скачать книгу бесплатно
– Ну, тексты – кто их вам редактирует? Вижу же, что ваши очерки написаны просто отлично!
Она вогнала этим меня в ступор. Вот сейчас мне злиться или гордиться? С одной стороны – говорит, что написаны отлично. С другой – выражает прямое сомнение в моей способности писать хорошо. Кто-то, типа, может поправить мои тексты так, чтобы было «отлично», а я сам так написать – не могу?
– Корректоры запятые ставят, – буркнул я как можно более вежливо.
– То есть, вы – сам? – сделала круглые глаза тётенька. – Да ну! Ну, признайтесь же – Светлова вам правит? Или кто-то из области? Я, например, не стесняюсь: мы с Валерием Геннадьевичем очень много работаем над моими стихами…
Валерий Геннадьевич – это Патронкин. На кой чёрт ему это надо? Не понял я ещё, что это за человек, и не понял – стоит ли вообще понимать? Может, тоже – организовал эту странную тусовку, чтоб самолюбие потешить? Хотя рассказы я его читал – довольно неплохие зарисовки в стиле соцреализма.
Сделав пару фоток тётенек в пафосных позах, несколько общих видов зала со зрителями, у которых были фальшивые одухотворённые лица, я стал страдать дальше, сидя на своём месте.
Под занавес один дедок прерывающимся голосом исполнил а капелла романсы собственного сочинения. Кажется, теперь больно было не только мне. Прятали лица работники библиотеки, закатывали глаза бабушки-поэтессы, даже Патронкин, болезненно морщась, тёр виски.
Наконец дедуля допел и закашлялся. Кашель утонул в громе аплодисментов. Кажется, ему хлопали потому, что он всё-таки закончил. Народ потянулся на выход, я слегка задержался, пропуская вперёд женщин, стариков и инвалидов, и потому Патронкин смог меня перехватить.
– Гера! Вы торопитесь?
– Тороплюсь. В «Юбилейный».
– А, ну тогда я с вами пройдусь, ладно?
Тут было недалеко, и мы некоторое время шли по скверику молча. Наглые голуби сновали туда-сюда по дорожке, и не думая пугаться и взлетать. Я едва не наступил на одного из них и, тихо выругавшись, просто отпихнул обленившуюся птицу в сторону. С деревьев капало: дождь прошёл совсем недавно, и покрытые побелкой стволы всё ещё имели на себе пятна сырости, а в выемках тротуарного асфальта блестела вода.
– Так что вы скажете? – спросил Патронкин.
– Погода хреновая, – безразлично пожал плечами я.
– Ну же, Гера! Вы же знаете, о чём я спрашиваю!
– А-а-а-а! Тогда могу сказать одно: вы героический человек. Понятия не имею, зачем тянете на себе всю эту богадельню…
– Категорично… – остановился он. – Достаточно резкое высказывание, вы не находите? Литературная жизнь в нашем городе…
– Литературная жизнь в нашем городе похожа на ситуацию, как если б собака сдохла, а родители разрешали мальчику ещё поиграть с ней некоторое время.
– Ужас какой!
– Это не я сказал, это вы!
– Но я про собаку!
– А я про литературу…
– С вами можно говорить начистоту? – спросил он.
– Понятия не имею, – ответил я. – Но я не склонен передавать свои разговоры с кем бы то ни было третьим лицам – если вы об этом.
– Тогда – можно. Люди боятся, – сказал он. – Мы живём в таких условиях, когда каждое лишнее слово…
– А, бросьте, товарищ Берия помер почти тридцать лет назад.
– Но наследники его дела остались! Они душат культуру, душат интеллигенцию… О каком уровне литературы можно говорить, когда нет свободы слова, свободы творчества!
– Ну, положим, в вашем конкретном клубе она ведь есть?
Он явно подумал, что я делаю ему комплимент и расправил плечи:
– Да! У нас свободное сообщество! Мы не ограничиваем своих членов в творчестве!
– А может, стоило бы?
– В каком смысле?
– Ну, тот дедуля с романсом в конце… Все страдали!
– Но ведь это другое!
Я чуть не рассмеялся ему в лицо. Другое! Романсы – это цветочки. С таким подходом тут скоро такое начнётся, что живые позавидуют мёртвым!
– Гера, но вы ведь сами… Мы ведь должны бороться за…
– Не нужно бороться за чистоту, – сказал я, – нужно подметать. Вы вот всё пытаетесь бороться за повышение уровня советской поэзии и прозы. А лучше – пишите хорошие стихи и книжки, Валерий Геннадьевич. Всего доброго!
Странный разговор получился и бесполезный. Я-то сам тут только и делаю, что борюсь за чистоту… Надеюсь, Патронкин не обиделся.
* * *
Определённо – раскрашенные в яркие цвета многоэтажки меня радовали. На фоне серого неба они смотрелись просто замечательно! Не зря ведь всё снаряжение полярников делают ярким. Дело тут не только в том, чтобы выделяться на снегу. Мы, люди, стали существами, которые по большей части получают информацию и эмоции благодаря зрению. Есть и другие органы чувств, но с появлением в нашей жизни письменного слова и изобразительного искусства во всём его многообразии именно визуальные образы заняли первое место.
Из 365 дней в году на солнечные приходится всего около 90 – это в среднем по Полесью. Пасмурных – 181. Остальные – переменная облачность. То есть более полугода преобладающий цвет в жизни белоруса – серый. Почему серый, а не белый – снег же? Белорусская зима – это не только и не столько снег. В первую очередь – это слякоть, изредка перемежающаяся морозными недельками в феврале и конце марта. Серость, серость, серость. Апатия, уныние, агульная млявацсь и абыякавасць да жыцця. То бишь – общая вялость и безразличие к жизни.
А тут – жёлтые, зелёные, оранжевые, красные панельки! Город действительно преобразился! У Сазанца, видимо, краска осталась, потому что даже шиферные крыши частных домиков вдоль центральных улиц теперь приобрели бросающуюся в глаза расцветку. Вот это я понимаю – прогрессорство! Чёрт меня побери, если на улицах Дубровицы улыбающихся людей не стало раз в пять больше!
Чего я стоял и пялился на раскрашенные девятиэтажки? Потому что Волков попросил меня встретить группу товарищей из Министерства лесной и деревообрабатывающей промышленности БССР и провести с ними экскурсию по городу. Сейчас эти господа-товарищи изволили откушать в «Волне» и теперь неспешной походкой двигались мне навстречу по верхней набережной.
А я стоял над обрывом, и подо мной летали ласточки-береговушки, Днепровские воды внезапно стали бурными, покрылись пенистыми барашками под порывами ветра, которые срывал с деревьев листья и веточки и бил прямо в лицо, заставляя задыхаться.
– Доброго дня! – наконец, морщась от порывов стихии, минские товарищи подошли ко мне достаточно близко. – Может быть, мы от ветра спрячемся?
Только он это спросил, как ветер, дунув ещё раз и швырнув в лица столичным гостям по пригоршне водяной пыли, утихомирился.
– Хе-хе, Митрич, нужно было сразу спросить – глядишь, и не продуло бы Михалычу спину!
Гостей трое. Все – какие-то одинаковые, плотные, с лысинами, небольшими брюшками и в бежевых плащах. Трое из ларца, одинаковых с лица. Михалыча можно было определить по неестественно ровной спине, Митрича – по самой большой лысине, а третьего – Митрофаныча – по самому субтильному телосложению.
– Давай, товарищ Белозор, бухти, как космические корабли… – этот самый Митрофаныч попытался взять панибратский тон, но тут же осёкся, натолкнувшись на мой свирепый взгляд.
Я ему не Пуговкин, чечётку плясать не собираюсь.
– Понял, понял… А ты тот Белозор или другой?
