Ной. Всемирный потоп

скачать книгу бесплатно

– Радуется сердце мое, когда подходит ко мне мой сын, – сказал Ной, глядя на Хама. – И то, как работают мои сыновья, нравится мне. Любой отец гордится, когда его дети творят благо. Но если вдруг кому-то из них доведется сделать нечто дурное, то все равно в сердце моем…

– Могу поклясться, отец, что уже целую седмицу не совершал я ничего такого, за что меня можно было укорить! – перебил Хам.

Перебивать отца, да и вообще перебивать непочтительно, но Ной предпочел не обращать на это внимания, а порадовался тому, что Хам не стал отмалчиваться, а вступил в разговор. Когда собеседник молчит – это плохо, разговора не получится.

– Хвалю тебя, сын! – пряча улыбку в бороде, ответил Ной. – А почему всего лишь седмицу?

«И почему ты говоришь именно про эту седмицу?» на самом деле хотел спросить он. Ирада убили шесть дней тому назад. Простое ли совпадение или Хам намеренно хочет отвести от себя подозрение в убийстве.

– Я не совершаю ничего важного и потому не запоминаю своих дел надолго, – нашелся с ответом Хам. – Что делал недавно помню, а что было давно – позабыл. «Чем короче память, тем крепче сон», – говорит знахарь Этан.

– А когда ты спишь, сын? – удивился Ной, ухватившись за сказанное. – Днями ты работаешь, ночами гуляешь. Остается ли у тебя время на сон? Или ты раздобыл у того же Этана снадобье, позволяющее обходиться без сна долгое время? Тогда мой долг предостеречь тебя – от частого его употребления можно сойти с ума. Бог создал ночь для сна, а день для работы.

– Есть ли у меня деньги для того, чтобы покупать снадобья Этана? – Хам пожал плечами и покачал головой, словно давая понять, что снадобья-то он бы купил, но другие.

Этан славился своими настойками, многократно усиливающими мужскую силу. Даже из столицы приезжали к нему покупатели. А еще Этан собирал черную накипь, что растет на старых, начавших гнить, пнях и делал из нее напиток, один глоток которого уносил отведавшего в сказочное небытие, где исполнялись все желания. От напитка этого слабели члены и туманился разум, но, тем не менее, пристрастившиеся продолжали пить его ежедневно, ибо не могли уже обойтись без него.

– Тебе ли, сын, в твои цветущие лета, думать о снадобьях! – мягко укорил Ной. – Но ты так и не ответил на мой вопрос.

– А что там отвечать? – проворчал Хам. – Сплю я урывками, где придется. То засыпаю в чьих-то объятьях, то немного сплю по возвращении домой, пока вы просыпаетесь и творите молитвы, то удается прикорнуть в тени после обеда. Прости, отец, но я не могу постичь суть твоего интереса. Стоит ли тебе, обремененному заботами, думать о том, где и сколько я сплю. Позволь мне самому заботиться о себе, ведь я уже взрослый.

– Конечно, взрослый, – поспешил согласиться Ной, досадуя на то, что разговор пошел не так, как ему хотелось.

Такие люди, как Хам, словно сухое дерево – вспыхивают от одной искры, от одного слова. Трудно с ними, но нужно спросить, нужно узнать.

– Я все время думаю о том, кто убил нашего соседа, – сказал Ной, внимательно наблюдая за выражением глаз Хама. – Сосед – что родственник, и хотелось бы, чтобы убийца был наказан. Нет ли у тебя, сын, каких-то соображений относительно того, кто это мог быть?

Хам ни бровью не повел, ни лицом не дернул, но взгляд его изменился, посуровел, стал жестче.

– Откуда мне знать, ведь меня там не было? – ответил он вопросом на вопрос.

Что еще можно спросить после подобного ответа?

– Может, люди что-нибудь говорили? – продолжил расспросы Ной. – Слухи иной раз бывают правдивыми.

– Говорили, – неожиданно кивнул Хам. – Говорили, что никто не знает, где и когда суждено ему встретить смерть.

– А еще что говорили люди? – спросил Ной, введенный в заблуждение миролюбивым тоном Хама и не чувствуя уготовленной ему ловушки.

