Физкультура и литература

скачать книгу бесплатно


Мы и не догадывались, что у нашего учителя есть характер. Он сидел где-то глубоко-глубоко, и в этот прекрасный день, разломав наледь, всплыл на поверхность. Он показал нам, у кого здесь стальные яйца. Нет, конечно, не в прямом смысле. Он просто показал нам, кто в доме хозяин. Он показал нам, кто здесь бьёт киянкой по учительскому журналу. Ни вы, ни я, ни тот маленький говнюк за последней партой. Трудовик бьёт, мать вашу.

У нас челюсти на лбы повылазили. А глаза отвисли. Вот это номер. Учитель установил в классе гробовую тишину. Для чего он это сделал? Он и сам не знал. Но ему понравился результат. Возможно, впервые в жизни, его боялись. Растрескавшиеся обветренные губы трудовика ощутили сладкий вкус победы. Все мы знаем, что власть развращает человека. Но если человек и без того развращен, то что тогда с ним произойдет? Обратный процесс? Такой человек теряет власть. Почему? Да потому что у учителя трудов изначально нет никакой власти. Ни над собой, ни над кем-либо еще. Мы молчали, потому что не могли рассмеяться ему в лицо. Хоть мы и были жестоки, но это могло убить его. А наши юные сердца ещё не были готовы к такому серьёзному поступку. Пришлось затыкать рот, отворачиваться, опускать очи долу. Сдержанность – одно из величайших качеств, которые могут пригодиться в жизни. Спасибо учителю за то, что он, хоть и не по своему желанию, неумышленно, нечаянно, научил меня сдерживать себя. Мы доканывали его методично. Гвоздь за гвоздём. Стежок за стежком. Нельзя было сразу вывалить на него все бедствия и потехи, он бы не выдержал и слетел с катушек и, поминай, как звали. До сих пор не помню, как его звали. Трудовик, он и в Африке трудовик. Сказать честно, за все время обучения трудовиков было несколько. Но все они как-то слились воедино. Слиплись. Сублимировались. Мутировали. И теперь предстают передо мной как общее понятие. Как философская категория. Трудовик как материя. Критика чистого трудовика, перефразируя Канта. А точнее, критика грязного трудовика, так как, ему по трудовым обязанностям необходимо быть грязным. Не важно, будь у него грязные пальцы или грязные мысли – все едино! Двуединство трудовика. Грязные пальцы, грязные мысли. Категория бытия. Быть трудовиком.

Учитель обозрел свою паству. Киянок сверкал в его культе. Шумно вобрав в себя пыльный воздух мастерской, он сообщил нам, что мы должны делать и чего не должны. По этому поводу, я скажу только одно слово: "Зря". Человеку, а тем более ребенку, не надо знать того, чего ему нельзя делать. Потому что он обязательно станет это делать. Это же логично. Но учитель трудов был не в ладах с логикой, иначе бы он и не стал трудовиком. Он сказал: «Не шумите и не получите по шее». А нам послышалось: «Пожалуйста, стучите киянками по столам, мне радостен и приятственен этот звук». Ну надо, так надо. Как только учитель ушёл освежиться огуречным лосьоном, мы, не мудрствуя лукаво, стали херачить киянками по столам. Как стахановцы. Только щепки летели. Среди грохота мы расслышали, как в подсобке на обитый жестью пол рухнул мешок гнилых костей. Стук прекратился. Через секунду в мастерскую ворвался учитель. Из его ушей ручейками сбегала сукровица. Но это было нормальным явлением, побочным действием приёма алкогольсодержащей продукции.

Вернувшись, учитель увидел прилежных учеников, добросовестно выполняющих задание. Тихая, спокойная рабочая атмосфера. Творческий процесс. Трудовик вытаращил и без того выпученные глаза. Классический пример экзофтальма. Некоторое время он прибывал в растерянности, не зная, что предпринять. Либо начать избивать детей, либо начать избивать детей. Потом в голову ему пришла мысля. Хорошо, что не опосля. Мысль о слуховых галлюцинациях. И неплохая такая мысль, я вам скажу. Он подумал, что ему это все послышалось. Что никакого грохота не было. Вот чудеса какие. Он ухмыльнулся, почесал наждачной бумагой лоб и вернулся к себе в закуток. Убедившись, что учитель ушёл, мы стали обрабатывать киянками все кроме заготовок. Мы били по столам, долбили по станкам, стучали по стенам. Кому-то из учеников раздробили череп, но в суматохе, он не заметил полученную травму и продолжал принимать активное участие во всеобщей симфонии грохота, нанося оглушительные удары по чему не попадя. Вскоре у половины класса ушами шла кровь, а учитель все не появлялся. Наверное, думал, что продолжаются слуховые галлюцинации. Уже не доверяя своему слуху, он решил провести научный эксперимент. Трудовик снял со стены ружьё, засунул дуло в рот, задумался и перенаправил дуло вверх. Грянул выстрел. Штукатурка посыпалась с потолка. Ага! Он отчётливо слышал выстрел. Его на мякине не проведёшь! Не лыком шит! К несчастью, выстрел прогремел слишком близко от ослабленного злоупотреблениями мозжечка. Трудовика тяжело контузило, и он не смог быстро ворваться в мастерскую, чтобы поймать нас с поличным. К тому времени, как он выполз из своей конуры, мы были готовы к встрече. Шум ликвидировали, ученика с черепно-мозговой травмой эвакуировали. Кровь на полу была посыпана деревянными опилками. Следы заметены. Каждый занят своей работой. Киянки крепко зажаты в детских пальчиках, и нежно ложатся на поверхность заготовок. Никакого лишнего шума. Точные, методичные и мелодичные звуки. Хор Киянского. Пышущее злобой лицо учителя обмякло, превратившись в миску с перловой кашицей. Он перестал что-либо понимать. Ему срочно нужен глоток свежего спирта, ну не воздуха же. А спирт был спрятан в другом месте. В соседнем кабинете, где учитель труда превращался в учителя по сольфеджио. По классу баяна. Если я, конечно, ничего не путаю. Какая-то психоделия получается. Персонаж из произведений Достоевского. Многофункциональный учитель. Золотые руки, растущие откуда надо. Их даже ацетоном смазывать не надо, они пропитаны им насквозь. В Америке таких людей называют «Джек-на-все-руки». Но в России о таких вытирают ноги.

Лет через пятнадцать я познакомился с одним учителем по баяну. На первый взгляд он казался довольно милым человеком. Ласковый с детьми, приветливый с коллегами, а дома с превеликим удовольствием избивающий жену. С такой же милой улыбкой на лице. Наверное, он думал, что не избивает ее, а просто учит уму разуму. После того, как я узнал его тёмную сторону, пришлось прекратить общение. Другие учителя стали косо на меня смотреть. Они все были женщинами. Вдруг и про меня начнут что-нибудь говорить. Например, учитель физ-ры и учитель сольфеджио – свингеры, они меняются жёнами и избивают их. А мне такая репутация была ни к чему. Поэтому баянист остался один на один со своей женой.

Но вернёмся к нашему трудовику. Он направился в соседний кабинет, соединённый с мастерской коридором, в котором стояла циркулярная пила. Она была ужасна. Пила могла расчленить, покалечить или просто убить. Поэтому мы старались держаться от нее подальше. Однажды брат Джонни Кэша[10 - Джонни Кэш (26.02.1932 – 12.09.2003) – американский певец, исполнял песни в стиле кантри, а также в таких жанрах как госпел, рок-н-ролл и рокабилли.] угодил под такую же, после чего был вынужден примерить деревянный костюм и залечь на дно. Иногда, отыгрываясь на нас за бесчисленные издевательства, учитель включал пилу и звал самого нерадивого ученика помочь распилить бревно. Обычно, после такой процедуры, ученик возвращался с мокрыми от мочи штанами и с покрытым занозами лицом. Благо, если возвращался. Иной раз приходилось соскребать ошметки со стен, сортировать по пакетам и тайком вывозить на свалку. Но об этом лучше не вспоминать. Много славных парней полегло на этих уроках. Кто ушёл сам, кому помогли уйти, кого просто покалечили, кому испортили всю жизнь, лишили детства, наследства или чести. Те, кому повезло, не любят об этом рассказывать. Мы – ветераны уроков труда. Мы помним.

Пока трудовик не вышел из мастерской, мы, не теряя времени, ринулись в подсобку. У нас была цель. Урок близился к концу, а на руках у нас были только киянки. Мы не выполнили задания. Не сделали какую-то абсолютно ненужную хрень. Мы даже не знали, что должны были сделать. Никто и никогда не слушал учителя. Его слова не воспринимались всерьёз. Над ними привыкли смеяться. Но, тем не менее, он ставил нам оценки. И не просто так, а за выполненную работу. За хорошо выполненную работу.

Перед нами урок трудов шёл у параллельного класса. Они были очень обязательными парнями. Выполняли всё, что им не задавали, и сверх того. Они серьёзно относились к предмету, готовясь во всеоружии вступить во взрослую жизнь. Тренировали свои бытовые навыки, развивали их и совершенствовали. Для них – терпение и труд всё перетрут. Если вы заглянете в мастерскую, когда у них идет урок, вы будете неприятно удивлены. Никаких матов, никакой ругани, никто не орет, не взывает о помощи, не просит пощады, не плачет. Никакой крови, разбросанных кишок или выбитых мозгов. Все тела целенькие, чистенькие, конечности на своих местах. Они даже помогали друг другу!!! А это, извините, уже ни в какие ворота не лезет. Если у нас кто-то просил помощи, на него налетал весь класс и, орудуя киянками, превращал его в свиную отбивную. Поэтому, зная об их отклонении, мы стали пользоваться продуктами их трудов. Мы паразитировали. Два урока подряд мы пинали балду, мы избивали её киянками. Мы делали киянком все, что можно было им делать и не делать. Ничего другого в руки нам не давали. Не доверяли. Но для нас киянок был словно молот для Тора, или трезубец для Зевса. За время уроков трудолюбия, киянок стал логическим продолжением наших рук. С его помощью мы творили чудеса погрома и давали концерты грохота и витиеватые симфонии оглушающего шума. Мы полюбили его таким, каким он был. Деревянным, грубым и неотесанным болваном. Мы приняли его. Открыли ему свой внутренний мир, доверили сердечные тайны. Киянок стал для нас лучшим другом, а кому-то даже заменил отца.

Мой киянок знал меня как облупленного. Он многому меня научил. В том числе – драться. Но больше всего я благодарен ему за то, что он научил меня искусству любви. Но об этом нельзя рассказывать.

Два урока подряд мы занимались ничегонеделанием. А в конце занятия заходили в учительскую коморку, брали успешные работы предыдущего класса и сдавали их учителю. Он был в восторге. Мы тоже. Все были довольны и тонули в объятиях. Слёзы наворачивались на глаза. Это были моменты настоящего искреннего счастья. Неподдельного. Ради таких моментов стоило жить. А после уроков трудовик вёл нас в кафе и угощал пиццей и мороженым. Нет, конечно. После уроков учитель уже не мог никуда идти. Алкогольная усталость и трудовая интоксикация брали над ним верх. Шатаясь, он брел в святая святых, открывал крышку дубового свежеструганного гроба и ложился смотреть волшебные, наполненные адскими муками и извращенными пытками сновидения.

Наутро после огуречного лосьона он просыпался в собственном гробу и чувствовал себя как огурчик. Как маринованный в уксусе корнишон. Бодун колоссальный. Трудовик думал, что ночь, проведенная в дубовом ящике, по своим полезным свойствам соответствует времени, проведенному в кедровой бочке. Или в камере депривации. Но эффект был слегка другим. Все его гнусное тело было испещрено занозами, кое-где из кожи торчали сучки. Кровопотеря, не то, чтобы присутствовала, но была явно налицо. Бледная, обзанозенная, смердящая падаль. Учитель часто называл себя "маргиналом". Когда он утром восставал из мертвых, то лучше было не попадаться ему на глаза. И под руку тоже.

Однажды в школе появился новый охранник. Он делал обход в рекреации трудов, когда неожиданно обнаружил паранормальную активность. Охранник увидел одержимого демонами окровавленного выродка. Как он узнал об одержимости, спросите вы? Все просто. Во-первых, учитель трудов, начинал свой день с невыносимых ругательств, проклятий небесам и богохульств. С нечленораздельного воя и разбрызгивания слюны. Он изрыгал из себя всю ненависть к жизни. Каждое утро он искренне удивлялся, отчего дьявол до сих пор не призвал его к себе. И злился, дико злился. Во-вторых, школьный охранник когда-то давно был священником. Узрев это богомерзкое создание, охранник тут же осенил себя крестным знаменем и стал готовиться к обряду изгнания дьявола. Он был оптимистом. Но ни в коей мере не реалистом. Достаточно было одного беглого косого взгляда для того, чтобы понять, что трудовика не спасти. Единственное верное средство – четвертование, дыба, сажание на осиновый кол и сжигание на костре. Именно в такой последовательности. Возомнив о себе невесть что, святой охранник решил покрасоваться. Точным выверенным движением он достал святую книгу из униформы, раскрыл на нужном месте и читая, двинулся навстречу. Трудовик же, находясь в тотальном оглушении, со склеенными коростой веками, махая киянком, наощупь ковылял по коридору. Он орал благим матом, пытаясь вышибить ушные пробки. Но у него, как всегда, ничего не получалось. В среднем, процедура пробуждения, утренняя гигиеническая гимнастика и туалет, в связи с многочисленными психофизическими отклонениями, занимали у него около трех часов. Основными чертами его характера были: скрупулёзность, педантичность и чистоплотность. Ну и пунктуальность. Надо отдать ему должное – он никогда не опаздывал на урок. Всегда одет с иголочки, точнее со сверла. Вся его роба насквозь продырявлена металлической стружкой, а в некоторых местах был нарушен и кожный покров, что вызывало кровотечение. Он считал это полезным. Кровопускание как первичная профилактика инсульта, так сказать. На никогда не мывшейся голове, в жирных кудрях, лежала деревянная стружка и копошилась целая колония древоточцев. Выглядел он экстравагантно. На любителя. А с похмелья – и того хуже. Но святой охранник ничего об этом не знал. Когда он устраивался на работу, ему сказали, что коллектив сплоченный, дружный, но иногда случаются конфликты. Он считал себя человеком коммуникабельным и не волновался. Но он никак не ожидал столкнуться с проклятым школьным призраком.

Благословенный отец-охранник, читая псалмы, твердым уверенным шагом шел навстречу просыпающемуся и трясущемуся в лихорадке трудовику. Жизнелюбие первого било ключом. Ненависть второго – киянком. Посреди коридора произошел контакт. Светлая голова экс-священника, склоненная в молитвенном экстазе, встретилась с беспощадной беспринципностью деревянного киянка. Трудовик яростно размахивал им, пытаясь продраться сквозь папоротниковые джунгли. Да, у него были зрительные галлюцинации и что? Но для его утра это совершенно нормальное явление, такое же, как и утренний лежак. Объективно, охранник сам виноват, не стоило ему лезть поперек батьки в пекло. То, что случилось потом, лучше не вспоминать. Тем хуже для нас, ибо мы вспомним. Трудовик, нарубив папоротника, решил развести костёр. Холодная ночь, проведенная в дубовом гробу, могла стать причиной простудных заболеваний. А заболеваний у него и так хватало. Он до сих пор не мог вылечиться от скарлатины, цинги и от лихорадки новорожденных. Учитель поднял забитое до состояния отбивной тело охранника и понес его в свою коморку. Точнее – в пещеру, так ему казалось. Дальнейшее описание событий может вызвать у вас анафилактический шок, апоплексию или себорею. Предупрежден – значит вооружен. Можете смело пропустить этот абзац. Ничего познавательного, образовательного, воспитательного и, уже тем более – оздоровительного, там не будет. Я же могу и не писать об этом. Но могу и писать. Выбираю второе.

Для того, чтобы не жечь костёр на голой земле, трудовик постелил еловый лапник. В реальности – это был лист оцинкованной огнеупорной жести. На мягкие ветки он бросил тонкие сухие щепки, а сверху – свежесрубленный папоротник. Учитель щедро полил бензином мякиш бездыханного охранника. Использовав кремниевые камни, он развел огонь. Удивительно то, что и в реальности он тоже использовал кремниевые камни. Тело-папоротник вспыхнуло. Трудовик поднес руки к костру. Горячий воздух согрел заскорузлые окровавленные кисти. Жар поднимался выше. И вот уже обдерматиченные артрозные локти стали наливаться теплом. За ними – выбитые из суставов, плечи. Дрожь, постоянно бившая учителя, стала уменьшаться. Сознание его стало проясняться. Еще бы, ведь пылающий человеческий труп и не на такие чудеса способен. Поскользнувшись на крови и ударившись затылком об острый угол, он ненадолго потерял связь с жизнедеятельностью. Но милостью Бога, уже через несколько секунд был возвращен в мир живых. Ибо путь его еще не завершен. На самом деле, трудовик даже не заметил падения и ранения в голову. Он встал, отряхнулся, размазал кровь и твердым шагом направился по своим делал. На авансцену вышли свежие галлюцинации, вызванные травмами головного и спинного мозга. Теперь трудовик видел вокруг себя шикарные апартаменты. В одной из комнат пылал камин. Самое время для кофе, подумал он. В пьяном угаре, он взял с полки масленку и поставил её на поминальный костёр. Через минуту масло вскипело. Почувствовав приятный кофейный аромат, трудовик снял турку с огня. Рухнув на грубо сколоченную скамью, он вытянул ноги. Хруст в коленных суставах длился около минуты. В коленных чашечках явно не хватало синовиальной жидкости. Чтобы восполнить дефицит, учитель пригубил из масленки. Масло заполнило пасть и побежало дальше по пищеводу, обжигая и уничтожая все на своем скользком пути. Дальнейшие события вспоминаются ему словно в дыму. К тому времени, тесная коморка без окон была полностью задымлена. Концентрация угарного и углекислого газа на квадратный метр достигла критической отметки. Сознание, и без того омраченное, подернулось мутной пеленой, пошло поволокой, затуманилось. Тьма поглотила его.

Через несколько часов после описанных событий, учитель, как ни в чем не бывало, вел первый урок. Единственное, выглядел он не лицеприятно. Но так он выглядел всегда. Потому что жизнь его была сущим адом, где, словно в мясорубке, крошились кости и перемалывалось гнилое мясо. Ах, да, еще и дыхание его в тот день было свистящим, а голос – сиплым, как будто он выпил пару глотков кипящего масла, которое сожгло его дыхательную и пищеварительную системы. А так ничего. Даже иной раз улыбнется и выпустит кровавую пену изо рта.

Ножка

Однажды на уроке труда нам дали задание – сделать резную ножку для стула. Для этого нам выдали деревянные бруски, которые мы закрепили на шлифовальном станке. Нам дали орудия труда и пытки: напильники, зубила и наждачную бумагу. И, на всякий случай, если не останется другого выхода, киянки. Если заготовка вконец испорчена, ее может спасти лишь избиение деревянным молотком. Его прикосновения, как и в случае с волшебной палочкой, исцеляют. Фактически, это и есть волшебная палочка. Но о Киянке мы уже говорили ранее, твоё время прошло, дай возможность и другим показать себя. Не влезай, пожалуйста. Стоит отвлечься, задуматься, как киянок сам лезет в руки и начинает отстукивать по экранной клавиатуре. Зачем я постоянно таскаю его с собой? Да, он несколько раз спас мне жизнь, но я же не таскаю с собой все, что спасало мне жизнь. Нет. И, тем более, никакая из этих вещей не занимается самодурством или самоуправством. В отличии от тебя, Кия. Будешь себя так вести, отправлю к моему отцу в гости. На тот свет, то бишь. Понятненько? Тогда пошел прочь! Что про меня люди подумают? Сумасшедшим же посчитают. Мол разговаривает с деревяшкой! Им же не объяснить, что ты типа Буратино или Пиноккио – живая деревяшка. Им же доказательства подавай. Практические и фактические. Нет – значит не было, скажут. У автора галлюцинации, он психически нездоровый, больной, то есть. Ему место не на страницах книги, а в психиатрической клинике. Пусть там на стенах выписывает своими экскрементами, что пожелает. Нам подавай серьезную литературу: детективы, фэнтези и фельетоны! Прочь психоделия!

Можно, я продолжу? Благодарю. Итак, мы преступили к заготовлению барельефных ножек для антикварных стульев. Задача поставлена самая серьезная, халтура не пройдет. Либо ножка, либо что-то другое. Третьего не дано. Мы с приятелем Лёхой, подошли к этому делу с творческим запалом. С так называемым энтузиазмом. Энергия била из нас гаечным ключом. Берегись, заготовка! Пришло твоё время. Из простой деревяшки тебе суждено стать предметом декоративного искусства. Тебя ждет великое будущее. Возможно, ты будешь поддерживать задницу короля, ну, или хотя бы вице-короля. На твои хрупкие волокна возложена великая честь. Так прими же ее с высоко поднятой головней.

Если бы вы посмотрели на нас со стороны, то увидели бы двух гениев деревообрабатывающей архитектуры. Процесс пошел. Станок ревел, бешено вращая заготовку, во все стороны летели стружки и труха, дерево пело под аккуратные, грациозные движения напильников. В наших умах уже вырисовывался вид идеальной ножки. Она прекрасна, как Венера Милосская. Для начала необходимо придать ей округлую форму. А уже затем, используя прочий инструментарий, нанести на нее узорчатый орнамент. Все шло отлично до тех пор, пока заготовка не приобрела соблазнительную округлость; когда из неуклюжего деревянного подростка она превратилась в сногсшибательную женщину с шикарными формами. Напомню, мы находились в самом центре подросткового периода. Когда сексуальная энергия преобладает над прочими духовными ценностями. Увидев этот прекрасный вытянутый округлыш, все наши творческие искания наконец приобрели законченную форму. Неуверенность сгинула. Шутки кончились. Мрак отступил. Воссиял свет. Нашим изувеченным от гормонов мозгам явился образ. Это будет он, а не она! Первым человеком был Адам, так почему же мы должны нарушать законы первородства и правопреемства? Кто мы такие? Слово учителя труда – ничто, по сравнению со словом самой природы. Не для того мы изучали природоведение в начальных классах!

Бросив все силы на воплощение замысла, мы и не заметили, как урок подошёл к концу. От нашего станка летели искры и гремел чудовищный хохот. Само Безумие смеялось над нашим творением. Оставалось только ошкурить предмет. Привести его к наиприятнейшей гладкости. Чтобы никаких шероховатостей. Как говорится – без сучка и задоринки. Чтоб комар носа не подточил. Это была приятная работа, мы чуть не перебили друг друга киянками, ведь каждый хотел внести свой вклад. Но вот прозвенел отрезвляющий звонок, и весь класс понес свои ножки к насесту пьяного вхлам учителя. И только тогда до нас дошло. То, что мы сотворили, нельзя сдавать на экспертную оценку. Пускай даже самого пьяного трудовика на свете. За такое могли выпереть из школы. Или вызвать родителей. Мы тут же смекнули заглянуть в кладовую чудес. В лавку древностей. В это время добропорядочные ученики с чистой совестью, по всем канонам выполнившие свой священный долг, стали сдавать свои работы. Ножки полетели со всех сторон. Класс наполнился свистом разрывающегося воздуха. И целью всех этих смертоносных снарядов был уснувший коматозным сном трудовик. Ножки ударялись о доску, оставляя вмятины. Некоторые бились и ломались. Особо продвинутые ученики, поднаторевшие в метании пращи, попали в яблочко. Точней, в адамово яблоко и в глазные яблоки тоже.

Эти смертоносные попадания произвели противоположный эффект. Они, словно разряды дефибриллятора, вырвали трудовика из лап клинической смерти. Он очнулся, но оказался погребенным заживо. Сразу же, следуя правилам поведения при обвале шахты, он начал орать, реветь и аукать. Звать на помощь. Молиться.

Пока учитель выбирался из груды, свалившихся на него тубареточных ножек, мы прошмыгнули в святая святых. Здесь было все. Любой, даже самый требовательный дракон, удовлетворился бы количеством сокровищ, скрывавшихся в этой пещере. Выставив все предметы, находящиеся там, на аукционе, можно стать миллионером. Все вокруг сверкало и отливало серебром и позолотой. На стенах висели резные рамы для картин, узорчатые лакированные панели, предметы зодчества высшего качества, фигурки Будды из дерева, металла и полудрагоценных камней. Разрисованные вазы, посуда из глины, покрытая гжелью. Трости с различными набалдашниками в форме волчих голов и черепов с янтарем в глазницах. Серебряные подсвечники тончайшей работы. Конечно, ничего этого не было и в помине. Но могло быть, если бы это писал не я, а Виктор Гюго. Но нам достаточно и того, что он написал на первых пятидесяти страницах «Собора Парижской Богоматери».

На самом деле это была обычная дыра, заваленная всяким хламом и мусором. Там было небезопасно, любой неосторожный шаг мог привести к чудовищным физическим мучениям. Всюду торчали ржавые гвозди, на полу валялись грабли, шкурки от бананов и развязанные шнурки. Из углов торчали острые вилы, заточенные лопаты, серпы и косы. Даже Индиана Джонс[11 - Индиана Джонс – вымышленный персонаж, герой серии приключенческих фильмов про учёного – археолога.] обделался бы в штаны от страха и позорно повернул назад. Но страх получить "двойку" по трудам гнал нас вперед. Никто и никогда на моей памяти не получал отрицательных оценок по этому предмету. Великий позор и всепоглощающее унижение были для нас лучшими мотиваторами. Продемонстрировав чудеса эквилибристики, мы подошли к ящику из обсидиана, который на самом деле был простой картонной коробкой, с кучей ножек от стульев внутри. Мы, рискуя быть уличенными на месте преступления, не стали брать первую попавшуюся. Мы стали выбирать лучшую, чтобы утереть носы одноклассникам. Через несколько десятков различных огрызков и калек, мы, наконец, нашли то, что искали. Идеальная ножка, в сто крат лучше женской. Шедевр от настоящего мастера-ножиста. Мечта всех стульев и пример для подражания всех ныне существующих ножек. Лучшее предложение и одновременно с этим – предложение, от которого нельзя отказаться. Мы зачарованно вертели ее в руках, не в силах оторвать взгляд. В руке она лежала как литая. Гладкая бархатистая поверхность, шелковые изгибы, манящие выпуклости и влекущие углубления. Рисунок вился призрачным лабиринтом, заплетаясь в шевелящийся узор змеиных лилий. Я влюбился и уже через мгновение опустился на колено, готовый сделать предложение руки, сердца и души. Но сразу же в колено мне впился гвоздь, разорвав не только штанину, но и обманчивый морок, которым опутала нас ножка. Боль от укола и невыносимая боль от утраты пронзили моё колено, а затем и сердце. Душа вместе с кровью, капля за каплей сочилась из раны. Зато мозги заработали трезво. Взять эту ножку-сирену – чрезвычайно глупое решение. Это очень похоже на ловушку, придуманную хитрым учителем. Оказывается, он не так глуп, каким кажется. Умалишенным придурковатым имбецилом-дегенератом. Но и мы не робкого десятка. Мы раскусили его грязный хитроумный замысел. Скольких учеников он успел сгубить таким образом? Тысячи, сотни тысяч, миллионы? Что он делал, когда они приносили к его дряхлым немощным ногам эту ножку? На что склонял их? Бедняги и бедолаги, ушедшие, сгинувшие, пропавшие. Ваши неприкаянные призраки шатаются по всему свету, не находя себе ни места, ни покоя. Но настал день, настал час, настала минута, когда вы будете спасены. Пробили часы! Пора! Используя грязную окровавленную вонючую тряпку, лежавшую на полу, я схватил ножку, и бросил ее в ведро с соляной кислотой, стоявшее посреди комнаты. Она не успела ничего понять, но прочувствовала все сполна. Ножке – ножья смерть. Ее крик, то есть, треск, до сих пор звучит у меня в ушах. Агония длилась недолго, и вот от ножки уже не осталось никаких следов. Бесследно растворилась, оставив шрамы на наших юных сердцах. Я чувствовал себя Фродо Бэггинсом[12 - Фродо Бэггинс – хоббит, один из главных героев романа «Властелин колец» Джона Р.Р. Толкина.], выбросившим кольцо всевластия в жерло Ородруина. Я вымотался и исчерпал жизненные силы. Не глядя друг на друга, взяв первую попавшуюся псевдо-ножку, мы потащились к выходу.

Учитель уже вовсю занимался анализом работ. Некоторые экземпляры ему нравились, и он, хмыкая, вращал их перед глазами. Забракованные ножки глупо валялись на полу, уставив окоченевшие взгляды в потолок. Их время было сочтено. Не успев исполнить свой трудовой договор, им предстояло сгореть в печи. И это не самый плохой вариант. Потому что самые уродливые ножки шли в личную коллекцию учителя. Он демонстрировал их в качестве примера того "как не надо делать". Каждый год они становились объектами шуток и насмешек, им постоянно приходилось выслушивать улюлюканье, смех и свист в свой адрес. Их называли "уродами". Их избивали, калечили, уничтожали. Но с каждым годом их становилось все больше и больше. Ряды их росли, пополняясь новыми отвратительными кадрами. И, наконец, настал день, когда ножки восстали против системы. Они вышли на улицы, избивая всех и вся, поджигая машины и разбивая витрины магазинов. Они захватили власть в свои ножки. Страшное слово "геноцид" как нельзя лучше подходит под описание того, что они сделали с людьми. Истребление было индивидуальным. Они засовывали человека в станок, по типу деревообрабатывающего, только теперь он назывался "человекообрабатывающий" и начинали обработку. В ход шли те же орудия труда. Было одно отличие – человек не поддавался обработке. Под действием приложенных к нему сил и инструментов, человек превращался в груду вопящего кровавого фарша. Худшего материала для обработки не найти. Некоторые модели подвергались ошкуриванию с помощью наждачной бумаги. Но это не то, о чем стоит рассказывать. В итоге, на помощь человечеству пришли киянки. Хоть по своей природе они и были родственниками ножек, но по духу им ближе человек. Гражданская война длилась недолго. Молотки, неся потери среди мирного населения, сумели изловчиться и в решающей битве, нанести сокрушительный удар, с мясом вырвав победу из грязных лап ножек. Революция захлебнулась в собственных опилках. Моля Киянков о пощаде, временное ножочное правительство встало на колени. И те смилостивились, отправив остатки, некогда буйных и кровожадных ножек, на остров святой Елены.

– Ах ты, чертов негодяй! Сколько раз я тебе твердил, держаться подальше от моего рассказа? Хочешь в растопку? Я тебе устрою костры амбиций! Будешь гореть адским пламенем, деревяшка ты этакая!

Прошу читателей простить невоспитанность моего киянка. Просто у него синдром гиперактивности и дефицита внимания. Совсем недавно, по собственной инициативе, он перестал принимать успокоительные средства и совсем распоясался. Но, я обещаю вам, что он больше не будет вам докучать.

Мы сдали "нашу" работу. Отличная ножка, выполненная в стиле раннего неоклассицизма. Учитель одобрил и поставил нам "отлично". Он отнес ее в каморку, откуда мы недавно ее вынесли. Он ничего не заметил. После ударной дозы древесного спирта вообще сложно что-либо замечать. Наша же настоящая заготовка лежала у меня в рюкзаке. Ей еще только предстояло предстать перед публикой, увидеть свет и себя показать. Это был – сорокасантиметровый деревянный член. С искусно вырезанной головкой. Гладкий и гадкий.

Покинув территорию трудового лагеря, мы направились в столовую, тыкая попутно деревянным членом всех встречных и поперечных. Не то, чтобы им всем это нравилось, но сделать они ничего не могли. Поскольку тыкали мы только тех, кто был слабее нас. Конечно, мы старались тыкать незаметно для учителей и прочих взрослых. Никому не хотелось быть уличенным с безнравственным предметом в руках.

– Ваня, а ну-ка подойди сюда. Что это у тебя в руках? Покажи. Давай-давай, выкладывай. О, боже! Господь милосердный! Ты где это взял?!!! А ну пошли к директору, ему и объяснишь все подробности.

Слава Босху, никто нас не поймал. В один из очередных тычков, не рассчитав силу, попав в чей-то крестец, я сломал деревянный пенис напополам. Горе тому школьнику, чей позвоночник оказался крепче обработанного дерева. Так как после одного случая применять физическое насилие мы зареклись, поэтому мы нанесли ему всего несколько психологических травм.

Рюкзак

Лёха – мой лучший друг. Мы с ним прошли медную воду, огненные трубы и хлебнули дерьма в окопах Хошимина. Леша всегда провоцировал меня на всякие непотребства. Он шел со своей подругой и говорил мне: "Ваня, сделай сальто". Подразумевалось не какое-то заштатное сальто, а сальто мортале, так называемый смертельный скачок. Была зима и улицы были покрыты твердой коркой льда, я хоть и не умел делать этот акробатический трюк, но решил попытаться и чуть не разбил башку. Подруга рассмеялась, а Лёха показал мне большой палец. Я был доволен. Нет, я не был дураком или клоуном, которым легко манипулировать. Просто мне нравилось делать всякие глупости, тем более, если они смешили девчонок. Если ты рассмешил девчонку, считай твой язык уже наполовину в ее рту. А, если девчонка – подруга твоего лучшего друга, то это вообще замечательно. Всегда приятно нравится девушкам твоих друзей. Тебе кажется, что стоит только захотеть и она будет твоей, но ты не хочешь, а она страдает. А друг не в курсе ваших отношений, на то он и друг, а не приятель какой-нибудь. Но все это происходит лишь в твоей грязной голове, ведь ты даже не нравишься своей собственной девушке, не говоря уже о девушке друга. А если быть совершенно искренним – у тебя и вовсе нет девушки. Только лучший друг, в которого ты тайно влюблен. Ахахахаха. Отличный современный сюжет получается. Но нет, гомосексуализма в наших отношениях не было ни на йоту. Даже мысли не было. Тьфу, гадость какая. Я лучше бы переспал с разложившимся орангутангом, чем с Лехой. Подумав об этом меня, чуть не стошнило. Не потому что мой друг был уродливым, нет, наоборот, девочки тащились от него. Просто он был членом моей семьи. О, ужас, разве обязательно использовать слово "член", когда пытаешься отрицать гомосексуальное влечение? Не обязательно.

В тот период у нас была фишка: при виде симпатичной особи женского пола, мы расправляли плечи, разводили локти в стороны и зажимали девчонку между собой, толкая её друг к другу. Обычно девчонки смеялись, отталкивали нас и убегали прочь. Но была одна девочка, которая слишком часто попадалась к нам на глаза. Ей постоянно доставалось. Сначала она перестала смеяться. Затем, при виде нас она застывала от ужаса и уже не сопротивлялась. Но мы все равно пихали и толкали ее слабое безвольное тельце. Дошло до того, что своими действиями мы порвали ей рюкзак, и она заявила на нас завучу.

Я до сих пор помню этот момент. Мы сидим на уроке национальной культуры Якутии, в класс заходит классный руководитель и вызывает нас с Лёшей к себе в кабинет. Мы не в курсе того, что произошла пенетрация рюкзака. Обычно мы не оглядывались на жертв насилия. Поэтому и не обратили внимания на порчу имущества. Но девчушка дошла до предела. Это стало последней каплей. Она больше не собиралась терпеть издевательства и постоянные унижения. Катя. Ее так звали. И зовут. Между прочим, она сейчас актриса театра и кино. Но тогда она была очередной безымянной жертвой двух маньяков-насильников. Но ее терпение лопнуло, и она встала на тропу войны.

Естественно, я обделался от страха. Завуч обрисовал ситуацию с точки зрения взрослого человека, сгустив, где надо краски, и объяснив, какими последствиями это грозит. Катя собиралась написать заявление в милицию. А мне не хотелось угодить по малолетке. Я еще не готов. По малолетке я буду готов угодить только годам к тридцати. Я испугался и проклял себя за глупое неосмотрительное поведение. Я был готов на все, лишь бы нас не загребли. У меня созрел план: спихнуть всю вину на Лёху, но я передумал, когда он поведал мне свой план: спихнуть вину на меня. Мы выбрали другое решение. Мы извинились перед Катенькой, заверив, что такого больше не повторится не только с ней, но и с другими девочками. Я помню её глаза. Они были огромными и голубыми, в них хотелось искупаться голышом. Но такие мысли нельзя озвучивать, тем более после того, что мы с ней сделали. Я извинился, пообещав загладить вину. Правда, я не знал, каким образом можно загладить порванный рюкзак. Навыками рукоделия я не обладал, а приносить рюкзак домой на починку маме, было слишком опасно. Пошли бы расспросы, а врать я так и не научился. Поэтому мы решили сделать для нее подарок. Вот когда бы пригодился сорокасантиметровый деревянный член. Но нет, мы не были настолько отмороженными.

Денег на подарок у нас не нашлось. Но Лёша решил эту проблему, украв из магазина пенку для волос. Он пошел на второе преступление ради того, чтобы искупить вину за первое. Совершенная глупость. Но, как ни странно, она сработала. Что стало бы с Лёшей, если бы он попался на воровстве, лучше не думать. Скорей всего вместо того, чтобы стать юристом Промышленной палаты города Иркутска, он стал бы зэком в Якутске. Короче, мы дождались 8 марта и презентовали Кате пенку для волос. Ничего более идиотского нельзя было и придумать. Она приняла подарок, не подозревая, что является соучастником преступления. Она вынудила нас сделать это. Довела до преступления. Мы были в безвыходном положении. Почему я говорю "мы", когда все сделал Лёша? Не знаю. Я отговаривал его, но он не послушал. Моя совесть чиста. Но подарок мы дарили вместе. Я чувствовал удовлетворение, как будто я заработал право на прощение.

Месть

Бобаз заставлял нас отдавать ему честь. Как какому-нибудь сраному генералу. При встрече с ним, не зависимо сколько раз на день это случалось, мы были обязаны вытянуться по стойке «смирно» и поднести ладони к вискам. Он шел мимо, придирчиво оглядывая нас с головы до ног. И если что-то в нашей выправке его не устраивало, он заваливал провинившегося на пол и несколькими ударами указывал на ошибку. Он был безумной тварью. Отмороженным на всю голову. Но настал момент, когда терпение кончилось.

Стояла обычная для уроков труда погода. Легкий туман из опилок просвечивали лучи электрических ламп, воздух был тяжелым и сухим. Сладко пахло смолой, деревом и учительском перегаром. Ученики суетились, бегая из угла в угол, перетаскивая инструменты и яростно стуча по заготовкам. Все были заняты делом. Атмосфера напоминала Уолл-Стрит. И в этой суматохе, в самом центре возился Бобаз. Так как он был очень практичным человеком, то ему нравились уроки труда. Он любил работать своими ручищами. Своими сильными крупными твердыми узловатыми пальцами. Он никогда не отходил от заготовки, а если ему нужен был инструмент, то он просто называл чье-то имя и предмет, и его сразу же приносили. Однажды названного им человека из-за болезни не оказалось на уроке. Когда же бедняга выздоровел и вернулся в школу, Бобаз назначил ему дополнительный курс лечения по авторской методике избиения ногами. После этого случая уже никто не пропускал уроки труда. Только смерть была единственной уважительной причиной.

В этот раз работа увлекла Бобаза с головой. Обычно он работал только руками, а головой обозревал ситуацию вокруг. Контролировал, чтобы ни у кого из нас не получалось лучше, чем у него. Если таковые дураки находились, он подзывал их к себе, протягивал ладонь и яростно сжимал кисть одноклассника до тех пор, пока не слышался треск ломающихся костей.

Пока наш тиран был занят работой, мы решились на необдуманный и неосторожный шаг. Этот поступок не был запланирован, он стал совершенно спонтанным и неожиданным для всех, как будто сама природа так решила. Не помню, кто это начал, но участие принимали почти все. На входе в класс в беспорядочной куче валялись наши сумки. Среди них на самой вершине восседал желто-зеленый рюкзачок Бобаза. Именно он и стал мишенью нашей вендетты. Унося больше ненужный Бобазу напильник, я расстегнул его рюкзак и кинул туда инструмент. Вслед за мной Лёша скинул туда ножовку. За ней последовали: стамеска, рубанок, молоток и прочий инструментарий. После того, как сумка наполнилась, мы закрыли ее и удалились.

Когда до конца урока осталось пять минут, все выстроились за Бобазом в очередь, чтобы сдать работу. Все смотрели на его отвратительно переполненный рюкзак. Когда он получил заслуженную пятерку и вприпрыжку побежал за рюкзаком, мы затаили дыхание. Но ничего не произошло. Он с легкостью схватил свой пятидесятикилограммовый рюкзак, закинул за спину и выбежал из класса. Потрясение, шок и, наконец, безудержный хохот. Мы падали на пол, хватаясь за животы, судорожно ловя ртами воздух. Такого никто не ожидал. Отсмеявшись и откашлявшись, стряхнув с себя стружки, мы отправились на следующий урок, чтобы узреть концовку представления.

Бобаз залетел в класс, сбросил рюкзак и ринулся в коридор, чтобы успеть до начала урока избить какого-нибудь случайного путника. Рюкзак, гремя и звеня рухнул на пол. Но Бобаз, ничего не слыша, выбежал вон. В его ушах, перекрывая все прочие звуки, бешено бурлила кровь. Постепенно класс наполнился зрителями. Те, кто сидел на последних партах, стали надевать монокли и прикладывать к сощуренным глазам миниатюрные театральные бинокли. Прозвенел звонок. За ним второй, класс замер в предвкушении. Третий звонок, и в класс ворвался одичавший на свободе, брызжущий слюной бизон. Он ринулся к своему месту, расшвыривая всех и вся. Воцарилась мертвая тишина. Квинтэссенция кульминации. Carmina Burana[13 - Кармина Бурана – сценическая кантата Карла Орфа.]. Memento Mori[14 - (лат.) Помни о смерти.]. Carpe diem[15 - (лат) Лови день.].

Бобаз одной рукой поднял рюкзак с пола и бросил его на чуть не развалившуюся под его тяжестью парту. Все затаили дыхание. Вот он – момент истины. Тишину разодрал звук открываемой молнии. И в ту же секунду на парту вывалился рубанок, стамеска и молоток. Бобаз, ничего не понимая, уставился на них. Глупое выражение застыло на его сильном волевом лице. Этого было достаточно. Шалость удалась. Ученики несмотря на присутствие учителя дали волю смеху. Мы чувствовали себя чернокожими рабами, наконец получившими свои права. Смех, хохот, ржание, хрюканье, гогот и чириканье наполнили класс. Мы хлопали друг друга по плечам, топали ногами, рвали волосы и плакали. Лицо Бобаза между тем подверглось различным цветовым метаморфозам. Из бледного в желтый, затем в красный, затем лиловый. В итоге оно стало угольно-черным. Ужасное зрелище. Но мы пировали, празднуя Пиррову победу. Бобаз обвел класс лопнувшими глазами. Затем взгляд его расфокусировался и затуманился. Он стал испуганно вытаскивать инструменты из рюкзака и скидывать их в отопительную батарею, стоявшую у окна возле его парты. Он делал это очень быстро, остервенело. Руки тряслись, но вскоре перестали. Движения стали точнее, хватка тверже. Через минуту он уже полностью владел собой. На вновь побледневшем лице промелькнула злая ухмылка. И класс замолчал. Никто больше не проронил ни звука. Никто больше не смотрел в его сторону. Теперь Бобаз с ласковой отеческой улыбкой глядел на каждого, сжимая и разжимая тяжелые кулаки. Все вернулось на свои места. Собаки сбежали, а волк нашел оставленную без присмотра отару. Молчаливый приговор был вынесен, и все понимали, что это конец. Шутки кончились. Никогда до этого мы так не желали, чтобы урок не заканчивался. Мы тянулись к знаниям, впитывая каждое слово учителя. Поднимали руки, выходили к доске. Усердно писали, не отвлекаясь и не разговаривая друг с другом. Но время немилосердно, особенно к идущим на смерть. Прозвучал звонок, но никто не двинулся с места. Никто кроме Бобаза. Он рывком принял вертикальное положение. Прямой как маяк, который никому и ничем хорошим не светит. Медленно, как леопард, тяжело ранивший свою добычу, он потянулся, хрустнул суставами пальцев и пошел на выход. Учительница разрешила выйти на перемену, но мы стали упрашивать, чтобы она провела второй урок без перемены. Уж очень интересная была тема. Но мальчики были в меньшинстве. Девочки ничего не знали, да даже если бы и знали, ничего бы не предприняли. Меньше всего им хотелось вставать на пути горного оползня. Учительница вышла. Мы остались внутри. Где-то поблизости плавала саблезубая китовая акула. Почувствовав запах крови, она вплыла в класс. Последнее, что я увидел, был кулак Бобаза.

Физкультура и литература

«Однажды ты принес записку якобы от матери:

«Адриан подцепил диарею через дырки в башмаках».

О как смеялись престарелые педагоги!

– А «диарею» он хоть правильно написал? – поинтересовался

мистер Док.

– Откуда мне знать? Я преподаю физкультуру»

Сью Таунсенд[16 - Сью Таусенд (2.04.1946 – 10.04.2014) – британская писательница.].

Сокращение «физической культуры» до «физкультуры» я считаю неприемлемым, а низведение его до «физ-ры» является для меня личным оскорблением. К такому мнению я пришел во времена работы учителем. Почему-то раньше мне было совершенно наплевать на то, кто, как и что называет. Я совершенно не задумывался над такими глупостями. Так что же изменилось? Мое отношение к предмету или внезапно возросшее чувство собственной важности? Когда я успел подхватить «синдром вахтёра»? С каких пор я стал требовать к профессии учителя такого зашкаливающего уважения?

С тех самых пор, как устроился на работу. Мгновенно! Я сразу же причислил себя к лику интеллигенции. Такая ответственность! Кто, если не мы? Учитель – это святое.

Или это очередная попытка самообмана? Почему нельзя быть просто учителем физической культуры – без всякой бутафории, пафоса, мишуры и напускного лоска? Без самолюбования, в конце концов. Нельзя! Так не пойдет! Не для этого я шесть лет учился в университете! «Просто учитель» – это не то, что сможет удовлетворить мою непомерно раздутую гордыню. «Иван Владимирович, вы не просто хороший человек, вы еще и замечательный учитель». Ну-у, как-то слабовато. «Иван Владимирович, вы …вы…». Даже не знаю, что еще кроме хороший или не очень можно сказать про учителя… «Вы – прекрасный педагог!». «Вас обожают дети!». «Учитель от Бога!». «Вы родились для этого!». Блять! Этого еще не хватало! Это же как надо угораздить, чтобы родиться учителем физической культуры. Вытянул счастливый билетик. Повезло, так повезло, ничего не скажешь.

Когда я профессионально занимался легкой атлетикой, говорил, что «рожден для бега». Сейчас я учитель, значит ли это, что я рожден и для преподавания? Надеюсь, нет. Хоть всё и говорит об обратном.

Во-первых, моя мама – специалист по физической культуре и спорту, педагог, заслуженный работник образования России. Во-вторых, старший брат тоже имеет высшее физкультурное образование. Но у него есть диплом о переподготовке, и теперь он якобы «управленец». Ага, конечно, плавали-знаем. Если ты однажды получил диплом физрука – значит это навсегда. «Один раз – не физрук» не прокатит. Это как клеймо беглого каторжника на лбу. Только вместо «БК» – «ФК».

Кстати, преподавание физической культуры вполне сравнимо с работой на каторге. Но об этом чуть позже. Сейчас я говорю о теоретических аспектах. О моральных и этических соображениях. Об эстетике, если хотите, конечно. То есть, я родился в семье потомственных педагогов по физической культуре. Следует ли отсюда, что любовь к данному предмету я впитал вместе с молоком матери? Существует ли ген физической культуры, и если да, то всегда ли он доминантный? Становится страшно за свое потомство. Фамильное проклятие.

Мне кажется, что я совсем не похож на учителя физической культуры. Ааа! Черт возьми! Как же достало постоянно писать «физическая культура»! Будь она проклята! Краткость – сестра таланта. Хватит выпендриваться. Пусть будет «физ-ра». А то никакого терпения не хватит. Ни у вас, ни у меня. Ведь самый частый вопрос, который я слышу изо дня в день это: «А у нас физ-ра будет?». Ах, эти детки, детишки, ангельские создания, цветы жизни. Иногда так и хочется ответить им погрубее. Прямо язык чешется. Но нельзя. Не педагогично. Поэтому я говорю: «А что я тут, мать вашу, тогда делаю?»

С самого раннего детства я увлекался спортом. Сначала волейболом и баскетболом, затем футболом. Пытался заниматься дзюдо, настольным теннисом, шахматами. Но остановился на легкой атлетике, которой и посвятил большую часть своей жизни. В одиннадцатом классе я ездил на Всероссийскую олимпиаду по физической культуре, я занял призовое место, был награжден дипломом. Этот диплом давал мне право поступить в любой физкультурный ВУЗ России без сдачи вступительных экзаменов. Прекрасная перспектива. И с ней я сделал то же самое, что и с остальными перспективами своей юности. Проебал. Я не поехал ни в Петербургский университет им.П.И.Лесгафта, ни в московский РГУФК. Так же отказался от Хабаровского СКИФА. Короче, решил никуда не ездить и поступать в институт физической культуры и спорта при Якутском Государственном Университете. Пришел в приемную комиссию, и… они отказались принимать меня без экзаменов. Им было совершенно наплевать на какой-то там Всероссийский диплом. Здесь свои правила. Никаких компромиссов. Все равны. Даже свиньи. А так как прием документов только начался, и времени на раздумья было еще предостаточно, я решил не спешить. Кроме «физ-ры» в моей жизни была и еще одна страсть – «лит-ра».

Мой старший брат, помимо преподавателя на кафедре игровых видов спорта, работал еще и телеведущим, ди-джеем на радио, и писал статьи в местные газеты. Он посоветовал поступать на факультет журналистики. Я принял его предложение и пошел сдавать документы. Но судьбе, в которую я не верю, было совершенно наплевать на мой внезапный порыв. В приемной комиссии сообщили, что для поступления необходимо сдать обязательный для всех творческий экзамен, а именно – публикации. Неважно в газетах или журналах, важно, чтобы они были. А у меня, сраного спортсмена, была лишь одна грамота за второе место по литературе в школьной олимпиаде. И она не имела никакого отношения к публикациям. Это я просто так ввернул, чтобы вы поняли, что я не шучу, когда говорю, что литература в моей жизни занимает не последнее место. Второе. В итоге мне пришлось отказаться от поступления на факультет журналистики.

И кто от этого проиграл? Я мог гениально освещать спортивные состязания. Да я мог стать вторым Хантером Томпсоном! Или вторым Дудем[17 - Юрий Дудь – журналист, интервьюер]. Ну, или хотя бы третьим. А стал Иваном Владимировичем.

Так же я подумывал о поступлении в мединститут. Думал, думал и в итоге решил… больше никогда об этом не думать. Но даже этого у меня не получилось. Я все-таки иногда мечтаю о медицине. Есть в ней что-то романтичное и манящее. Меня совершенно не привлекает препарировать трупы и копаться в человеческих кишках, нет. Или лечить сифилис, триппер, гангрену и другие подтрусные болезни. Для меня медицина как алхимия. Магия. Я мог стать спортивным врачом. Ну, сколько можно, почему везде всплывает спорт? Если журналистика, то спортивная. Если медицина, то тоже спортивная. Разве это не диагноз? Физкультура головного мозга. Все-таки есть во мне ген, и никуда от него не убежать, как бы быстро я не бегал и сколько бы не увлекался литературой.

В связи с этим на ум приходит японский писатель Харуки Мураками[18 - Харуки Мураками – японский писатель.]. У него есть книга «О чем я говорю, когда говорю о беге». Название книги не самое интригующее. Ведь для большинства бег – это всего лишь способ передвижения. Но для таких как я и Харуки, ну и еще пары миллионов человек, бег – это философия. Мы нашли в этом занятии смысл жизни. Я не читал эту книгу, денег было жалко, но я примерно догадываюсь, о чем она. Хоть Мураками пока и не подозревает о моем существовании, но мы с ним родственные души. Иван и Харуки как пара отличных беговых кроссовок. Только он – старый кроссовок, а я – новый. Почему я заговорил о Харуки? Да потому, что он не только писатель, но и бегун. Несмотря на возраст он постоянно участвует в марафонах. Наверняка, некоторые сюжеты его книг были придуманы во время бега. Существует стереотип, будто бы спортсмены совершенно недалекие люди, но спешу вас заверить – это совсем не так. Или не совсем так. Правда я могу говорить только за себя и за Харуки.

Что происходит с человеком во время бега? Успокоение, очищение, просветление, одухотворение и умиротворение. Обретение себя. Встреча с Богом. С музой. Тебя накрывает необычайной легкостью бытия, и ты, буквально, воспаряешь над пропастью во ржи и пролетаешь над кукушкиным гнездом. Несдерживаемые земными тяготами мысли начинают свой полет. Вот именно в такие моменты и придумываются шедевры. Муза – это не случайный гость. Она всегда рядом. Может она затерялась в толпе земных забот, или завалена толстым слоем тягостных мыслей о коммунальных счетах. Или она потерялась в лабиринтах вечных фундаментальных вопросов: что приготовить на ужин, куда сходить, что делать, в чем смысл жизни – эти мысли, как дурной запах изо рта, отпугивают музу, которая прячется в самом дальнем углу вашего сознания. Она сидит смирно и ждет своего часа. Для нас же с Харуки, такие часы наступают гораздо чаще, и муза в нашей жизни – это не девственница, живущая на другом континенте, а развратная соседка, которая всегда дома.

Но давайте вернемся к выбору университета. Помимо физкультуры, медицины и филологии меня интересовала биология. В июне 1999 и 2000 годов я вместе с другими учениками нашей школы ездил в биолого-географическую экспедицию. Целый час мы ехали на автобусе до переправы, затем полтора часа на пароме через реку Лену, а потом снова на автобусе по раздолбанным и пыльным дорогам до местности, называемой – «Улахаан Тарын» («Большой ручей»). Пение птиц, свежий воздух и чистейшая холодная вода, бегущая из-под огромного ледника, лежащего в низине посреди древней якутской тайги, и самое главное – никаких родителей. Что может быть лучше для подростка? Кроме нас здесь находились студенты, которые проходили летнюю практику. В экспедиции мы занимались собиранием и высушиванием растений для гербария, описывали местность, исследовали флору и фауну, но больше всего мне нравилось изучать анатомию одной девушки, которая впоследствии станет моей настоящей первой любовью. Но об этом я расскажу как-нибудь в другой раз. Здесь нет места любви. Никаких чувств и сантиментов!

У меня были отличные отношения с деканом биолого-географического факультета. Он даже приглашал меня в свою палатку. Но я не пошел. Сначала поступлю, а потом поговорим! Что-то я стал часто говорить о какой-то мифической дружбе между мной и другими людьми. Не думаю, что это хороший знак. Кого я пытаюсь обмануть? Разве этот суровый декан, через которого прошла не одна тысяча людей, может запомнить мальчугана, бегавшего по какому-то там лесу, и которого он видел всего несколько раз в своей жизни? Сколько еще таких мальчиков он видел? Ладно, если он не может ничего обо мне сказать, то я могу сделать это за него: «Я, как декан факультета, в то лето девяносто девятого года сразу же обратил внимание на одного умного, доброго и веселого мальчугана. Кажется, его звали Ваня. На фоне всех остальных он выделялся своей самобытностью, гибкостью ума, самоотверженностью, альтруизмом, честностью и скромностью. Я хотел бы видеть его на нашем факультете. Он станет украшением любого учебного заведения». Очень приятно, спасибо, декан. Но, я так и не использовал свои гипотетические связи, и решил добиться всего своими силами.