– Если вы мне денег хотите дать – то тот, а если наоборот – то другой, – коряво пошутил я, желая разрядить обстановку.
Минчане охотно рассмеялись. Мы все, видимо, были завязаны на Волкова, и ссориться нам не с руки.
– Итак, на этом самом месте, на котором мы стоим, в 1911 году останавливалась процессия из судов, следующих из Иерусалима в Полоцк с миссией доставить мощи Евфросинии Полоцкой – великой просветительницы белорусской земли – на родную землю. Корабли встречало целое море народа, все люди хотели поклониться и почтить память этой необыкновенной личности. История её жизни – удивительна. Не желая подчиниться патриархальному средневековому укладу, она в юности отказалась выходить замуж и отправилась в монастырь, чтобы посвятить себя служению Богу и людям, и добилась там немалых успехов – стала игуменьей, настоятельницей монастыря. Под её началом возводились монастыри, создавались школы для обучения народа грамоте, книжные мастерские, лечебницы и странноприимные дома… Проведя жизнь в трудах, она в старости решила исполнить свою мечту и посетить Палестину, куда и отправилась. Евфросиния Полоцкая достигла цели – и умерла в Иерусалиме…
Мы шли по городу, и я указывал то на одно, то на другое здание или место и от души травил байки:
– Улица Советская ранее носила название «Успенская», в честь Успенского собора. Собор сейчас разрушен – вы можете видеть фасад Краеведческого музея и заросли кустарников… До войны там был клуб, потом – планетарий, после войны – Дом культуры, теперь – заросли, м-да. Так вот! Сто лет назад на этой самой улице Успенской существовало негласное правило: по правой стороне гуляют люди семейные, остепенившиеся. По левой – те, кто ищет пару… Таким образом гораздо сложнее было оконфузиться и попытаться обаять занятую девушку…
Минчане настоятельно потребовали зайти в бывший костёл и купить там пивка.
– Подожду на улице, вы не против? – спросил я.
Мне пить пиво в костёле претило. Им – нет. Когда они вышли – потяжелевшие и отдувающиеся, я продолжил экскурсию:
– В создании внешнего облика этого готического здания, которое лишено своего настоящего шарма по причине уничтожения колокольни с окном-розой и стрельчатыми окнами, принял самое непосредственное участие император Александр II. По какой-то причине проект строительства костёла попал монарху на стол, и он перечеркнул чертёж и отправил на доработку «за недостаточной изящностью фасада».
– Изящность – дело серьёзное! – покивал Митрофаныч. – Гера, вот вы это всё так интересно рассказываете… Повторить сможете? Мы пробовали экскурсовода в музее взять – так сплошная скука!
– Смогу! – пожал плечами я. – А для кого?
– Пётр Миронович очень вашим городом заинтересовался, – ответил за всех Михалыч. – Говорит, мол, Дубровица в последний год – сплошной фейерверк. Хочет приехать, познакомиться поближе с людьми, с городом… Он был уже тут, но мельком, мельком…
Пётр Миронович? Так это Машеров, получается? Так они…
– Так вы не из министерства? – поднял бровь я.
– Из министерства, из министерства. Каждый из своего. Так мы можем на вас рассчитывать?
– Есть условия, – поднял вверх палец я.
Они как-то сразу поскучнели. Подумали, наверное, что я буду просить боны, деньги, чеки в «Берёзку»… Срал я на «Берёзку».
– Мне нужно интервью с Машеровым.
– О! – сказал Митрофаныч. – А Волков предупреждал. Рвач!
– Рвач – это тот, кто использует своё положение для получения личной выгоды, – поправил его Митрич. – А этот – всё для работы. Акула пера.
– Ну, мы уточним. Думаю, Пётр Миронович будет не против, полчаса вам выделит.
– Полчаса мне хватит.
