Великого герцога Лихачев в «Списке» объяснил тем, что «у них никакого зверя нет, потому что места зело гористы, а не лесны, а лес все саженый».

Во Флоренции тогда готовилась свадьба наследника тосканского престола Козимо Медичи с француженкой Маргаритой-Луизой, дочерью герцога Орлеанского. Герцогиня Виттория пожелала, чтобы были сделаны две шубки «по русскому обычаю», которые она могла бы подарить своей невестке. Лихачев распорядился сделать две шубки: одна была горностаевая, крытая камкой, другая беличья, крытая тафтой: герцогиня «вздела на себя и дивилася, что урядно выделали».

Лихачева и его спутников поразил в одной из герцогских палат планетарий (тот самый, что организовал покровительствуемый Медичи Галилео Галилей): «небесное движение и круг, а в нем описание всего света и солнечный бег». Затем гости посетили оружейный двор, окруженный рвом, полюбовались в конюшенном дворе на иноходцев и аргамаков, которых насчитывалось там до четырехсот, и заключили герцогским «зверинцем»:

«Они же (т. е. слуги) казали 2 льва да 2 медведя живых, 2 птицы строфокамилы [африканских страуса]; одна птица снесла яйцо, тому часа нет, а тянет полпята фунта, величиною с шапку: яишницу ели 27 человек из одного яйца».

В один из дней русских посланников повезли смотреть традиционную командную игру в мяч – giuoco del calcio – на площади Санта-Кроче: