скачать книгу бесплатно
– Ну-к, паря, в гробу я тебя видел, давай курево.
– Обойдёсся. Небось, в сумке – то навалом их…
– Не важно, не наглей, спрашивать надо! – силой отбираю папиросы. Туши Свет морщится.
– Прощай голуба, ишь шустрый какой стал! Что – то не даёт мне уйти. Достаю курево.
– На, наращивай шею, может, быстрей подохнешь. Глаза Туши Света теплеют:
– Вали, промот, пока трамваи ходят.
– Продолжай гнить, голуба. Пока.
* * *
На Воингозерском участке нас – человек тридцать. Глеб с татаркой, Толя – блин, Сашка – урка, Куцепалый, Туши свет, Петяказак, Витя – чахоточный, Романючка, Коля – пожарник, Штурманок… «Голодранцы всего свиту до кучи гоп» – как говорит Горобец. Живём в разных концах озера. Видимся не часто. Хожу к Тушителю. Михал Иваныч рассказывает о себе. Тихая с лукавинкой улыбка, от которой светлеет лицо, разглаживаются морщины. Уставившись в темноту за окном, покусывая мундштук, вспоминает:
– Было, покуролесил в молодости. О-о, туши свет… В деревне у нас, в соседей – свадьба. Свист, пляска. Народу-у. А во дворе, среди прочих лошадей – рысак, серый в яблоках, в расписныя санки запряжён. Не наш, дальний чей – то. Конь – я таких не видел. Ушами так и сригёт, так и сригёт. Прокачу – усь!!! Стемнело. Только песняка вдарили, я вожжи с кола долой и ходу. Как он попёр… Ток башку береги. Ошмётки с?под копыт, как ядры, летять. Под утро только опамятовел. Шо ж я натворил. Увидит кто, – и плакали мои рёбра. Куды ж деваться – то? Глядь, Гапка, сестра двоюродная, хворост на быкоу грузит. Дров возле села не было. Гапка выручай! Каюк мне. Вожжи к передку привязал. Но-о! Конь сам домой придёт. В село на быках въезжаю, меня уже стерегут:
– Ты коня угнал?
– Пот – тя на …! Буду с вами пьяныма лясы точить… Как вспомню. У – у – у, туши свет.
* * *
Крупная «ходовая» баба – Романючка. Чистые, как у ребёнка, голубые глаза, восемьдесят пять килограмм замечательно мягких мышц и никакого целлюлита. Венера Милосская – сорока двух лет. Когда – то фартовый Серёга Романюк привёз её с вокзала. Плюшевая жакетка, кирпичного цвета чулки х-б и, как у сталевара, ботинки свиной кожи. Всего имущества – узелок с нижним бельём. Всего документов – справка об освобождении. Но зато натура – «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». В работе Романючка даст фору большинству мужиков, выживет в любой «тундре». Серега давно «слинял», а Романючка осталась. Теперь Венера эта изредка остаётся ночевать в избушке Туши Света. Мужики знают про то и пробуют «завести» счастливца.
– Мечтаешь? Давай. А Романючка у москвичей на избушке. Пьют, за жись говорят. Щас пока ничего, а там… Ребята молодые.
– Ничё, ничё! – вскакивает Горобец. Придё – ёт коза до воза! И пальцем по столу та – та – та.
* * *
Водитель кобылы Малютки, вызывающе – хмурый Коля Кулаков озадачил меня в первый же день. Для обустройства и наладки инструмента понадобился молоток. Подошёл.
– Коля, дай на час…
– Не дам.
– А почему?
– Гвозди у нас с тобой разные.
– Это как?
– Ну, вот приходит к сапожнику мужик: «Дай молотка – забор починить». – «А какие у тебя гвозди?» – «Как какие? Железные…»
– «А у меня – деревянные. Не дам молотка! Понял? Гуляй…» Вскоре, хмурый Коля этот пришёл на УП с цепями от «Друж – бы».
– Велено вам, дров напилить. Напильники у тебя видел… Цепи выточишь! И хлесь – меня кулаком, в грудь.
Бросок «через себя» больно ударил Колю о мёрзлую землю. Возчик расстроился, но больше на меня руку не подымает и работу свою делает сам.
Тушитель посмеивается:
Отлились коту мышкины слёзы.
Коля – кулак у нас вроде начальника. Бутылку поставишь – будут дрова. Нет, – таскай и пили сам, вручную, пока не «созреешь». А зарплата за то идёт. По весне было: лосиха приблудная какая – то
– возле самых избушек с лосёнком. День, другой… Травка подымается на угреве, – она и шляется. А Коля пополз…
– Пугнуть хотел! – кричит.
Пугнул… И мелкашка – то – только с?за угла стрелять. Ни одной птицы не убил. А тут прям в лоб, в ямку эту, какая сбоку, по мозгам. Пукнул. Она и ноги в небо задрала. Вот он, падла, забегал. Суббота. Все вшивые – до бани, а на поле – туша. Вот он:
– Берите, ребята, берите, чтоб и вони ейной не осталось. Разобрали. А после бани, самый затурканный бич – Витя – чахоточный грит:
– Ты, падла, мне боле года дров не возишь. Так вот, вези, а не то я ляжку от лосихи, прокурору на память подарю.
И другие то ж своё требуют. Тут они с Кузьмой и спелись, и закрутилась у них карусель.
Но спелись Фомин с Кулаковым намного раньше. О том, что коррупция – это дружба на высшем уровне, оба знали не понаслышке.
* * *
У Коли – кулака – большая семья: четверо детей, жена и престарелые родители в деревне. Когда – то, отец его вёл мелкую торговлю. Молодость прошла в «казаках»[3 - Казак – парнишка, батрак] у богатого Сорокского судовладельца. На семнадцатом году стал ловить селёдку в Сороке. Приобрёл опыт в рыболовстве и торговых делах. Обзавёлся орудиями лова. Унаследовал родовой дом и женился.
При НЭПе Советская власть круто обошлась с Кулаковым – обложила неподъёмным налогом. Пришлось продать невода и мерёжи, граммофон, зеркало, самовар. Достать из «чулка» серебряные рублишки. Остался гол как сокол, с женой и тремя детьми. Но духом не пал. Устроился продавцом в кооперацию. В начале вой – ны, помня собственное разорение и Сталинские репрессии, в эвакуацию не поехал. Решил дождаться финнов. Горели подожженные комсомольцами деревни на направлении вероятного удара противника, вывозилось ценное имущество. Товары из своего магазина отправил с двумя девками – активистками в Лехту. Следом отправил сыновей. На развилке трёх дорог две подводы с продуктами длительного хранения, были отбиты неизвестными в масках. Девок скрутили, заткнули рот, и, завязав подолы над головой, оставили у дороги. Бедолаг спасли беженцы. Но проводить следствие, искать грабителей, никто не стал. Было не до того. Кулаков спокойно пережил войну. Финны в его деревню так и не пришли.
Сыновей сразу же призвали в армию. Старший, Колька, попал в разведку (знал финский). Их группа в тылу врага попала в окружение. Решили идти на прорыв и погибли. Кулаков на прорыв не пошёл. Сдался в плен. Недолго пробыл в лагере. Приглянулся богатой одинокой фермерше – финке охочей до плотской любви. До конца войны числился её батраком. После войны был отправлен на родину. Полтора года отсидел уже в своём лагере. Очень уж много было темных мест в «боевой» биографии. В конце 46-го его освободили. В лагерной фуфайке и шапке, остриженный наголо, ехал он по родной стране. Смотрел на разбитые станции, на обгорелые остовы вагонов, на весёлый воодушевлённый победой народ; на осанистых фронтовиков с наградами, на инвалидов, на похорошевших баб. И чувствовал себя чужим и лишним на этом празднике жизни.
В деревню пришёл в сумерках. В родной избе светилось окно. Внутрь вошёл без стука. Сел в тёмном углу, у порога, на лавку. За столом, освещённым коптилкой, сидели соседи – фронтовики, пили с отцом брагу, вспоминали односельчан, поглядывали на гостя.
– В каком году, говоришь, известие получил?
– В сорок первом на младшего похоронка пришла, а старший пропал без вести.
– Крепись, дядь Ваня, мало кого война обошла.
Вошла в избу сестра Танюха с подойником, глянула на гостя и обмерла.
– Коляма…
Смолк разговор за столом. Кто – то поднял коптилку. Перед собравшимися сидел серый, пропахший тюрьмой, постаревший, отводящий глаза Коля Кулаков.
– Коленька… – в голос заплакала сестра. – Мы уж тебя не чаяли увидеть.
Колю раздели, достали чугун с горячей водой из печи, дали умыться с дороги, повели за стол. Тот прятал глаза, не отвечал на вопросы. Сказал только:
– Был в плену. Вот таки дела…
Потом, укрытый тулупом, на родной печи он заплакал.
– Танюха, одна только и признала…
Он плакал, сходила с души короста. Кому – то на этом свете и он ещё был нужен.
* * *
В начале войны Кузьма Прокопич потерял всех родных. Узнал, что такое холод и голод. Беспризорничал, воровал, дрался за место под солнцем с такими же, как сам пацанами – подранками. Долгие и великие страдания сформировали в нём тирана. Сделали его мелочным и мстительным. Нормальную жизнь увидел лишь в армии.