– А еще говорили, что лучше встретить смерть за столом, с чашей в руках или в жарких объятьях красавицы, но не в поле! – рассмеялся Хам. – Тяжко умирать, когда последнее, что ты видишь – земля на твоей мотыге!

– Мне не доводилось еще умирать, и я не могу судить о том, тяжко это или легко, – строго и твердо сказал Ной, – но я уверен, что лучше лишний раз взять в руки мотыгу, нежели чашу. Жизнь – это труд, а не праздность. И мне очень неприятно слышать подобные высказывания по поводу смерти Ирада, сын мой.

– Так ты же сам спросил, о чем говорят люди, – напомнил Хам. – Ты спросил – я ответил.

Притвориться простаком – излюбленная уловка Хама. Только против брата Сима не срабатывает она.

– А не говорил ли кто о том, что держит зло на Ирада?

– Половина из знакомых мне мужчин держали на него зло! – воскликнул Хам. – Как можно не держать зла на беззубого скупердяя, который поспешил схватить сочный плод, но не в силах съесть его?

– Ты говоришь о нашем покойном соседе! – нахмурился Ной. – О добром соседе и его несчастной вдове! Имей же уважение!

– Отец! – вспылил Хам, повышая голос. – Я отвечаю на твои вопросы, говорю, что знаю, слышу в ответ укоры и не могу понять, чем я их заслужил! Что обидного в том, что Ирада я сравнил с беззубым скупердяем, а его жену Хоар – с сочным плодом? Разве она не есть сочный плод, глядя на который испытываешь желание, надкусить его? И разве наш добрый сосед не был тем, кто брал, будучи не в силах пользоваться? Молодой страстной женщине нужен муж, способный укротить ее нрав и насытить ее страсть, а не вялый ленивец, способный лишь на прикосновения!

– Хам, прекрати! – потребовал Ной, уже раскаиваясь в том, что вообще затеял этот разговор.

– Позволь, отец, мне договорить, раз уж я начал, – попросил Хам, умеряя свой обличительный пыл и говоря тише. – Взять хотя бы плотника Тапана. У него спокойный нрав, и он не слишком-то охоч до утех плоти. Но он взял себе жену, отвечающую его нраву – такую же спокойную и лишенную всяческого пыла, и живет хорошо. А вот медник Савтех…

– Подумай, о чем ты говоришь! – ужаснулся Ной. – Если послушать тебя, то получается, что Ирад сам виноват в том, что жена изменяла ему? Виной тому не ее блудливый характер, а спокойный нрав Ирада? А ты не думаешь о том, что бедняга так уставал, добывая пропитание для себя и своей жены, что у него не всегда доставало сил на утехи? Если так пойдет дальше, то ты договоришься до того, что сделаешь Ирада виновным в собственной смерти!

В разговоре отца и сына возникла пауза, во время которой оба сверкали глазами и хмурились. Шум, производимый топорами и пилами, заглушал их голоса, иначе бы Сим давно бы прибежал выяснять, что произошло. Хорошо, что не прибежал, не хватало тут только Сима с его вечными затрещинами Хаму. Лучше бы прибежал Иафет, но тот уже который день был хмур и неразговорчив. Который? Шесть дней уже был не таков, как обычно Иафет, и никто не знал, что стало тому причиной – Иафет не признавался, когда его спрашивали и сам ни с кем не делился тем, что лежало у него на душе. Но лежало, лежало что-то, и было оно весомым, давило. Шева, видя, что муж постоянно не в духе, утратила свою обычную веселость и осунулась. Бедняжка, должно быть, она считала себя виноватой в том, хотя невозможно было представить, что Шева может огорчить или как-то иначе испортить настроение.

– Может статься и так! – дерзко ответил Хам. – Просто так не возьмешь и не убьешь! Для убийства нужна причина, и причина из веских! Если бы Ирад не сотворил какого-то зла и не перешел бы кому-то дороги, то кому и зачем понадобилось его убивать?! Ирад был убит не в многолюдной драке, как иногда случается и не в темноте, когда можно подумать, что убийца ошибся! Нет! Он был убит на своем поле, при свете дня, и тот, кто убил, хотел убить именно его! Ты говоришь «добрый Ирад»! А ко всем ли он был добр?!

С каждой фразой голос Хама становился все громче и громче.

Ной не нашел, что ответить, да и не хотелось отвечать. Ясно было, что разговора не получилось, так зачем же продолжать? Гнев и запальчивость не располагают к беседе.

– В том, что женщина изменяет мужу своему, есть и его вина! – выкрикнул Хам, вскочив на ноги. – Любое убийство имеет в основе своей две причины – деяния убитого и намерение убийцы!

Сказав это, он развернулся и ушел, не дожидаясь ответа. Ной остался сидеть там, где сидел, и пытался обуздать свой гнев. Хам зарвался! Как смеет он говорить отцу такое, да еще повышать голос? Как смеет он, будучи младшим, первым заканчивать разговор?

Ною потребовалось сколько-то времени для того, чтобы успокоиться. Справиться с гневом удалось относительно легко, но вот сомнения в отношении Хама окрепли и это было хуже всего. Человек, оправдывающий убийство, человек, разделяющий ответственность между убийцей и его жертвой, вполне мог оказаться убийцей. Горячность, с которой Хам говорил о Хоар, тоже настораживала и заставляла задуматься. Ну, а если сложить все вместе, то получалось…

– Не мог он… – прошептал Ной, чувствуя, как на глаза его наворачиваются слезы. – Не мог он убить… Мой сын не убийца… Мой сын…

Очень хотелось в это верить. Но не всегда получается верить в то, во что хочется верить. Как ни старайся, как себя не убеждай.

Худшее из состояний, когда сердце говорит одно, а разум – другое. «Нет мира в душе», – говорят про такое, а как же жить, когда в душе нет мира?

Глава 6

Обида Хама

«Любое умение идет человеку на пользу», – любит повторять мой отец. Он гордится тем, что знает много ремесел – от плотницкого до сапожного. И еще он гордится тем, что совершенно не умеет лгать. А ведь это очень ценное умение, и пользы от него человеку больше, чем от всех ремесел, вместе взятых. Ложь, сказанная к месту, может избавить от несчастья или же принести прибыль. Так нет же! Мой отец праведник, а праведники никогда не лгут. Только не надо думать, что праведники всегда говорят правду! Они или говорят правду, или отмалчиваются. Порой это молчание может довести до беды. Все умные люди кричат славословия, приветствуя правителя Явала, а мой отец стоит в первых рядах и молчит. Разве после такого можно надеяться на какое-нибудь благо от правителя или его людей? И ради чего вести себя так? Чтобы люди сказали: «Вот Ной, который не славословит правителя нашего?». Какой в том прок? Люди чаще говорят другое: «Вот гордец, который ставит себя выше правителя! Он подпоясывается простой веревкой, но он не так уж и прост!». Говорят и смеются. Веревка, которой подпоясывается мой отец, давно уже стала притчей во языцех. У самого последнего бедняка есть хоть какой-то, хоть плохонький, но пояс, и только отец мой перепоясывает чресла свои простой веревкой! «Зачем мне пояс, – говорит он, – если и веревка сгодится?» Он думает, что, выделяясь подобным образом, приобретает отличие, но на самом деле, он роняет не только свое достоинство, но и наше семейное. «Вот сын перепоясанного веревкой!» – говорят про меня, и больно мне слышать такое. Я не могу сказать подобно тому, как говорит отец: «Кто хочет – видит человека, кто хочет – видит веревку», потому что в этих словах нет смысла. Любой, кто смотрит на отца, видит и человека, и веревку, иначе и быть не может! Однажды мы с братьями подарили отцу пояс, достойный почтенного человека, так что же? Он взял, поблагодарил, пошел купил еще два таких же и дал нам со словами: «Пусть это будет вам от меня». А сам остался при своей веревке!

Торговцы Атшар или Элон не скупятся ни на славословия правителю, ни на подарки ему и его людям, оттого и живут в богатстве, не утруждая себя низкой тяжелой работой. В поле Атшар выходит лишь для того, чтобы отдать распоряжения работникам, а Элон, должно быть, не знает, с какого конца берутся за мотыгу. Они – счастливые люди, умеющие добиться блага для себя.

Люди правителя не раз намекали отцу, что ему следует обуздать свою гордыню, но в ответ на ласковые увещевания отец отвечал дерзостью, не задумываясь о том, что терпение правителя может иссякнуть.

Спроси кого: «Знаешь ли ты Ноя, сына Ламеха?» и тебе ответят: «Это тот гордец, что возомнил себя выше всех и смущает народ непонятными речами». А другие скажут иначе: «Это тот безумный, что строит ковчег посреди суши». Я думал, что люди будут приставать ко мне с вопросами по поводу ковчега, но люди не ждут от отца ничего разумного и ничего не спрашивают. Они сочли строительство ковчега очередным чудачеством Ноя и смеются. Савтех-медник каждый день придумывает новое назначение этой постройке, одно гнуснее другого. Мне пришлось сделать ему внушение, чтобы он немного придержал свой язык. Дальний родственник Савтеха – один из приближенных Явала, не то писец, не то хлебодар. Савтех грозил мне неприятностями, ссылаясь на свое знатное родство, пришлось добавить ему пару тумаков. Как бы ни относился я к отцу моему, глумиться над ним в моем присутствии я не позволю. Он – мой отец, и другого у меня нет, хотя, если бы сыновья могли бы сами выбирать себе отцов, я бы, наверное, выбрал другого – поумнее и такого, чтобы поменьше вмешивался бы в мои дела. Я уже взрослый и волен сам решать, что мне делать.

«Взрослый мужчина – семейный мужчина», – твердит отец. О, мой отец упрям, как никто. Скала может сдвинуться с места, если содрогнется земля, но мой отец никогда не уступит ни в чем. На первый взгляд кажется, что он добр и снисходителен, потому что он никогда не распускает рук, как братец Сим, не бранится и даже кулаком по столу не стучит. Но другой отец выругается в гневе да и уступит сыну, а мой будет долго увещевать с улыбкой на устах, но со своего не сойдет.

«Разве для того, чтобы получить свободу, нужно надеть на шею ярмо?» – спрашиваю я. Почему я не могу жить так, как мне хочется, будучи холостым и свободным? Неужели, жена моя, войдя в наш дом, прибавит мне разума? Зачем родители докучают мне с женитьбой? Отец говорит прямо, а мать действует намеками – то и дело заводит при мне речь о разных девушках, нахваливая их красоту, скромность, усердие в работе и прочие достоинства. Сейчас у нее на примете Гишара, дочь покойного гончара Арега. Не спорю, Гишара красива и возбуждает страсть, но если лицом она похожа на цветущую розу, то сердце у нее каменное. На все мои ласковые слова и похвалы у нее один ответ – отвернет голову в сторону и пройдет мимо. Я при этом чувствую себя униженным, можно же хотя бы улыбкой поблагодарить меня за внимание, не говоря о том, чтобы дать мне какой-то знак. Я же не посягаю на то, от чего убудет! Мужчина создан для утех с женщиной, женщина создана для утех с мужчиной, и кто установил так, что нельзя войти к женщине прежде, чем возьмешь ее в жены? Наверное, это был какой-то слабосильный старик, желавший удержать возле себя молодую красавицу, будучи не в силах удовлетворить ее страсть. Вот он и придумал, что жена только для мужа и что запретны мужчине все женщины, кроме жены. Сам не могу, но зато и другому не дам. Так жадный Элон запрещает своим работникам подбирать упавшие с веток плоды и есть их – пусть лучше сгниет добро, чем попользуется им кто-то чужой. Так и мужья поступают с женами – пусть те сохнут себе от страстного томления, но никому другому не достанутся их ласки, кроме мужа. Кроме мужа! Как будто сосед наш Ирад мог утолить хотя бы десятую часть страсти жены своей Хоар! Если бы не я и другие добрые люди, Хоар давно бы сошла с ума, ведь любовь мужа была для нее каплей в море. Должно быть так – мужчина и женщина по обоюдному согласию могут творить все, что им вздумается для своего удовольствия, и никто не вправе мешать им. Жизнь дана человеку для наслаждения, а не для работы, что бы там ни думал мой отец. А захочется кому-то жить вместе и заводить детей, так пусть живут. Это будет справедливо и без обмана, потому что такое решение будет от чистого сердца и по доброй воле. Ведь если руководствоваться запретами, то женщина может думать, что мужчина берет ее в жены лишь для того, чтобы каждую ночь без помех возделывать ее поле. И вообще, чем больше свободы и чем меньше запретов да правил, тем лучше жизнь. Птицы летают в небе куда хотят, отчего же человек не может делать что хочет? «Вот настали времена, когда каждый делает, что он хочет, – и разве это к добру?» – говорит мне отец. Я отвечаю на это, что каждый должен решать сам за себя и чей-то пример мне не указ. Я могу сказать другие слова: «Каждый делает что хочет, разве хорошо в такое время надевать на меня ярмо?». Но бесполезны эти споры, поскольку последнее слово всегда за отцом. Я сказал так – если когда-то у меня будут дети, я не стану неволить их и принуждать к тому, что им не по душе. Когда они вырастут, я скажу им: «Дети мои, живите как вам угодно и будьте счастливы». Вот что скажу я своим детям и услышу в ответ, что я – лучший из отцов.

Иногда я думаю, что отец и братья завидуют мне. Завидуют тому, что я умею находить радость и наслаждение в жизни, завидуют моей свободе, завидуют моему характеру. Я не вол, что, уставившись в землю и обливаясь потом, тянет свою ношу изо дня в день. Я – орел, что летает выше других птиц и летает туда, куда хочет. Угораздило же меня родиться среди волов! Друзьям моим родители ни в чем не перечат, один я ежедневно слышу попреки.

Мало было досад мне, а теперь еще этот Ковчег. Я не думаю, что отец мой взялся строить его по своему почину, потому что отец не может лгать, и если уж говорит что-то, то, значит, так оно и было. И браги дурманящей он пьет столько, чтобы слышать и видеть то, чего нет. Но терзают меня сомнения – уж не вздумалось ли какому шутнику устроить такую проделку над праведным Ноем? Что стоит тихо залезть на крышу, устроиться над родительской спальней, проделать маленькое отверстие в потолке и, увидев, что отец мой начал молиться, говорить с ним от имени Бога? Такие шутники, как Ерах, сын мельника Ирада, или Шалаф, сын Атшара-богача, вполне способны на такую проделку. У Ераха, изощренного в коварстве, достанет терпения молчать о своей проделке до тех пор, пока Ковчег не будет достроен. Шалаф – тот проще, он проболтается скорее. А может, кто-то из шутников сделал такое, будучи сильно пьяным, и наутро, протрезвев, забыл о содеянном? А мы строим этот Ковчег, отдавая все силы.

Я сказал отцу: «Если Бог хочет для нас спасения, то почему не указал нам высокую гору, взобравшись на которую мы могли бы переждать потоп? Ведь легче взойти на гору, пусть даже и высокую, пусть даже и с грузом на плечах, нежели строить эту громаду? Сил на постройку Ковчега уходит немерено, и траты на покупку дерева для него велики». Я говорил разумно, но отец оборвал меня и завел обычные свои речи о том, что благо дается человеку в трудах и что чем больше это благо, тем больше для его обретения надлежит трудиться. А еще говорят некоторые, что мой отец мудр. Какая же это мудрость – выучить одно и твердить это всю жизнь? Мудр староста Сех, у которого для каждого случая, для каждого человека, есть особое правило. «То, что хорошо в урожайный год, плохо для неурожайного года, – говорит Сех, – то, что правильно для богатого, не годится для бедного». И он говорит верно, потому и живет хорошо. Разве может быть одна и та же правда у льва и ягненка, у правителя Явала и нищего, что просит подаяния на дороге?

Одно утешает меня – как бы не пошло дело, наши труды не пропадут. Я говорил с Узалом-корчмарем. Он сказал, что знает людей, которые могли бы купить то, что мы построим. Для чего им это надо, Узал не сообщил, но это и не важно, важно то, что если вся эта затея с Ковчегом есть плод чьей-то шутки, мы не останемся внакладе или останемся не сильно. Узал не шутил, а говорил серьезно и, даже, прельщал меня обещаниями поделиться со мной той платой, что получит он за посредничество, если я смогу уговорить отца сильно не дорожиться при продаже. Для чего может понадобиться такая огромная постройка? Уж не сам ли правитель Явал положил на нее глаз? Нет, правитель не стал бы заводить речь о покупке, он бы прислал воинов и забрал силой. Разве есть смысл тратиться на приобретение того, что можно взять так? Нет, это кто-то пониже правителя, кто-то из его вельмож или богатых столичных торговцев. Может, им требуется большое хранилище для разных товаров, а может – место увеселения, стоящее в стороне от людских глаз. Ковчег в три яруса хочет построить отец, на первом ярусе можно устроить несколько харчевен и корчм, а два верхних отвести под помещения для любовных утех. Да мало ли какое применение можно придумать большой и добротной постройке. Под надзором отца строим мы добротно, на совесть. Брат Сим не просто вобьет гвоздь, но и рукой непременно попробует – крепко ли тот сидит на своем месте, а брат Иафет в конце каждого дня обходит и смотрит все, что было сделано, выискивая огрехи. Думаю, что отец тоже проверяет работу нашу, но делает это не на виду у всех, как Иафет, а тайно, не желая никого этим обидеть. На работе и дома мы только и говорим, что о Ковчеге. Мне даже сниться начал этот Ковчег, не таким, как сейчас, а уже готовым к отплытию. Будто хочу я войти в него, а отец стоит на пути моем и размышляет – впустить меня или нет.

Только сейчас я понимаю, как славно и спокойно жили мы до начала строительства Ковчега. Правильно говорят – не утратив, не оценишь по достоинству. Работать приходилось меньше, о женитьбе моей отец и мать заговаривали не столь часто, и сердце мое было свободно от стеснения. Мать укоряет меня, что я стал предаваться развлечениям больше прежнего и перестал ночевать дома. Где же я могу отдохнуть и почувствовать себя счастливым, как не в объятьях охочей до ласк красавицы и с чашей в руках? Жизнь дается человеку один раз, и с каждым днем срок ее становится все меньше. Неужели мы должны отказывать себе в удовольствиях? Вот сосед наш Ирад провел в трудах свою жизнь и встретил смерть свою за работой – что хорошего было в его жизни? Не жаль ему было умирать, не вкусив от жизни полной мерой? Что это была за жизнь, если он так уставал от трудов своих к концу дня, что на жену ему сил не хватало. Лучше бы занялся торговлей или пошел бы на службу к правителю, чем пахать землю. Только такие простаки, как мой отец и мои братья, считают труд землепашца почетным. Что там почетного – пот да слезы! Когда работаешь, потеешь, когда считаешь прибыль, впору плакать! Наша семья живет справно, но у нас четверо работников, а если считать отца и брата Сима по заслугам, то все шестеро, потому что они успевают вдвое против нас с Иафетом. А если уж сравнивать с другими людьми, так можно сказать, что работаем мы за десятерых, а не за шестерых. Потому-то и живем так. Если же выходить на поле одному, как выходил сосед наш Ирад, то многого не наработаешь. На пропитание и чтобы было чем наготу прикрыть хватит, а лишнего сада не купишь и нового дома не построишь. Тому, кто хочет быть богатым, надо или служить правителю, или заниматься торговлей, или давать деньги в рост, а лучше всего, совмещать эти три занятия, подобно тому, как делает это Элон. Все знают, что он торгует зерном и дает деньги нуждающимся в них, причем дает под большой процент и никогда не даст без залога. Но не все знают, что Элон – тайный соглядатай правителя, глаза и уши Явала. Правитель Я вал мудр, он не даст власть старосте, не поставив того, кто бы смотрел за ним. Я про тайные дела Элона узнал от его сыновей, когда они, напившись браги, стали похваляться тем, что отец их вхож к самому правителю и регулярно докладывает правителю о том, что происходит у нас. Наутро они хмурились и говорили, что спьяну напридумывали разной чепухи, но глаза у них при этом были испуганные. Все знают, как суров правитель наш к тем, кто выбалтывает его тайны. Болтунам отрезают языки, часто – вместе с головами, вот такое им наказание. Думаю, что не один Элон – соглядатай, такой хитроумный человек, как правитель Явал, должен понимать, что чем больше глаз и ушей, тем лучше. Если один попробует солгать, другие выведут его на чистую воду. Если бы в моих правилах было бы выбалтывать чужие тайны, я бы тоже подался бы в соглядатаи, ибо это занятие весьма приятно – ходи себе между людей, да все подмечай – и хорошо оплачивается. Но все знают, что Хам – как могила, что услышал он или увидел, то умрет вместе с ним.