– Хватит ему! – переглянулись трое из ларца. – А скажите-ка, вот это здание…
– Бывшая почтово-телеграфная контора. Здесь до последнего отбивались коммунары во время мятежа штабс-капитана Стрекопытова. Скажу по секрету, Дубровица была очень белогвардейским городом… Именно здесь повстанцы получили поддержку от железнодорожных рабочих, солдат местного гарнизона и спортивного общества «Сокол»…
– Вы слышите, коллеги! Эк задвигает! Нет, он точно нам подходит!
Дождь усилился, и минчане с отчествами на «М», ничтоже сумняшеся, побежали прятаться в горсовет – благо, до него было недалеко.
– Можете быть свободны, Гера! Мы с вами свяжемся! – прокричал Митрофаныч. – Не мокните!
Вот, и что это было? Кто это вообще такие? Только один человек знал ответ на этот вопрос. А потому – я устремился к телефонной будке. В ней уже прятались две мелкие ледащие псинки, которые сучили ногами от холода, и сидел на аппарате наглый воробей. Псинок я задвинул ботинком в угол, на воробья мне было плевать. Монетки полезли в щель, и я сунул палец в отверстие в диске.
– Василия Николаевича можно? Да, Волкова. Скажите – Белозор!
Секретарша на том конце провода явно врубилась в ситуацию, потому что переключила меня моментально.
– Гера? Волков у аппарата. Что там у тебя?
– Это что было? Что за клоуны?
– Смотрины. Да! И не клоуны, скорее, а дрессировщики. Или там – фокусники. Факиры-шпагоглотатели.
– А я на кой чёрт этим глотателям?
– Ты меня спрашиваешь? Я им рассказал про изделие из морёного дуба номер раз – письменный стол для Петра Мироновича – они сделали стойку и предложили организовать визит через месяца полтора. Да! Ну, и экскурсию попросили по городу, мол, уже с июня месяца нами всеми там наверху сильно интересуются.
– Нами – это вами?
– Нами, Гера, нами. Да! Можешь пальцы позагибать, вспоминая имена-пароли-явки. Всё ты понял. А если не понял – заезжай, у меня обеденный перерыв через двадцать минут, а в столовой – свиные отбивные! И жареная картошка с огурчиками и помидорчиками – по блату, как директору.
Мой желудок взвыл так громко, что Волков коротко хохотнул:
– Давай, садись на автобус – я скажу накрывать стол и на тебя! Как известно: голодное брюхо к учению глухо, да!
Мне оставалось только набрать редакцию и сказать, что совершенно внезапно их незаменимого Белозора к себе пригласил Волков, так что после обеда меня можно не ждать. Арина Петровна повозмущалась для проформы, а потом приказным тоном спросила:
– Сможешь там среди молодых рабочих опрос сделать по поводу досуга в нерабочее время? Куда ходят в городе, чем увлекаются…
– Сделаю, нет проблем. Фотоаппарат у меня с собой.
– Это в субботний номер! – застрожилась она.
– Утром всё будет!
– Ну-ну! – Арина Петровна знала, что я всё сдаю в срок, просто делала вредный вид.
Ну, и Бог с ней. Меня ждала картошечка, свинина… И Волков.
Глава 7, в которой становится страшно
Честно говоря, поначалу я растерялся. Полностью пустая столовая ПДО, только за одним столом – несколько мужчин, которые, скинув пиджаки, повесили их на спинки стульев, закатали рукава рубашек и отдавали должное жареной картошке и свиным отбивным.
И что это были за люди! Волков, Драпеза, Привалов, Исаков – этих я уже знал. Двое мне знакомы заочно и шапочно. Рыжий и конопатый толстый дядька – Сахарский, директор пивзавода. Худой, похожий на коршуна Борис Францевич Рикк – генеральный директор Дубровицкого прокатного завода. Ещё одного – седого мощного человека, похожего на отставного военного, я видел впервые в жизни, как и невысокого растрёпанного дядечку с большим ртом и натруженными мозолистыми руками.