После службы прижился в «химдыме». Стал мастером на подсочке леса. Женился. В совершенстве освоил процесс добычи живицы. Научился обстоятельства разворачивать в свою пользу.
Алиментщики, алкоголики, бомжи, бывшие зэки, те, с кем не хотели связываться другие мастера, направлялись к Кузьме Прокопичу. Он не боялся этого народа. Люди – подранки, без почвы под ногами, их можно было согнуть, обобрать, а, если надо, и выбросить с участка. Кузьма Прокопич брал с них «десятину» живицей. От многого взять немножко – не воровство, а делёжка. Многие уходили с участка. Их место занимали новые «люди с вокзала». Начальство хвалило:
– Ну, хват… Другой бы с этим народом давно от инсульта умер. А этот работает и, в отличие от других мастеров, не жалуется на контингент.
Жаловаться было не на что. За двадцать лет Кузьма Прокопич освоил десятки способов безболезненного отъёма продукта труда у народа.
Фортуна изменила неожиданно. Фомин вёз рабочим зарплату. До мастерского домика оставалось километра три. Машина на гнилой лежнёвке села. Шофёр вырубил вагу. Вывесили колесо, забутили яму. «Газик» буксовал на мокром суглинке. Парень попросил Кузьму Прокопича кинуть под колесо грязный ватник. Папка с деньгами лежала на камне. Машина выскочила, покатилась. Довольные, тронулись дальше. Денег мастер хватился через километр. Вернулись. Папки на камне не было. Приезжал следователь. Завели дело. Деньги пропали с концами. А рабочие ждали зарплату. Перепуганный, с нервным тиком, попросил он у директора взаймы. Шеф взорвался:
На две «Волги» профукал и ещё просишь? Вон отсюда!
Потрясённый, Кузьма Прокопич вышел из кабинета. Всё, что было нажито «непосильным трудом», пришлось отдать бомжам. Работяги откровенно злорадствовали. Кузьма Прокопич переехал с семьёй в другой район.
На новом месте дела не клеились. Участок достался «на Боже, что нам не гоже». Ни рыбы путной, ни токов. А вывозка живицы – убийство для техники и лошадей. Вся по тракторным волокам, с грязью, ямами да камнями. Местные мужики – лесовики, привыкшие к добрососедскому общежитию, не сошлись с вороватым мастером, не приняли его, до исступления вспыльчивого характера. При первой же возможности уходили под другое начало. И вот когда вокруг осталось несколько человек, привыкших жить «как в зоне», Фомин неожиданно вырвался на оперативный простор.
К Покрову закончив сезон, Кузьма с Колей – кулаком поехали на Воингу «давить» сига. Величественное озеро, отличная рыбалка и множество удобств для работы восхитили Кузьму Прокопьича. Фомин заболел Воинг – озером.
В это время, на Воингозерском участке, рабочие – сезонники сдали живицу мастеру, получили расчёт и уехали. Смола, отстояв на берегу озера неделю, ушла в промпереработку. В нескольких бочках, вперемешку с живицей, оказались камни и песок. На фабрике вышло из строя оборудование. Убытки за простой и ремонт отнесли на «Химдым». Мастер участка клялся в невиновности, уверял что «подложили свинью». Но пошел под суд. Коля – кулак, как очевидец событий, рассуждал в конторе «Химдыма»:
– Лес – дело тёмное. Кто ж его знает, мастер шубу украл, или у мастера украли. Держаться подальше надо от тамошних бомжей, и будет порядок.
И тут, Кузьма Прокопьич заявил на планёрке:
– Чего бомжей бояться? Давайте мне Воингу. Я сам в трущобах вырос.
Благодатный край с глухариными токами, рыбными ловлями и мигрирующим северным оленем отошел к Фомину и иже с ним. Теперь всё было в ажуре: леса – вокруг озера, караваны бочек, трелюй по воде. Автомобильная дорога до берега. Телефон на УП. И даже деревенский магазин, в десяти километрах.
* * *
Технорук по подсочке – Петр Иванович Хлыпало – здоровенный мужчина. На Воингозерском участке у него – лежбище. Здесь
баня и койка в мастерском доме. Здесь ловится рыба, и местные лесохимики варят бражку. По зиме Хлыпало любит завернуть в теремок Туши Света «поправить голову».
В эту весну начальник прогнал технорука в лес. В посёлке Хлыпало, не поладив с женой, запил. Назанимал у народа денег, а отдавать нечем. Взялся за халтуру. Подрядился сократить поголовье бродячих собак. Склад с живицей – за посёлком, на отшибе. Пётр Иванович привязал здесь «пустующую» суку, и в сумерках
